Дау любил шутку, смех, остро подмечал смешные стороны окружающих, но сразу становился серьезным, когда дело касалось науки. Это, в частности, относилось и к чтению лекций и докладов, которые он тщательно продумывал и которые всегда были предельно ясными и содержательными.
Это же относилось и к участию в международных конференциях и конгрессах, к которым, по его словам, «нужно специально готовиться», выделив на это неделю или две до их начала. Не знаю, делал ли он это действительно или только проповедовал, но в работах конференций (если он туда попадал) принимал живое участие. Помню его во время Рочестерской конференции по физике элементарных частиц в Киеве в 1959 г. Он оживленно обсуждал физику всюду — и во время заседаний, и в перерывах, и большей частью в вестибюле гостиницы, где жили все участники конференции, и среди них очень известные во всем мире физики. Он стоял там в сандалиях на босую ногу, в рубашке с короткими рукавами — по моде 1986 г. (хотя тогда был 1959-й!), окруженный толпой физиков, и объяснял Гелл-Ману, почему из уравнения Гелл-Мана — Лoy следует нуль-заряд в электродинамике, а потом Гейзенбергу — почему совсем плоха его единая теория. Когда дело касалось науки, то возраст, авторитет и положение собеседника для него, совершенно естественно, не имели никакого значения. «Единственно, что я не люблю, — это наглых молодых людей», — говорил он, объясняя, что наглость —это нахальство, но имеющее серьезных оснований; простого нахальства, особенно в науке, он совсем не осуждал. Наоборот, иногда было так, что нахальный юноша добивался его внимания и долго «вынимал ему мозги», так как Дау ждал, а вдруг он что-то выдаст интересное.
Очень серьезно Дау относился к курсу «Теоретическая физика», который стал в результате его многолетней работы совместно с Е. М. Лифшицем совершенно уникальным учебником современной теоретической физики.
Об этом курсе уже очень много сказано хорошего и много еще можно было бы сказать. Но я хочу отметить лишь два пункта, очень характерных для его авторов. Первое — это ясность и точность изложения. Сам Дау писал мало и с трудом, но говорил ясно и просто. Поэтому роль Евгения Михайловича Лифшица в создании курса огромна — только он мог, постоянно общаясь с Дау, живя и работая рядом с ним, перенести на бумагу результаты всех обсуждений с ним так точно и полно, как это там сделано. «Женя пишет лишь только то, что хорошо знает и понимает», — говорил Дау.
Второе — это то, что весь теоретический курс очень физичев и физический подход, использованный в нем, иногда даже недостаточно строгий с точки зрения математической логики, очень важен. Он очень упрощает понимание и прививает читателю физическое мышление. Дау искусно владел нужными для работы разделами математики, но сама по себе математическая логика вне физической реальности его не интересовала. Даже физические общие высказывания, не имеющие конкретного объекта применения, вызывали у него обычно насмешку: «Это только вам все кажется», — говорил он. «В конкретных условиях все может быть наоборот!» Это утверждение характерно для Дау, который оставался физиком во всех своих проявлениях — такой он постоянна перед моими глазами.
И. Л. ФабелинскийНЕСКОЛЬКО ВСТРЕЧ С Л. Д. ЛАНДАУ
Возможно, покажется странным, что физик-экспериментатор, мало общавшийся с Львом Давидовичем Ландау, вздумал писать о нем воспоминания.
Мои воспоминания о Льве Давидовиче так сильны и так отчетливы, что, когда мне предложили написать, я решился на это, хотя, конечно, ни в какой мере не претендую на создание образа крупнейшего физика и удивительного, необычного человека.
В мои студенческие годы в начале 30-х годов на физическом факультете МГУ среди студентов ходила легенда о крупном и совершенно необычном физике-теоретике Л. Д. Ландау. Можно сказать, что это было время, когда не только для студентов и физиков, но и людей, далеких от науки, легенда о Ландау, пользуясь оборотом речи Т. Манна, начала сама себя рассказывать.
Как всегда, в легенде бывает все: и правда, и преувеличения, и преуменьшения, и искажения. Тем более это относилось к нашей легенде, поскольку она складывалась из слухов самой разной достоверности. Рассказывали, что он окончил Ленинградский университет в 18 лет. Работал в Ленинградском физтехе у академика А. Ф. Иоффе. Несколько лет работал у самого Нильса Бора в Дании. Побывал и в других странах, общаясь с самыми крупными физиками. Сделал и опубликовал выдающиеся работы по теоретической физике. Его имя приобрело мировую известность. Доходили слухи, что он непобедим в научной дискуссии. Победить его нельзя, даже если истина на твоей стороне. Говорили, что он очень резок в суждениях и не стесняется в выражениях для характеристики умственных способностей своего собеседника, если, по его мнению, он утверждает «не то» или несет откровенную чепуху. При этом ему безразлично, кто его собеседник — начинающий научный работник или почтенный академик. Рассказывали, будто на дверях его комнаты в харьковском институте, где он тогда работал, висела надпись: «Осторожно, кусается!» А это уже свидетельствовало о самокритичности или терпимости и о чувстве юмора, да и о демократизме.
Что в этой легенде о Л. Д. Ландау было правдой, а что нет, мы тогда не знали, но нам этот человек определенно нравился.
Должен признаться, что нравилось нам не столько то, что он крупный физик. К тому времени мы уже прослушали курсы общей физики, электродинамики, квантовой механики и др. и нас именами крупных физиков нельзя было удивить, тем более что и наши преподаватели сами были крупными физиками. Но вот сочетание его универсальных знаний и молодости с резким нелицеприятным обращением, невзирая ни на что, кроме науки. Это было здорово!
Это импонировало нам больше всего, правда, пока еще никто из нас не встречался с ним и не мог узнать из его уст свой «диагноз».
Учившие нас физики, пользовавшиеся заслуженным авторитетом, и, разумеется, не только у студентов, знали Л. Д. Ландау достаточно хорошо, но наши сведения о нем были не от них.
В середине 30-х годов (1936?) только однажды небольшая группа студентов-физиков могла, правда косвенно, почувствовать масштаб научного авторитета Л. Д. Ландау.
Тогда ему не было и тридцати.
Произошло это после лекции одного профессора на Моховой в «новом здании» старого МГУ. После лекции к лектору подошли студенты и один из них изложил нашему лектору — крупному физику — свою точку зрения на один из обсуждавшихся в лекции вопросов. Лектор был решительно с этим не согласен и отверг высказывания студента. Он «громил» его с разных точек зрения, причем в свои аргументы вкладывал еще и свой бурный темперамент. В конце концов он победно сформулировал окончательно свою точку зрения на физическую задачу, о которой уже минут 15—20 шел разговор. И вот тогда присутствующий здесь же наш преподаватель — хороший физик, ведший у нас семинары, — вдруг тихо заметил:
— А Ландау сказал (кажется, он назвал его Дау), что здесь дело вбстоит не так, как вы говорите.— Он даже не сказал, что думает Ландау, а просто сказал, что он думает не так.
И этого оказалось достаточно, чтобы от уверенности нашего глубокоуважаемого профессора и от его энтузиазма не осталось и следа. В нем словно что-то мгновенно переключилось. Не то чтобы он принял утверждение студента — нет, он теперь искал, в чем бы могла быть ошибка в его рассуждениях. Раз Ландау сказал…
Нас ошеломило не то, что наш профессор, возможно, ошибся. Ошибаются все (и Ландау в том числе). Нас ошеломило то, как подействовало упоминание только одного имени, и в сущности имени совсем молодого человека. Теперь для нас на первый план выступил Ландау как крупный физик, пользующийся непререкаемым авторитетом у физиков высокого ранга.
С тех пор прошло много времени. Л. Д. Ландау уже давно был во главе теоретического отдела Института физических проблем. Его присутствие на семинаре института по средам делало эти семинары особенно интересными и острыми.
Он умел коротким вопросом или замечанием сделать ясным суть дела или изменить представления, а нередко и поставить докладчика в трудное положение. Делал он это вполне деликатно, но определенно, и общими словами отделаться от его вопросов, а иногда и натиска было невозможно. Докладчикам было не легко, но зато как много получали слушатели. На одном из таких семинаров я и познакомился с Львом Давидовичем. Скорее всего, познакомил меня с ним мой друг В. Л. Гинзбург, у которого уже в то время были общие серьезные научные интересы с Львом Давидовичем. Они создали выдающуюся работу — «К теории сверхпроводимости» (1950) — и были в дружеских отношениях. Узнав о том, чем я занимаюсь, Лев Давидович обратил мое внимание на то, что в спектре деполяризованного света, рассеянного жидкостями, должна наблюдаться особенность, которая никем пока не наблюдалась. Мне сразу показалась его идея понятной, но, когда я стал обдумывать, все сделалось неясным. Это было мучительно, но пришлось на одном из следующих семинаров признаться, что я не понял его идеи, и он снова детально, с предельной ясностью, без раздражения объяснил мне свою физическую идею. Когда в следующий раз я уже рассказывал, как я собираюсь ставить опыт, он сказал: «Ну вот и хорошо, а когда получится результат, мы сумеем его как следует объяснить», — полагая, очевидно, что у меня все-таки полной ясности пока нет. И был недалек от истины.
К сожалению, этот тонкий эффект тогда (1950 г.) со светом ртутных ламп наблюдать не удалось, но с появлением новых источников света предсказанный эффект наблюдали и мы, и канадские физики (1968—1969 гг.). Этот эффект, обязанный взаимодействию ориентационных и трансляционных мод движения в жидкости, состоящей из анизотропных молекул, проявляется в спектре деполяризованного рассеяния на частоте линии Мандельштама—Бриллюэна в виде особенности такого же типа, как аномальная дисперсия показателя преломления в области полосы поглощения света.
К горькому сожалению, к этому времени Льва Давидовича уже не стало.