Н. Е. Алексеевский ДАУ — 30-е ГОДЫ
Со Львом Давидовичем Ландау мне довелось познакомиться в 1935 г., когда я приехал на преддипломную практику и выполнение дипломной работы в Харьков, в Украинский физико-технический институт (УФТИ). Познакомил меня с Ландау мой товарищ по Политехническому институту И. Я. Померанчук. При первом знакомстве Лев Давидович (или, как все его уже в то время звали, Дау) поразил меня своей необычностью: высокий, худой, с черной курчавой шевелюрой, с длинными руками, которыми он очень выразительно жестикулировал во время беседы, с живыми черными глазами, несколько экстравагантно (как мне казалось в то время) одетый. Он относительно недавно вернулся из-за границы и поэтому ходил в элегантном голубом пиджаке с металлическими светлыми пуговицами, с которым не очень гармонировали коломянковые брюки и сандалии на босу ногу. Галстука он в то время никогда не носил, всегда ходил с расстегнутым воротом.
Широтой знаний и быстротой реакции в беседе он сразу же привлекал к себе. В то время он уже был признанным главой харьковской школы теоретической физики. Он ввел в УФТИ сдачу теорминимума не только для теоретиков, но и для экспериментаторов: он считал, что многие экспериментаторы плохо знают физику и поэтому зачастую неправильно ставят эксперимент. (Он любил повторять по этому поводу: «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят».) Научная молодежь УФТИ того времени буквально трепетала перед ним, так как экзамен он принимал чрезвычайно строго. На экзаменах в Харьковском университете, где он преподавал параллельно с работой в УФТИ, он поставил однажды больше 50% двоек.
Дау часто заходил в лаборатории и, хотя детали эксперимента ему не были интересны, весьма охотно беседовал на конкретные научные темы. Тут, кстати, можно упомянуть о случае, когда Дау, который очень любил яркие краски, пришел в восторг, увидев в лаборатории ярко-красный φ-гальванометр, весьма популярный измерительный прибор того времени.
Отдел теоретической физики, которым Дау руководил, находился на третьем этаже главного здания УФТИ. В помещении отдела не было почти никакой мебели, кроме нескольких стульев, черной доски и черного клеенчатого дивана, лежа на котором Дау обычно работал. На квартире Дау в УФТИ тоже не было ни письменного стола, ни шкафов с книгами. Обстановка состояла из дивана-тахты, довольно изящных низких деревянных табуреток и низкого стола типа журнального. Характер обстановки определялся принципами Дау: он считал тогда, что ни книжных шкафов, ни книг в квартире вообще не должно быть; книгами следует пользоваться только в библиотеке. Рабочим местом дома ему также служил диван.
Несмотря на большую увлеченность наукой, он был человек с широкими и разносторонними интересами. Так, например, он не чужд был спорта: регулярно играл в теннис, причем, не отличаясь сильными ударами, играл столь «хитро» и расчетливо, что часто обыгрывал сильных игроков.
В общении с людьми он был очень прост, однако любил острое слово и часто в научной беседе мог зло высмеять собеседника. Он не признавал чинов и званий, не любил напыщенных выражений, потешался над словом «ученый», говоря, что учеными могут быть только коты (по-видимому, имея в виду кота из сказки Пушкина). Его острый язык способствовал тому, что у него было много не только преданных ему учеников но и недоброжелателей.
В 1937 г. Дау был неожиданно уволен из Харьковского университета, что вызвало бурное возмущение среди харьковских физиков. Как раз в это время он был приглашен в Москву П. Л. Капицей возглавить теоротдел организованного им Института физических проблем. Вскоре из УФТИ в ПФП перешел и его ближайший ученик Е. М. Лифшиц.
В 1938 г. я был приглашен П. Л. Капицей в Москву для выполнения кандидатской диссертации, и в этот период мне довелось ближе узнать Дау — в значительной мере потому, что мы вместе столовались. Дау тогда еще не был женат, я также, и наше общее хозяйство вела управительница квартиры для приезжих. Членом нашего кооператива того времени был и живший в квартире для приезжих Д. И. Шенберг, ученик П. Л. Капицы по Кембриджу. Несколько раз в день мы встречались за столом, после вечернего чая мы иногда собирались в гостиной, Дау рассказывал различные забавные истории, шутил, часто подтрунивал над Шенбергом, иногда доставалось и мне.
Как я уже говорил, Дау был многосторонне образованным человеком с очень широкими интересами. Он любил живопись, знал и любил литературу, и в частности поэзию. Так, он мог на память читать стихи на русском, немецком, английском языках, очень любил шуточные стихи. При этом, как ни странно, Дау совершенно не выносил музыки, он говорил, что это шум, который ему мешает.
Так же как и в харьковские годы, он был очень прост и доступен. К нему можно было обращаться по любым научным вопросам, он всегда охотно помогал. Бывали случаи, когда, присев на край стола, он тут же, на глазах решал совсем новую задачу, еще неизвестную по литературе. В определенном смысле он был более благосклонен к экспериментаторам, чем к теоретикам: теоретик, придя с каким-либо вопросом, мог быть высмеян и подвергнут злой критике за то, что сам недостаточно обдумал интересующий его вопрос или допустил легкомысленную его трактовку…
После женитьбы Дау и отъезда в Англию Шенберга наш кооператив распался и, хотя я по-прежнему сохранял добрые отношения с Дау, у меня было меньше возможностей близко с ним общаться.
Э. Л. АндроникашвилиЛЕНИНГРАДСКИЙ ПЕРИОД ЖИЗНИ МОЛОДОГО ПРОФЕССОРА ЛАНДАУ
В начале тридцатых годов мы с братом Ираклием частенько бывали в семье переводчика Исая Бенедиктовича Мандельштама, жившего в Ленинграде по Моховой улице.
Вместе с Мандельштамом жили две его падчерицы — Женя и Нина Конегиссер. Старшая (Женя) была физикоматематичкой, а младшая собиралась стать биологом.
Девушки были большими затейницами, особенно Женя, и, собираясь у них, мы ставили шарады, разыгрывали простейшие сценки, слушали музыку. Ираклий рассказывал свои «устные рассказы», спорили о литературе.
Однажды среди гостей появился только что приехавший из трехгодичной заграничной командировки 21—22-летний Ландау. Знакомясь, он протягивал каждому руку с длинными мягкими пальцами и в ответ на фамилию знакомящегося «Андроников», «Франк» он говорил или «Дау», или «Мяу» и делал книксен, как маленькая девочка из балетного училища, приседающая на ходу перед старшеклассницей или перед педагогом. Потом-то он научился делать огромные реверансы, как балетная звезда, «выбегающая на апломб» в ответ на рукоплескания публики.
Вместе с Дау в дом вошли и его товарищи, тоже физики, Бронштейн (по прозвищу Аббат), Гамов (Джони), Иваненко (Димус), впоследствии «отлученный от церкви», т. е. лишенный дружбы Ландау и даже права быть с ним знакомым.
Вскоре к этой компании присоединился и Рудольф Пайерлс (Руди), ученик знаменитого Паули, специально приехавший из Германии для того, чтобы работать с Ландау.
Некоторые из этой пятерки вскоре прославились благодаря своим работам. Так, например, Гамов создал теорию α-распада, основанную на представлениях волновой механики. С этого его исследования в физику впервые вошло понятие туннелирования.
Димус стал известен благодаря образному выражению: «Протон и нейтрон так сильно связаны в атомном ядре, что легче разорвать протон на части, чем оторвать его от нейтрона».
Появилась и жена Гамова — студентка МГУ, которую он привез из Москвы. Ей тоже была присвоена кличка Ро, происходившая от греческой буквы р. Потом ее стали называть Ро с ноликом (ро). Все это выглядело довольно претенциозно.
Не знаю, каким образом к Ландау пришвартовался некто Илико Чумбадзе, ставший моим другом и погибший под Сталинградом.
Не берусь утверждать, что все члены этой компании были хорошо воспитаны. Этого нельзя было сказать про Гамова и Иваненко. Руди и Аббат, наоборот, держались очень корректно, в особенности Руди. Во всяком случае они были способны слушать собеседника.
Ландау и Бронштейн работали в Физико-техническом институте, а занятия со студентами вели на физико механическом факультете Политехнического института. Гамов и Иваненко работали в Ленинградском университете.
Ландау любил шокирующие поступки. Так, например, не признавая Абрама Федоровича Иоффе, он повсюду называл его не иначе как «Жоффе». Ни во что не ставил талантливейшего теоретика-классика мировой физики Якова Ильича Френкеля, о чем говорил открыто при любых слушателях. Когда были введены пропуска для входа в институт, он прикрепил свой пропуск к заднему карману брюк и, проходя мимо охранника, поворачивался к нему спиной и задирал пиджак, заставляя дежурного нагибаться, чтобы разобрать его, Ландау, фамилию. Однажды он поспорил, что всемирно известный журнал «Zeitschrift für Physik» напечатает заведомо неправильную статью, и вместе с кем-то из своих друзей написал нечто, что нельзя было назвать иначе чем ахинеей. И радовался чрезвычайно, когда эта статья была напечатана.
Экзальтированность была его характерной чертой.
Наконец он появился в нашей аудитории на физико-механическом факультете. Первое, что он произнес, было: «Меня зовут Дау, я ненавижу, когда меня называют Львом Давидовичем». Желающим он предложил обращаться к нему на «ты».
На первых занятиях голос его немножко дрожал, но потом это прошло.
То, как он рассказывал, не было похоже ни на что, слышанное нами от других преподавателей. Никакого формализма, только самые общие положения, как, например, соображения, основанные на понятии о размерности.
Слушать его электродинамику было легко, все казалось понятным. Но отвечать оказалось гораздо труднее, чем любому другому преподавателю.
Вскоре он начал приглашать нас к себе домой, в квартиру его старшей сестры, жившей у «Пяти углов», там, где Владимирский проспект переходил в Загородное шоссе.
Кроме меня, его чаще других посещали студенты моего курса Миша Корец, ставший впоследствии его близким другом, и Илья Бытенский. Кроме них, запомнился Илико Чумбадзе.