Надо сказать, что уже в поезде, а затем и в пути выявилось, что, прекрасно ладя друг с другом, мы по-разному относились ко всем случайным попутчикам. Дау немедленно выявлял в любом окружении несимпатичных, нудных людей (по его терминологии, «зануд») и начинал их любыми способами дразнить. Его кредо формулировалось так: «Истребление зануд есть долг каждого порядочного человека» — или: «Если зануда не находится в разъяренном состоянии, это позор для окружающих». Конечно, практически все было много спокойнее, но все же вежливого Р. Пайерлса наскоки Дау на незнакомых людей шокировали. В итоге Пайерлс быстро получил от Дау прозвище «паиньки», а мне досталась роль «восстановителя спокойствия». Я-то в общем занимал промежуточную позицию: одобряя поддразнивание «зануд», я все-таки считал необходимым соблюдать «правила охоты», а Дау напоминал, что они применимы только к «благородной дичи».
После выхода с «Кругозора» переходы были довольно тяжелыми, но Дау, к моему удивлению, шел неутомимо. Он сам объяснял это наличием у него «верблюдизма». Как известно, это животное трудно трогается с места, но зато может идти очень долго.
Донгуз-Орунский перевал, как мне вспоминается, с северной стороны представлет собой длительный подъем по снежнику. Мы вышли слишком поздно. В итоге еще до перевальной точки солнце начало прогревать и снежник оседал под ногами. Труднее всех было ишаку, тонкие ноги которого под довольно тяжелым вьюком проваливались в снег. Мы были уже недалеко от перевального гребня, когда ишак решительно отказался идти дальше. Проводник, несмотря на наши протесты, стал его бить ручкой ледоруба, пока она не сломалась. Тогда проводник сказал: «Больше не могу», — и сел на снег. Каков же был наш восторг, когда ишак, поглядев на него, презрительно плюнул и пошел вверх. После этого Дау заявил, что он стал уважать ишаков, говоря, что они умеют поставить на своем. А мы его дразнили, говоря, что в ишаке он нашел родственную душу.
А ведь в этом была доля истины. В характере Дау наряду с определенными элементами физической боязливости (он, как, впрочем, и я, боялся собак и всегда вместо перехода через горный ручей по бревнышку предпочитал спускаться вниз и лезть в холодную воду) была и редкая моральная твердость. И раньше и особенно позднее (в трудные времена), если он считал себя правым, его невозможно было убедить идти на компромисс, даже если это было необходимо, чтобы избежать серьезной, реальной опасности.
Когда мы поднялись на перевал, Дау гордо стал на гребне, заявляя, что он «одной ногой в Европе, а другой — в Азии, и обе совсем разные».
И действительно, контраст был разительным — с севера широкая полоса снежника, переходящая в луга с высохшей за лето чахлой травой, а с юга почти от перевала начинались альпийские высокотравные луга, где цветущие растения подымались в рост человека.
Спускаясь, мы скоро попали в долину Накры, изумительную по тому, как быстро менялись окружающие нас пейзажи: то тенистые ели и заросшие густым мхом каменные глыбы, то солнечные яркоцветные поляны с веселыми березками.
Дау восторгался этим разнообразием и в конце концов заявил, что он считает, что творец создавал эти места не всерьез, как все остальное, а в приступе какого-то странного веселья. Все эти детали, может быть, неинтересны читателям, но мне трудно остановиться — слишком все это ярко в памяти, а ведь это было более полувека тому назад!
Дальше пошли уже населенные места. Одно за другим сванские селения с их изумительными квадратными башнями, которые Пайерлсу напоминали тоже усеянные башнями итальянские городки.
Однако это казалось только издали. В Италии, когда подходишь ближе, башни теряются в окружающих современных постройках, а здесь и вблизи любое селение выглядело средневековым.
Ведь в это время в Сванетии не было не только автомобилей, не было колес вообще (сами сваны тащили грузы упряжкой волов, запряженных в своеобразные сани, и это — по камням!).
Первые колеса в Сванетии мы увидели, подходя к административному центру Сванетии — Местии, и это были колеса самолета!
В это время проводились военные маневры, и небольшой примитивный самолет хотел приземлиться в Местии. Помню, как мы смеялись, когда самолет никак не мог сесть, так как собравшиеся на поле всадники с гиканьем мчались к месту, намеченному для посадки. После нескольких неудачных заходов на посадку нилот начал кричать, что у него на исходе бензин. Тогда председатель исполкома отогнал всадников в сторону, и самолет смог сесть.
Несколько лет тому назад я снова был в Сванетии — уже на легковой машине и по вполне современному делу — для выяснения на месте перспектив перевода на электроэнергию всех отопительных котельных этого сейчас излюбленного туристами, но по-прежнему прекрасного района. В местном маленьком этнографическом музее я смог установить точную дату нашего появления в Местии. В музее висела фотография, конечно не нас, а этого «первого в Сванетии самолета».
В целом наш почти трехнедельный поход был необыкновенно интересным и отсутствие комфорта и хорошей пищи нас мало беспокоило. Однако, наконец очутившись вечером в Сухуми, мы навалились на первые попавшиеся фрукты. Наутро мы с Дау пошли на базар и принесли гигантский арбуз весом около 15 килограмм, но Пайерлс после вечера «вышел из строя» и нам пришлось есть арбуз вдвоем. Помню, что в конце пиршества мы так набили животы, что могли лежать только на спине и уже не мы смеялись над Пайерлсом, а он над нами.
Однако не всегда было весело. Вспоминается и страшное время — конец 30-х годов, когда то и дело исчезал кто-нибудь из друзей и близких. Мне и на этот раз повезло, хотя вероятность была очень большой, учитывая, что в 1935 и 1936 гг. я был в командировке в Германии и, следовательно, «мог быть завербован». А вот ни в чем не повинный (даже по формальным показателям) Дау исчез. Целый год мы с ужасом ждали конца трагедии.
Наконец то, о чем мы все время думали, но на что не смели даже надеяться, произошло — Дау выпустили из Лефортова.
Короткое совещание близких друзей: Дау надо немедленно отвезти в Ленинград, к сестре.
Добываю купе в «Стреле» и еду в «капичник». Дау, еще более похудевший, молчит или отвечает односложно. Понимаю, что любой разговор неуместен. Едем на вокзал, садимся в поезд, поехали. Сидим, молчим, стараюсь устроить его поудобнее. В соседнем купе, видимо, собралась веселая компания: через стенку доносятся голоса, звон стаканов и, наконец, громкий дружный смех.
Дау вдруг, словно очнувшись, выпрямляется и отрывисто, сдавленным голосом бросает только одну фразу: «Как они смеют смеяться!!»
Я молча обнимаю его за плечи, укладываю на постель и гашу свет.
В Ленинграде в тихой обстановке забота сестры и друзей делали свое дело и Дау стал постепенно приходить в себя. Вскоре он вернулся в Москву, начал работать, и только близким людям было видно, что еще долго внутренне он продолжал переживать происшедшее.
Но его моральная твердость, о которой я уже упоминал раньше, осталась несломленной, и это проявлялось во многом. Например, в том, что он систематически переводил деньги находившемуся в ссылке Ю. Б. Румеру. Сейчас не прошедшим через эти годы, вероятно, трудно себе представить, какого гражданского мужества требовали такие поступки.
Но вспоминать о таких вещах тяжело, а ведь за годы нашей дружбы и позднее было что вспомнить радостного.
Очень живо вспоминается мне лето 1939 г., которое большая компания, включавшая, кроме Дау и меня, еще Е. М. Лифшица и ряд других физиков, проводила в Теберде.
Составилась хорошая теплая веселая компания. Мы ходили в горы, играли в теннис и не совсем ощущали, какие грозные события надвигались. Тогда нам, молодежи, как это обычно бывает, казалось странным поведение людей старшего поколения и мы реагировали на это достаточно активно.
Когда директор нашего санатория ввел для отдыхающих уроки танцев и стал проводить их «организованно», мы решили проявить самодеятельность. Потихоньку подготовили костюмы, сочинили песенку о том, как в наш санаторий, принадлежавший КСУ (комиссия содействия ученым), приехал поросенок. Один из участников «заговора» — композитор — положил ее на музыку. Всех слов не помню, но конец, связанный с неважным питанием в санатории, звучал так: «Но на ксучьпх на харчах поросенок наш зачах». Костюмы были самодельные, но, естественно, среди персонажей были любимые тогда диснеевские волк и три поросенка. Поросят изображали девушки, а так как, по Диснею, поросята были кругленькими, то в брюки они заложили подушки. Для двух поменьше просторные брюки нашлись, а для одной — самой красивой и довольно рослой — надо было их одолжить у кого-либо из старшего поколения. Дау взялся попросить их у академика Иоффе, который при большом росте был достаточно «широк в талии» (конечно, не говоря ему о назначении брюк). Однако самый лучший костюм придумали для Дау. Он был при высоком росте очень худощавым. Мы говорили, что он наглядно демонстрирует возможность иметь геометрическое тело без каких-либо выпуклостей (одни «впуклости»). Поэтому его решили одеть «привидением»; надели на него дамскую черную комбинацию, на которую нашили вырезанные из бумаги костп скелета, сделали маску в виде черепа и закутали в большую белую простыню. Получилось жутко. Когда простыня распахивалась, под ней появлялся белый скелет на черном фоне. Я изображал индейца и сделал себе шлем из куриных перьев и штаны с бахромой. Однако на верх уже не хватило терпения, и, пользуясь тем, что я сильно загорел, выше пояса меня решили оставить обнаженным, но раскрашенным как «вождь на боевой тропе» (на это ушли две коробки театрального грима). Собралась пестрая компания, и в разгар чинного урока танцев, когда наш сообщник сидел за роялем, он неожиданно сменил падекатр на мотив песенки и вся банда ворвалась в зал, распевая песенку о поросенке.
Было много смеха, особенно потому, что директор санатория серьезно возмущался тем, что «мероприятие не было запланировано и организовано». Немножко хмурился и добрейший А. Ф. Иоффе, когда Дау, возвращая ему брюки, сообщил, что очаровательная молодая женщина, прекрасной фигурой которой все восхищались, уместила внутри брюк Иоффе две подушки.