ия о работах Джона Бардина и часто высказывал это на семинарах: «Мы знаем, что может Бардин!» Лишь после создания теории сверхпроводимости и получения Бардиным второй Нобелевской премии он признал высочайший класс этого теоретика. С другой стороны, в повседневной жизни Ландау был очень деликатным и вежливым человеком. Мог на улице незнакомому человеку подробно и долго объяснять, как пройти по нужному адресу. Возмущался, когда грубо отвечают на ошибочный телефонный звонок.
Наш последний научный разговор состоялся в моем маленьком кабинете в ИФП в пятницу, 5 января 1962 г. Речь шла об особенностях в космологии. Ему нравились полученные Е. Лифшицем и мною результаты. А 7 января случилась трагическая автомобильная катастрофа, после которой Ландау к занятиям наукой больше не возвращался. По поводу его умственных способностей и возможностей в период болезни существуют разноречивые суждения. Когда через несколько месяцев после аварии его посетил психиатр и начал задавать ему вопросы, которые обычно задают умственно отсталым детям, то Ландау потребовал убрать немедленно «этого идиота». В эти годы Ландау избегал разговоров о науке и встреч, ссылаясь на постоянную боль в ноге. Однако для меня делалось исключение. Обычно в конце встречи он просил меня приходить еще. Разговор, как правило, велся на уровне штампов, стандартных шуток, так что свежий человек не заметил бы ничего ненормального.
Есть лишь одна история, которая показывает, что весь этот вопрос не вполне ясен. В 1967 г. один мой приятель защищал в ИФП докторскую диссертацию. Диссертация была посвящена приближенным численным расчетам спектров электронов в металлах. Следует сказать, что в теорфизике во времена Ландау такие расчеты ценились невысоко, привлекало получение аналитической формулы. На заседания ученого совета ИФП Ландау обязан был приходить, поскольку Капица считал это полезным для поправки Ландау. Не знаю, насколько он был прав, но на каждый совет Ландау, с трудом передвигаясь, в сопровождении сиделки по фамилии Близнец[79] приходил. Зрелище было не из очень приятных. На этих заседаниях, так было заведено, у каждого было свое постоянное место, у Ландау третье кресло справа в первом ряду, я сидел рядом. И вот во время доклада соискателя, рассказывающего о своих численных расчетах, Ландау наклонился ко мне и шепнул, указывая на докладчика: «Обман трудящихся». Это была совершенно адекватная оценка работы, которую мог бы дать здоровый Ландау. «Обман трудящихся» было любимым выражением Ландау, которое он употреблял, когда имело место втирание очков. Теперь численные расчеты спектров стали обычным делом. Возможно, что, дожив до наших дней, Ландау изменил бы оценку работы. Кстати, данную работу и поныне цитируют.
22 января 1968 г. Ландау исполнилось 60 лет. В это время я был в далекой Индии. Капица решил дождаться моего возвращения, поскольку намеревался поручить мне организацию юбилея. 5 марта 1968 г. друзья Ландау собрались в Институте физических проблем, чтобы отметить юбилей Ландау. Настроение присутствующих было несколько грустным, чувствовалось, что мы прощаемся с ним. Меньше чем через месяц его не стало.
Последний раз я видел Ландау 31 марта 1968 г. после сделанной ему накануне операции по поводу паралича кишечника. Положение его резко ухудшилось. Меня и Е. Лифшица врачи вызвали в академическую больницу и сообщили, что начался некроз и шансов спасти Ландау нет. Когда я вошел в палату, Ландау лежал на боку, повернувшись к стене. Он услышал, повернул голову и сказал: «Спасите меня, Халат». Это были последние слова Ландау, услышанные мною. Ночью он умер.
И. С. ШапироИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О Л. Д. ЛАНДАУ
Я познакомился с Львом Давидовичем в 1950 г. на конференции по физике ядра в Москве. К тому времени я уже был кандидатом наук, мне шел 32-й год, так что учеником Ландау в узком смысле этого слова меня вряд ли можно считать. Никогда я не был связан с ним и какими-либо официальными служебными обязанностями и не принадлежал к кругу его близких друзей.
Тем не менее общение с Л. Д. оставило в моей научной жизни неизгладимый след. Его подход к постановке и решению задач теоретической физики оказал существенное влияние на мое физическое мышление и практику исследовательской работы.
Ландау был великим физиком и яркой, своеобразной человеческой личностью. В рассказе о нем хотелось бы избежать мемуарных штампов и благостных интонаций, которых сам он в жизнеописаниях знаменитых людей не переносил.
Наше знакомство началось с вопроса, заданного Л. Д. в ходе моего доклада на упомянутой конференции. Мой ответ его не удовлетворил, не помогло и обсуждение в перерыве, закончившееся тем, что он дал номер своего домашнего телефона.
В этой первой встрече меня поразила страстность интереса! Л. Д. к конкретной физике. Я видел, что не важность вопроса руководила им в его энергичных попытках понять физическое явление, попавшее в поле его зрения.
Работа, о которой шла речь, была посвящена теории так называемой парной конверсии (разрядке ядра из возбужденного состояния с рождением пары электрон—позитрон). Полученный результат не имел какого-то общетеоретического значения, но оказался неожиданным в контексте сходных, уже решенных задач. Это-то и привлекло внимание Ландау, желавшего получить объяснение существа дела «на пальцах», так как формулы для дифференциальной вероятности были довольно громоздки„ а полная вероятность вообще находилась численным интегрированием.
В последовавшей за первой встречей беседе я стал свидетелем удивительной легкости, свободы, быстроты, с которой Л. Д. ориентировался в чужой, казалось бы, для него области. За какие-то 30—40 минут он обнаружил те подводные камни„ на которые я в свое время натыкался после нескольких дней работы.
Ко всему этому надо еще добавить, что Л. Д. был исключительно легко доступен для контактов. Создавалось впечатление, что он никогда не был занят. Когда я первый раз позвонил ему (подготовившись к продолжению разговора о парной конверсии), то ожидал почти стандартного для занятых деятелей ответа: «Ох-ох, эта неделя у меня что-то очень загружена, попробуйте позвонить после 15-го». Вместо этого я услышал: «А, очень хорошо! Вы сейчас могли бы приехать? Где вы находитесь?» Неподдельный интерес к содержательным физическим результатам, высокая компетентность почти во всех разделах теоретической физики, способность быстро схватывать суть дела и готовность к конкретному, конструктивному обсуждению — вот что притягивало физиков к Ландау, несмотря на свойственную ему категоричность суждений, высказываемых в резкой, подчас бестактной форме. Но было из-за чего выслушивать не очень-то приятные реплики вроде: «Не выйдет, товарищ Шапиро!», или: «У Вас в голове полный кабак», а то и еще чего посильнее. Эти ставшие легендой крайности Ландау тем не менее не воспринимались как намеренное желание унизить собеседника и продемонстрировать свое превосходство. Отчасти гиперболичность сравнений Л. Д. или максимальность некоторых его характеристик порождалась заинтересованностью в предмете обсуждения, нетерпеливостью, желанием наиболее выпукло выразить мысль или обрисовать ситуацию. Когда после предложения Л. Д. посещать его семинар я спросил, не придется ли для этого сдавать теорминимум (чего мне не хотелось), Л. Д. воскликнул: «Кто мог сказать такую глупость? Вовсе не обязательно сдавать теорминимум, чтобы быть теоретиком. Вот вам пример: Паули ничего мне не сдавал, а между тем — превосходный физик».
Л. Д. просто хотел продемонстрировать на экстремальном примере абсурдность распространявшихся слухов. Подобная манера подачи материала была для Ландау типичной.
В конкретных физических вопросах Л. Д. ошибался крайне редко (я помню только один такой эпизод). Что же касается долгосрочных прогнозов, то его предвидения сбывались далеко не всегда. Мне это представляется закономерным, потому что в угадывании скрытых далью перспектив научные симпатии сказываются тем сильнее, чем крупнее личность. У больших теоретиков физика пронизывает не только ум, но и душу. Поэтому, пока нет фактов, они видят то, что любят (в отличие от ученых-ремесленников, которые ничего не любят, ничего не видят, ничего не предсказывают и потому всегда правы).
В начале 1956 г. я намеревался обсудить с Ландау одну свою работу. В ней так называемая тау-тэта-загадка объяснялась несохранением четности в слабых взаимодействиях и рассматривались некоторые эффекты в бета-распаде, ныне хорошо известные.
Почти все (если не все — сейчас не помню) теоретики, с которыми я пытался беседовать на эту тему, сомневались в самой возможности несохранения четности при сохранении углового момента (теперь это кажется странным, но 30 лет назад такое заблуждение было почему-то распространенным).
Поэтому разговор с Ландау я начал с того, что спросил Л. Д., связано ли, по его мнению, сохранение четности с сохранением углового момента.
Он сразу же ответил вполне определенно — нет, не связано — и пояснил примерно следующим образом: как бы ни кувыркался акробат, сердце все равно у него останется слева; из вращений (детерминант = +1) нельзя сделать отражений (детерминант = —1), и поэтому из вращательной симметрии не следует симметрия зеркальная.
Однако идея несохранения четности была ему тогда несимпатична. «В принципе это не невозможно, но такой скособоченный мир был бы мне настолько противен, что думать об этом не хочется» — такова приблизительно была его реакция, и на этом фактически обсуждение закончилось[80].
По-видимому, именно эта неприязнь к «скособоченному миру» впоследствии стимулировала его активность, породившую идею сохранения CP-четности (помню его радость по поводу того, что нашелся такой выход).