Что побуждало нас к этому? Желание сыграть роль в жизни старших, смутная надежда на получение своего письма, наконец — тайна, заключенная в этих больших и маленьких, узких и квадратных, надписанных различными почерками конвертах.
Каждый раз, когда приходил почтальон, мы с Женей в один голос спрашивали: «А нам есть?» — и неизменно слышали ответ: «Вам еще пишут».
Пишут? Кто? — Может быть, какой-нибудь капитан, собирающий юнг для своего корабля, может быть, маленький граф, которого украли цыгане, или Fräulein Else (она в прошлом году уехала в Германию и обещала писать), или та девочка в «Спящей красавице», или просто какой-нибудь король, которому мы понравились и который хочет сделать из нас принцев. Пока письмо не получено, открыты все возможности.
Дни по письмам делились нами на хорошие, «ничего себе» и бедные Хорошие — пять, шесть писем, открытки с картинками и газета; «ничего себе» — письма два и газета; бедные — одна газета!
Какое разочарование! Нести одну-единственную газету — какой стыд! Еще немного, и мы бы начали оправдываться при виде стольких разочарованных лиц.
Иногда мы обманывали, говоря, что нет писем. Особенно приятно было проделывать это с Люсей.
— Мне есть?
— Нет, только маме!
— Ну, хорошо! Узнают они, что значит не отвечать на письма!
— А что значит? — любопытствовали мы, с трудом сдерживая смех.
То, что я никогда, никому из них не…
— Нá!
Нужно было видеть мгновенную перемену ее лица! Сдвинутые брови расходились, глаза из слишком темных снова превращались в желтые, улыбка расплывалась во все лицо… От радости она даже забывала сердиться.
Дразнить Лену не представляло для нас и половины того интереса. Более сдержанная, она ограничивалась ответами вроде: «Странно», или: «Я и сама давно не писала». Отсутствие Люсиных угроз отнимало у нас всякое желание устраивать Лене «сюрпризы». Потому мы и в этот день сразу отдали ей письмо.
— От Мары! — воскликнула она, осторожно обрывая краешек конверта.
Через минуту весь дом уже знал, что завтра, с вечерним поездом, приезжает из Петербурга ее бывшая гимназическая подруга Мара.
Каждый отнесся к этому известию по-разному: мама — спокойно, Люся — радостно, Андрей — насмешливо («какая такая Мара?»), мы — с любопытством, папа — довольно недоброжелательно.
— Она какая-то сумасшедшая, твоя Мара, — сказал он в ответ на Ленино известие. — Ни в одной гимназии не ужилась, из последнего класса вышла. Что она теперь делает?
— В предпоследнем письме она писала, что выходит замуж, но теперь все расстроилось. Оказалось, что жених выдавал ей чужие стихи за свои.
— Она увлекается стихами?
— Она сама пишет! — гордо ответила Лена.
— А сколько ей лет?
— Семнадцать.
Папа снова принялся за газету. Лена, обиженная за подругу, обратилась к нам:
— Вы рады, что она приезжает?
— А она с маленькими разговаривает?
— Конечно. Она вас даже полюбит.
— Наверное?
— Если вы будете себя хорошо вести.
В ответ на эту давно знакомую фразу Женя только выразительно свистнул. «Хорошо будем себя вести» — значит, она нас не полюбит. Вот Лена всегда так: начнет хорошо, а кончит как большая! Мы пошли в детскую, обиженные и мстительные. Мару мы уже разлюбили.
— Но ведь папа сказал, что она сумасшедшая! — воскликнул Женя, занявшийся было увеличением дыры в занавеске (признак дурного настроения).
— Он шутил, — недоверчиво возразил я.
— Ни капельки не шутил — он даже не улыбнулся. Чего же тут особенного? Мало ли сумасшедших!
Но разве сумасшедших надо слушаться? Что ты! Они сами должны всех слушаться, они хуже маленьких.
— Откуда ты знаешь?
— Помнишь, когда мы чуть-чуть не зажарили соседскую курицу, мама сказала, что мы с ума сошли.
— Так что же?
— Значит, они хуже.
Нельзя сказать, чтобы Женино объяснение отличалось особенной ясностью, но основное было вне сомнений: Мара — сумасшедшая.
— Нужно напомнить об этом Лене, — предложил я. Мы побежали к ней в комнату.
— Что вам надо? — недовольно спросила она, закрывая какую-то тетрадку.
— Лена, а Мара нас будет слушаться?
— Слушаться — вас?
— Папа сказал, что она сумасшедшая, а сумасшедшие всех должны слушаться.
— Даже маленьких, — дополнил Женя.
— Идите и не приставайте с глупостями, — сухо сказала Лена. — Вы даже шуток не в состоянии понять! Мы вышли.
— Ей стыдно, что у нее сумасшедшая подруга, — догадался Женя.
— Я на ее месте был бы очень рад, — произнес я задумчиво. Мара-сумасшедшая нравилась нам больше Мары — «ведите себя хорошо».
II
С самой минуты Лениного отъезда на вокзал мы беспрестанно подбегали к окнам.
Первый взрослый человек, который будет нас слушаться, — да еще сумасшедший! Нетрудно понять наше нетерпение.
Марино сумасшествие приняло со вчерашнего утра сверхъестественные размеры. Она не только все время поет, кричит и танцует (это ведь часто можно встретить и у не-сумасшедших), но, когда говорит, брызжет пеной, когда трясет волосами — мечет искры; из ноздрей ее, как у дикой разъяренной лошади, клубами вылетает пар; руки с длинными когтями, глаза как у кошки, облитой одеколоном, ноги с копытами…
В последнем, впрочем, Женя усомнился. (Рассказывал я.)
— Если она с копытами — она черт! — заявил он.
— Какой ты смешной. Разве лошадь — черт?
— Как же она будет ходить по паркету?
— Научится, — в цирке лошади даже танцуют.
— Она все вещи перебьет.
— Нужно будет все прятать.
— У нее все время пена на губах?
— Конечно.
— А вдруг она с нами полезет целоваться?
— Потом вымоешься, а может быть, тоже сделаешься сумасшедшим.
— Я не хочу.
— Так не целуйся, — скажи, что у тебя насморк.
— Очень она испугается! Я скажу: скарлатина, дифтерит…
— Чума, — предложил я.
— Да, да' — обрадовался Женя.
Время за этим разговором летело быстро. Прошло уже около часа с Лениного отъезда.
Взволнованные предстоящей встречей и собственными догадками, мы так и прилипли к стеклу. Напрасно звала нас Люся пить молоко, напрасно со двора доносились звуки шарманки, — мы не двигались с места.
И вот наконец, когда к Мариным когтям и копытам прибавился еще хвост, раздался звонок. Коротко и резко — так звонила только Лена.
— Как же мы не видели санок?
— Мы смотрели слева, а она приехала справа.
— Пойдем отворять?
— Еще вцепится, пусть лучше Дуня откроет. Мы остановились у рояля.
Вот Дуня отодвигает засов; запела дверь. В передней Ленин голос:
— Раздевайся скорей, ты, наверное, совсем замерзла.
— Совсем не замерзла, мне всегда жарко!
Она! — Сумасшедшим всегда жарко.
Мы беремся за руки. Я, как старший, делаю шаг вперед. Вытягиваем головы. Вот кусочек Лениной шубы, вот что-то темное на полу. Сумасшедшая приехала и начала беситься!
Голос Мары:
— Такое маленькое, лиловенькое — я без него жить не могу! Голос Лены:
— Не беспокойся, сейчас найдем. С цепочкой?
— Да, с серенькой, то есть с серебряной. Оно у меня с одиннадцати лет! Господи, Господи!
— Ты только сейчас заметила, что его нет?
— Да, на извозчике я его еще щупала.
— Надо позвать мальчиков, — они всегда все находят. Мы так и застыли. Сумасшедшая потеряла свою цепь, и мы теперь должны ее найти.
— Кира! Женя! Идите скорей!
Глядим друг другу в глаза; я дергаю Женю за руку. Секунда молчания.
— Сейчас!
Мы в передней. Лица Мары не видно, она ползает по полу спиной к нам. Лена в шубе стоит на корточках и шарит руками под вешалкой.
— Мара сейчас уронила свое сердечко; поищите хорошенько.
Сердечко? Бедная Лена!
— Что же вы стоите?
Будь, что будет! Становимся на колени, стараясь не дотрагиваться ее синего платья. Шарим под вешалкой без всякой надежды найти, — разве можно потерять сердце?
— Мара, — говорит Лена, вставая, — может быть, оно у тебя где-нибудь спрятано?
— Ты думаешь? Нет, кажется… Я сейчас посмотрю. Синяя юбка метнула меня по лицу. Сумасшедшая встала. Я тоже встаю. Большая девочка в синей матроске. Короткие светлые волосы, круглое лицо, зеленые глаза, прямо смотрящие в мои.
— Кира или Женя?
— Кира.
Она опускает руку за матросский воротник. Вынула сначала огромный складной нож, потом портсигар и маленькую кукольную голову. Опустила все обратно, роется еще. Вытащила кошелек, открыла.
— Нашлось! Женя, не ищи! Лена, смотри, вот оно! В высоко поднятой над головой руке лиловый камешек на цепочке.
— Слава Богу! Я без него жить не могу!
— Идем скорей чай пить, ты, наверное, простудилась, — озабоченно говорит Лена, успевшая за это время снять шубу. Все выходят, кроме нас.
— Копыт нет, а когти есть, — шепчет Женя.
— Видел?
— Слышал, как скреблась.
— Посмотрим ее шубу!
Рядом с Лениной шубой что-то странное, коротенькое, лохматое — медвежья шкура шерстью вверх.
— Не трогай! — останавливаю я Женю. — Еще заразишься и сам с ума сойдешь.
В столовой сидели папа, сестры, Андрей и Мара. Последняя, впрочем, не сидела, а стояла, прислонившись к печке. Люся разливала чай.
— Вам, Мара, какого? Крепкого, среднего или слабого?
— Черного, как кофе.
— Ведь это очень вредно…
— Страшно действует на нервы, отравляет весь организм, лишает сна, — скороговоркой продолжала Мара.
— Зачем же вы его пьете?
— Мне необходим подъем, только в волнении я настоящая.
— Вы слишком дорого оплачиваете это волнение. Подумайте, что с вами будет через два-три года, — сказала Люся. Мара нетерпеливо замотала головой.
— Через три года мне будет двадцать лет, — это пока ясно и несомненно. И еще ясно, что я не хочу и не могу жить долго.
Мы с интересом следили за ее ответами. Не хочет и не может жить долго? Наверное, она боится, что еще больше сойдет с ума и ее запрут в клетку. Бедная!