А вот другой случай. Как-то В. Г. Левич не пришел на собственный доклад: то ли что-то случилось, то ли не подготовился. На следующий раз было видно, что Дау уже «разводит пары». Явился Левич, подошел к Дау и, прежде чем тот успел раскрыть рот, сунул ему бумажку. Дау прочел и начал дико хохотать. Это была справка по всей форме, за подписью и печатью, о том, что Левич умер. Левич был прощен.
Так случилось, что я был его последним успешным аспирантом и как-будто последним, у кого он сам принял экзамены по теорминимуму. После этого Дау произвел реформу. С этого момента аспиранты числились формально за его сотрудниками: Лифшицем, Халатниковым и мной, хотя сам он их всех консультировал. Мы же стали принимать и экзамены теорминимума. К тому времени вследствие существования Московского физтеха народ повалил толпой. Вскоре мы узнали, что студенты ограничивались списыванием друг у друга немногих задач, дававшихся на экзамене. Тогда я придумал трудный комплексный интеграл и провалил такого ловкача, чем очень возгордился. Когда я рассказал об этом Дау, тот начал меня ругать и потребовал, чтобы мы вернулись к его стандартным задачам. «Дау, но ведь они ничего, кроме этого, знать не будут», — возразил я. «А ничего больше и не нужно», — был его ответ.
В связи с учениками (уже нашими) мне вспомнилась одна история. Дау, хотя и любил женщин, считал, что теоретической физикой они заниматься не могут. «Если бы на меня возложили хоть 1/3 забот, которые есть у обычной женщины, я бы не смог вообще думать о теоретической физике», — говорил он. Однако, как он правильно отмечал, «женщины любят учиться», а потому они приходили и сдавали теорминимум. И вот я решил доказать Дау, что из женщины может выйти теоретик. После сдачи теорминимума (как правило с третьего захода) я взял одну на диплом. Работу пришлось мне делать за нее, и, конечно, я не захотел брать ее в аспирантуру. Однако она была упрямой и настаивала. Я было сдался, но тут выяснилось, что в МГУ, где я был совместителем, мне не дают аспирантского места. Я обрадовался, но моя упрямая дипломница сказала: «Если Ландау захочет взять аспиранта, то ему дадут. Пусть он возьмет меня формально». Я поплелся к Дау и предложил ему взять ее для меня. «Она ваша любовница?» — спросил он. «Нет», — отвечал я. «Но, может быть, вы надеетесь, что она ею станет?» — спросил он. «Да что вы, Дау, у меня и в мыслях этого нет», — возразил я. «Так, может быть, она — теоретический гений?» — с весьма скептической миной спросил он. «Вряд ли», — отвечал я, вспомнив, как делался диплом. «Так я вас выручу, — сказал Дау, — я не возьму ее в аспирантуру, так ей и передайте». Я с большим облегчением ей это сообщил. В результате она сменила специальность и очень даже преуспела. Я ее вижу редко, но отношения у нас прекрасные. Добавлю лишь, что я предпринимал и другие попытки опровергнуть тезис Дау. Один раз у меня была даже французская стажерка, очень способная. Но в конце концов Дау оказался прав.
Многие люди, не знавшие Дау, были заранее против него предубеждены, по-видимому под влиянием обиженных его резкостью, и повторяли кучу нелепых сплетен. Он слыл человеком злым и недоступным. В действительности я не знаю никого более доступного и доброжелательного. Он готов был принять любого, совершенно незнакомого человека, чтобы выслушать сбивчивый рассказ о его работе, и если у человека хватало сил перенести все резкости, то он часто уносил с собой идею, превращавшую его работу в «конфетку». При этом Дау никогда не «приписывался» к чужим работам. Сейчас очень распространилась тенденция, чтобы ученики включали своего научного руководителя, зав. лабораторией, директора института и т. п. в соавторы. Соавторство Дау означало, что а) идея работы в значительной степени или целиком принадлежит ему и б) он реально участвовал в расчетах. Если хотя бы одно из этих условий не было выполнено, то он от соавторства отказывался. Если бы это было не так, то число его работ (примерно 120) надо было бы увеличить в 30—40 раз, ибо все его ученики приносили ему свои работы и не было случая, чтобы что-то в них он не внес.
Дау очень любил беседовать с молодежью и излагать свои концепции по разнообразным вопросам. Поскольку все концепции были тщательно продуманы, то и излагались они практически всегда одними и теми же словами. Мы это называли «пластинками Дау».
Однажды во время киевской конференции по физике низких температур было организовано путешествие по Днепру на теплоходе. На обратном пути, шатаясь по теплоходу, я обратил внимание на группу людей, сидевшую в самом неподходящем месте около машинного отделения. Было жарко, пахло горелой масляной краской. Я остановился, чтобы узнать, что тут происходит. Оказалось, что Дау сидит среди группы молодежи и проповедует. Едва он заметил меня, он тут же сказал: «А вы идите-идите, вы все это уже слышали».
Когда его звали в гости, он никогда не отказывался и в любой компании довольно быстро оказывался на месте. Люди, значительно более молодые и в малых чинах, как-то забывали, что он академик и один из лучших физиков в мире. Помню, как после вечеринки мы его доставили домой на мотоцикле. Приятель вел мотоцикл, я сидел у него за спиной, а Дау в коляске. Боялся он ужасно. От ветра по лицу струились слезы, но он не пикнул. Лишь на следующий день Дау признался, какого страха он натерпелся.
Конечно, Дау не был спортсменом, и его друзья над ним добродушно подшучивали. Я еще застал то время, когда он на Воробьевке пытался кататься на горных лыжах. Выглядело это так. Большую часть времени он болтал со знакомыми, преимущественно с Мигдалом, стоя на одном месте. Наконец Дау решался. Он немного поднимался по пологой ложбинке между двумя холмами, поворачивал лыжи вниз по склону, выставлял палки вперед и, с трудом приведя лыжи в движение (ибо наклона почти не было), медленно спускался, а в конце концов падал. Кто-то, помню, имел время забежать перед ним, сфотографировать и убраться. Дау этого не заметил, ибо ужас застилал ему глаза. Эта ложбинка называлась «пик Ландау». Как-то через много лет, когда Дау давно уже отказался от горных лыж, я услышал, как один младенец сказал другому: «Пошли на пик Ландау».
Если уж говорить о Дау вне теорфизики, то всех поражала его разносторонность: он интересовался театром, кино, литературой, живописью. Правда, в последней он не пошел дальше Ренуара, остальное была «мазня». Совсем не интересовался музыкой, и обычно задаваемый им вопрос женщинам при знакомстве: «Вам нравится Лемешев?» — происходил от наивного убеждения в том, что именно это интересно женщинам (Лемешев играл тогда ту же роль, что в наши дни играет В. Леонтьев). Но что он знал досконально — это история. Как-то раз я прочел книжку Вулли «Ур халдеев» и решил устроить Дау экзамен. Я спросил его о чем-то, что, как мне казалось, нельзя было знать, не прочтя этой книги. Дау не только ответил на мой вопрос, но сам задал мне несколько вопросов о тех же местах и временах, на которые я не сумел ответить.
При жизни Дау еще не успели появиться экстрасенсы, сыроядцы, доморощенные йоги и тому подобные, хотя время от времени возникали разговоры о телепатии и телекинезе. Тут Дау был совершенно категоричен, а когда некоторые его друзья полагали, что в этом что-то есть, то он говорил: «Нет той глупости, в которую бы не поверил интеллигентный человек». Мыслил он чрезвычайно конкретно, и ему было чуждо всякое философствование или туманные рассуждения о человеческой психике. Все это он называл «кислощенством» (от выражения «профессор кислых щей»). Я помню его рассказ о том, как в возрасте 12 лет он поинтересовался сочинениями Канта, стоявшими на полке у его отца. «Я сразу же понял, что все это чушь собачья, и с тех пор не изменил своего мнения» — таково было его заключение.
Он очень близко принимал к сердцу все дела своих учеников, не только научные. Большое значение он придавал правильной организации семейной жизни. Зная, что теоретическая физика требует большой концентрации мысли, он считал, что жена теоретика должна быть такой, чтобы дома было разделение труда: муж делает науку и зарабатывает деньги, а жена хозяйничает. Конечно, в реальной жизни жены не всегда соответствовали этому идеалу, и тогда он сам пытался их перевоспитать, а если не получалось, то разрушить неудачный брак. Когда же такой брак продолжался, то он считал, что муж — погибший человек, а жена — «свинья под дубом». Он глубоко вникал во все детали семейной жизни, понимая сколь они важны. Мне, молодому человеку, когда я женился, он преподал первые уроки того, что сейчас называется «сексологией», и, сказать по правде, это мне очень пригодилось.
Все это, а не только восхищение научными талантами привело к тому, что ученики очень его любили и по мере сил старались ему подражать (даже те, которые бравировали своей независимостью) . Любовь к Дау выразилась особенно ярко во время вечера в честь его 50-летия и затем через четыре года, после автомобильной катастрофы. Я не буду описывать оба эти события, наверное, это сделают другие. Но во всяком случае ничего похожего я никогда не видел. Сколько раз по телевизору я смотрел юбилеи знаменитых артистов с шутливыми поздравлениями и подарками, но все это не сравнить по остроумию и искренности с 50-летием нашего Дау. А кто видел, чтобы все теоретики Москвы дежурили и днем и ночью в больнице после аварии? Чтобы ведущие физики мира высылали лекарства, организовывали консультации с иностранными экспертами по телефону? Чтобы знаменитые врачи прилетали из-за океана и отказывались от гонорара?
После аварии и присуждения Нобелевской премии все увидели, что среди нас жил гениальный физик и неповторимый человек. Возник огромный общественный интерес к Дау. О нем писались статьи, книги, делались кинофильмы. Может быть, Дау, будь он здоров, порадовался бы этому, ибо он был живым человеком и ему была приятна популярность. Но после аварии он был уже не тем, что раньше, думал только о болях, которые его мучали.
Вспоминать о Дау можно без конца. Иногда такие воспоминания подступают, как цунами, и я готов рассказывать о нем часами. Но, по сути дела, вся моя жизнь и других его учеников была в значительной степени им «запрограммирована»: мы такие, какими сделал нас он, несмотря на все различия характеров и судеб.