* * *
... О мгновенной прозорливости Макса значительно позднее я слышал много рассказов из уст его жены Марии Степановны. В этой, первоначальной редакции их правдивость и точность не подлежали сомнению. Конечно, когда они стали кочевать от одного слушателя к другому...
Вот один из таких случаев, по рассказу вдовы Волошина.
У Макса и Марии Степановны была договоренность давать приют и убежище каждому, кто просился переночевать или даже прожить в их доме несколько дней. Однажды вечером на балкон, где они сидели, поднялся совершенно незнакомый им человек и спросил: нельзя ли провести у них ночь? Взглянув на него, Макс сказал:
- Нельзя. У нас все места заняты. Вы можете переночевать у кого-либо в деревне.
- Но у меня, так случилось, совсем нет денег!
- А дальнейшие ваши планы?
- Мне надо добраться до Ялты. Там у меня есть знакомые. Они снабдят меня деньгами. Я должен сесть на пароход...
- Сколько же вам надо?
Тот назвал необходимую сумму. Но у Марии Степановны и таких денег не было.
- Сейчас вы получите, сколько просите.
Мария Степановна отвела Макса в сторону:
- В чем дело? Почему ты не хочешь, чтобы он побыл у нас? У меня совсем нет денег.
- Я соберу, сколько требуется. Но он не перейдет порога нашего дома!
Макс спустился вниз и со всех жильцов - людей весьма небогатых - собрал нужные деньги.
- Вот возьмите. И поторопитесь в деревню. Там рано ложатся.
Гость ушел. Почему же Макс нарушил принятый обычай - к удивлению Марии Степановны? В дальнейшем оказалось, что этот человек только что совершил ужасающее, чудовищное убийство. ...
* * *
Вспоминаю такой случай.
Все Эфроны были допущены к пользованию библиотекой Макса, при условии, конечно, бережного обращения с книгами.
Лиля умудрилась забыть на пляже одну из волошинских книг. Это, хорошо помню, была одна из не очень толстых книг, плохо сброшюрованных, коктебельский бриз легко мог ее разметать по каменистому прибрежью. Так или иначе, Волошин набрел на свою книгу, бережно собрал ее. Книга была спасена.
Макс взял драгоценную беглянку к себе - обратно - и сказал, что при таком отношении к его книгам он не может позволить пользоваться библиотекой. Что есть книги незаменимые, которыми он дорожит. Что эта книга подверглась большой опасности - одна из таких нужных ему книг.
Но интердикт Макса вызвал взрыв негодования со стороны революционно настроенных Эфронов.
- Ну, Макс! Ты просто-напросто заядлый собственник. Моя книга, моя библиотека! Такого отношения мы не ожидали от тебя!
Но Макс - с кротким упорством - продолжал стоять на своем:
- Пожалуйста! В пределах библиотеки можете читать любую книгу. Там очень удобно: есть диван и стулья, можно читать и сидя, и лежа. Но выносить книгу из библиотеки (теперь это ясно) - значит ее разрушать.
Эфроны продолжали возмущаться. Я с ужасом следил, как разгорается ссора. Я - еще мальчик - не понимал, что весь инцидент - пустяковый и забудется через неделю-полторы. Но как? Такие люди, такие сверхлюди... И вдруг - они перестали разговаривать с Максом. И Макс с ними...
Но оказалось, что я тоже хожу в виноватых.
Вера Эфрон... Вера... А мое чувство к ней и впрямь граничило с юношеской влюбленностью - и вдруг жестоко упрекнула меня.
- Вот вы, Леня, тоже ведете себя нехорошо. Обдумайте твердо: кто из нас прав - мы или Макс? Решите окончательно - и станьте безоговорочно на чью-либо сторону!
"Безоговорочно". Разве до этого случая был повод мне "безоговорочно" выбрать одну из спорящих сторон?..
Теперь прошло шестьдесят шесть лет с тех пор. И я могу отдать себе трезвый отчет, как сложился такой упрек. Мне думается, что Эфроны, конечно, любили Макса, но до конца его не принимали. Они его не понимали "до конца". Он не подходил полностью к их идеалу. Он не был, это они могли заметить, активным революционером. Его философия, его практика жизни - все это было им чуждо.
Я же не был ни "гением", ни потенциальным "мятежником". Они привыкли ко мне - неизменному члену "обормотника". Признавали, что я к рисованию способен и что память у меня на стихи весьма повышенная. Но и меня, моего сердца, моего отношения к Максу - и к ним самим, они не понимали.
Но я тогда не мог сам себе в этом признаться.
СНОВА В КОКТЕБЕЛЕ. ЛЕТО. СТИХИ...
Итак, в начале июня в третий раз я приехал в Коктебель. Я увидел, что дом Макса сильно изменился. За этот сезон Пра и Волошин сумели к дому с юго-востока пристроить обширный добавок - апсиду, сложенную из красивого, не до конца обтесанного камня (известняка?).
Там новая, большая - в два этажа ростом, мастерская Макса. Пятигранная апсида с четырьмя очень высокими окнами, такими высокими - в два этажа, что кажутся узкими. ...
Я оценил все совершенство плана и конструкции этой замечательной мастерской. И все же мне было жаль двух обжитых мною в прошлом больших комнат Макса. Подросток быстрее и более прочно привыкает. И с трудом расстается с привычными комнатами и предметами. Впрочем, предметы остались те же. Только иначе смотрелись в перспективе нового внутреннего пространства. Голова Таиах стояла в самой глубине мастерской, как бы в более узком ее ответвлении. Над ней - потолком, навесом - проходила галерея. И в этом своего рода узком и коротком полукоридоре или полугроте стояло два дивана друг против друга. И над ними, помнится, по обе стороны две цепи японских деревянных гравюр: Хиросигэ, Хокусаи, Утамаро; еще выше - знакомые мне оттиски и репродукции... грустный, томящийся демон Одилона Редона... и другие... ...
Как-то под вечер случилось, что мы гуляли втроем: Макс, Вера Эфрон и я. Помнится, мы прошли на перевал между Святой и Сюрю-Кая. Макс рассказывал легенды, связанные с этой горой. Мы уже возвращались. Оставалось еще минут двадцать ходьбы. Каменоломня (тогда еще возвышалось ее характерное изваяние) осталась позади. Два-три увала между нами и заливом. Красивое место. Огромные волны земли...
Макс предложил отдохнуть - присесть на гребне одного холма перед спуском. Мы сели на сухую траву. Макс сказал:
- Мне говорили, Леня, что вы помните весь мой венок сонетов. Может ли это быть?
- Да, Макс! Думаю, что помню.
- Тогда скажите нам.
- С радостью! Но условимся: если вам не понравится, как я читаю... или вы устанете слушать... тогда скажите: я докончу как-нибудь в другой раз.
Я начал читать. Старался читать спокойно, без малейшего оттенка пафоса. Только смысловая выразительность.
Пятнадцать сонетов заняли меньше получаса! Меня никто не прерывал. Макс слушал с простым, спокойным вниманием. Помню, ключевой сонет я прочел два раза: в начале и в конце цикла.
Сильно свечерело. Макс, после молчания, заметил:
- Но, Леня! Как вы могли все это запомнить?
Кажется, я сказал:
- "Corona astralis". Это запомнилось само собой. Конечно, надо было внимательно прочесть несколько раз...
* * *
Вероятно, в это же время я был восхищенным свидетелем: Волошин прочел нам, конечно, по рукописи свой второй венок сонетов "Lunaria"316. Нам: слушателей было немного, человек пять-шесть. Среди нас - Пра, Марина Цветаева, Эфроны-сестры. Кажется, Сережи Эфрона не было: он был прикован к постели туберкулезной температурой. Кто еще? Не могу вспомнить с уверенностью. ...
Итак, серый день. Белая комната. Несколько человек, сидящих довольно тесно. В центре нашего круга, точнее - сегмента - спиною к окну - Макс: спокойно-темное лицо, плавно-волнистое море волос, спокойный голос, прекрасно выговаривающий - строка за строкой - прекрасные стихи нового "венка сонетов". ...
Мне никогда не приходилось слышать лучшего чтения стихов. Я слышал прекрасных чтецов, например, Яхонтова. Но значимость его декламаций коренилась именно в достоинствах чтения. Поэтому лучше всего было слушать у Яхонтова знакомые стихи, которые знаешь по памяти. Тогда - с особой силой можно было оценить изящное совершенство его трактовки.
Здесь совсем другое. Низкий баритон (отнюдь не бас) голоса Макса не акцентировал трактовки: выделял, обрисовывал образ, смысл каждой строки, и каждые четырнадцать строк слагались в четкий, компактный, особый конгломерат. Сумма контрастов здесь еще большая, чем в первом венке. В самом отношении к героине, к Луне, скрыта несовместимость: любование противопоставлено антипатии, признание красоты - ужасу, гибель - надежде.
Поэт не выдвигал себя на первый план. Он оставался в тени. Особенно от меня - темным силуэтом на фоне светло-серого окна. И только голос, плавный, внешне спокойный, но внутренне певучий, отчетливо доносил образы, содержание каждой строки. При этом - поражающее, ничем не затемненное, не поколебленное чувство стиха, совершенство просодии, совершенство самой поэзии...
Вероятно, это чтение и было самым значительным поэтическим впечатлением, извне дошедшим до моего слуха - за всю мою жизнь. Вероятно, у большинства слушателей, в разной форме и степени, было такое же чувство. Макс кончил. Молчание. И естественное, и неловкое. Необходимо было его прервать. Но никто не решался. Наконец, первое слово взяла Пра (она тоже слышала венок в первый раз).
- Ну что же, прекрасный венок сонетов, Макс. Очень не похожий на первый. Но ничем не хуже. Быть может, еще лучше.
Учтите твердый, спокойно-резюмирующий голос Пра.
- Однако одна строчка меня покоробила. С одной строчкой я не согласна!
- Да, мама? Но с какой же?
Как всегда, голос Макса, когда он не был согласен с Пра, принимал искусственно-жалобный оттенок. Сейчас он готовился к самозащите, к спору.
(Второй сонет. Завершающие триоли:
От ласк твоих стихает гнев морей,
Богиня мглы и вечного молчанья,
А в недрах недр рождаешь ты качанья,
Вздуваешь воды, чрева матерей