[78]ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С М. ЦВЕТАЕВОЙ
Моя встреча с Мариной Цветаевой впервые состоялась в 1915 году, когда я, еще учась в таганрогской гимназии, приехала в гости к моей сестре, поэтессе Софии Парнок. Мы снимали две комнаты в Хлебном переулке, и Марина Цветаева, дружившая с моей сестрой, очень часто приходила к нам, так как жила очень близко, в Борисоглебском переулке. У нее был бунтарский, ни на кого не похожий характер. Предполагая, что кому-нибудь из прохожих покажется смешной ее шуба «под тигра», сшитая из рыжего одеяла с коричневыми пятнами, она, не дожидаясь насмешек встречных, первая начинала говорить им дерзости и оскорблять их. Она была необузданна в своих поступках и мыслях и мне казалось (как это впоследствии обнаружилось) человеком, ни на кого не похожим. Она была стройна, как юноша, круглолица, светловолоса. Противоположно ее нежному юному виду, руки ее были грубы, как руки чернорабочего, хотя и были унизаны огромным количеством цыганских серебряных перстней и браслетов.
Хотя в то время она уже была замужем за Сергеем Эфроном, она нисколько не заботилась ни о муже, ни о дочке Але. Всякий быт был ей отвратителен. Она жила наперерез и наперекор всем и всему.
Помню, что однажды она сказала мне, что ежедневно садится за письменный стол и пишет одно или два стихотворения. Эта ежедневная упорная работа над словом сделала ее впоследствии лучшей русской поэтессой. Те новаторские рифмы и ритмы, над которыми она работала еще в 1915 году, заимствованы теперь молодыми поэтами — талантливыми эпигонами.
Повторяю, что она была необузданна во всех своих действиях и поступках. У нее был кратковременный «роман» и с Осипом Мандельштамом, и с Тихоном Чурилиным. Каждому из них она посвящала стихи. Так, например, стихотворение «Откуда такая нежность?» посвящено высокомерному Осипу Мандельштаму, которого кто-то остроумно назвал «мраморной мухой».
Она легко влюблялась и наделяла любимых свойствами, которыми они не обладали, и так же легко и просто оставляла любимых, одаривая их браслетами, кольцами, расшитыми золотом подушками и т. д.
Могли ли она предполагать, что ее «легкомыслие» кончится так трагично.
Однажды она, Вера Инбер и моя сестра Софья Парнок гадали о своей судьбе, наугад отыскивая строчку стихов. На долю Марины выпало слово «плаха». Как страшно сбылось это предсказание и как мало легкомыслия было в этой трагической судьбе. Мне ярко запомнилась ее стройная, девическая фигура в красном ситцевом купальном костюме на фоне ослепительно синего коктебельского моря. Она мыла голову илом со дна моря и казалась мне необычайно счастливой. Во время читок в мастерской Макса Волошина она читала замечательные стихи. Когда я вспоминаю покойную Марину Цветаеву и недавно умершую Анну Ахматову, тоже замечательную поэтессу, то первая (то есть Марина) кажется мне яркой молнией, а вторая тихой лампадой, а их обоих, лучших русских поэтесс, травили и довели до гибели. А обе они были настоящими русскими патриотками. К счастью, позднее Ахматова получила докторскую степень в Лондоне, а затем какую-то премию в Италии..[79]
Таким образом она хотя бы перед смертью нашла должное признание. Марина часто выступала в литературных модных салонах. Одновременно с Есениным, Клюевым и моей сестрой. Затем Марина выступала в каком-то литературном объединении на Большей Дмитровке. Она вместе с сестрой Асей выступали и читали Маринины стихи, так сказать, «дуэтом». Голоса их были очень похожи, и это чтение выглядело каким-то интересным эстрадным номером. Причем все мысли и ощущения, и характер, ни на кого не похожий, принадлежал Марине, а Ася была лишь ее отголоском, как бы эхом Марины, несмотря на том, что сама была талантливым прозаиком и написала несколько книг, главным образом о себе самой. Книга «Королевские размышления» и другие известны любителям литературы, а сейчас, в 1965 году, в журнале «Новый мир» вышли ее воспоминания, где дана старая Москва, ее отец профессор И. Цветаев, ее мать, но отсутствует сама Марина. Возможно, что, если бы эти воспоминания были напечатаны не в сокращенном виде, у меня сложилось бы о них другое мнение.
Р. М. Хин-Гольдовская[80]ИЗ ДНЕВНИКОВ
Вчера были у детей, вернулись в 3 часа! Они, в первый раз, принимали своих знакомых, у которых они бывали эту зиму. Центральное место занимала, конечно, вся волошинская компания, которая состоит из двух частей: «обормотников» — сюда входит своеобразная коммуна: мать Волошина[81] (старуха в штанах и казакине!), он сам и две сестры Эфрон — Лиля и Вера..[82]
Они живут все на одной квартире, которую они сами окрестили именем: «обормотник»… Остальные: Марина Цветаева, двадцатилетняя поэтесса, жена 19-летнего Сережи Эфрона, ее младшая сестра Ася, тоже замужем за каким-то мальчиком (обе эти четы имеют уже потомство — у Марины девочка, 6 месяцев, у Аси такой же мальчик, причем каждый из этих младенцев перебывал у 6 кормилиц — по одной на месяц! Я называю эти «менажи» — «Детский Сад»). Марина, Ася, Майя[83] (18-летняя русская француженка, пишет — и как читает! очаровательные французские стихи) — так сказать — естественные сочлены «Обормотника». Толстые — хотя и тесно с ними дружат, но уже понемножечку «отодвигаются» от этого кочевого табора и стремятся занять более солидное положение. Кандауров и Богаевский[84] — что-то вроде почетных, сочувствующих посетителей. Как зрелище вся эта компания забавна чрезвычайно. Сестры Эфрон — очень хороши собой, особенно Лиля. Марина и Ася вдвоем читают Маринины стихи. Стройные, хорошенькие, в старинных платьях, с детскими личиками, детскими нежными голосами, с детскими вздохами, по-детски нараспев они читают, стоя рядышком у стенки, чистые, трогательные, милые стихи… Ужасно странное впечатление! — какое-то далекое-далекое, забытое, не нынешнее, словно на миг мелькнувшее во сне прошлое, которое сейчас-сейчас исчезнет. Майя читала по-французски — про «королеву», «pastour’a»,[85] рыцаря — такие далекие, лунные баллады. Читал и Макс — как всегда хорошо и как всегда аффектированно, он отчеканивал каждое слово. Милый, добрый, ласковый, всезнающий, всех любящий — и ко всем равнодушный Макс!.. Ученый эклектик, перипатетик, поэт, художник, философ, хиромант и божий человек, юродивый «без руля и без ветрил» — русский «обормот» с головой Зевса и животом Фальстафа. Все они точно не живые, какая-то любопытная нелепость… Они ходят, говорят, декламируют, сочиняют, пишут, танцуют, бракосочетаются, рождают детей, едят, пьют, курят папиросы… И все это они проделывают, как выражается Таня, — по-«игрушкиному»…
В «Обормотнике» (так окрестил сам Макс свой «фаланстер» на Сивцевом Вражке и в Коктебеле) — выбросили за борт все «условности», т. е. всякий порядок, всякую дисциплину… Но как и во всякой «коммуне», там создался свой «устав» — в конце фальшивый и карикатурный. Взаимные восторги перед красотой, свободой и «лирической насыщенностью» каждого «момента»… Все любуются друг другом, собой, все на «ты». Брат Эфрон, Сергей, в 16 лет женился на 17-летней поэтессе Марине Цветаевой (очень красивая особа, с решительными, дерзкими до нахальства манерами); сестра этой Марины 15-летняя гимназистка вышла замуж за 15-летнего же гимназиста, кажется, третьеклассника, но зато пьяницу — первоклассного. Этот супружеский «детский сад» обзавелся потомством — у Марины девочка, у Аси — не знаю кто. Марина, богатая и жадная, вообще несмотря на поэзию — баба кулак! Муж ее — красивый, несчастный мальчик Сережа — туберкулезный, чахоточный. Имеется еще брат, старший, Петр,[86] который со смерти матери был в ссоре с сестрами из-за «наследства». Он обвинял сестер в утайке денег. Теперь он третий месяц умирает от злой чахотки, сестры поместили его в лечебницу, а сами расположились во флигеле у Миши!.[87]
Причем ни Миша, ни Эва[88] не сочли нужным — перед отъездом даже предупредить нас, что они у нас в доме поселили жильцов. А жильцы расположились в доме, как у себя, — целый месяц не давали паспорта, занимали нашу прислугу, запакостили весь флигель. Но и этого показалось им мало. Несколько дней тому назад, никого не предупредив, в два часа ночи — Лиля водворила во флигеле прибывших из Коктебеля Марину, Сережу, их няньку с ребенком и кошку. В четыре часа утра Марина по телефону разбудила Милю[89] (с которым она едва знакома) и спрашивали — нет ли у него знакомого доктора, так как ее супруг захворал. Утром Онисим Борисович[90] уже не мог пить чай и заниматься в своем саду, ибо им уже завладела нянька с ребенком. Постель Миши занял больной, комнату Тани — нянька с ребенком, кабинет — Марина, столовую — Лиля. Дом сразу обратился в хлев. Когда дворник попросил паспорт, Марина ответила: мы его забыли на даче — и по телефону пожаловалась Миле на «приставанье» дворника. Миля сказал, что в Москве — забастовки, и полиция может нас подвергнуть за держание беспаспортных 500 рубл. штрафу. Марина гордо ответила: я тогда сама заплачу! Миля возразил, что за это, кроме штрафа, домовладельцу грозит тюрьма. Поэтесса не смутилась и ответила: бог милостив, не посадят!
Думаю, что дети теперь скоро вернутся. В Москве, в их флигеле, окончательно расположилась вся семья Эфронов. Сестрицы, братец, его жена (совершенно ломовой извощик — эта поэтесса «Марина Цветаева»), ребенок, нянька, кошка. Они заполонили весь дом, весь двор, загоняли прислугу. Мы очутились точно в плену у башибузуков. При этом никто из них не только не счел нужным спросить — могут ли они занять флигель, а даже не кланялись с Онисимом Борисовичем. Он, бедный, перестал ходить в сад! Когда дворник просил их дать паспорта, ему отвечали: не стоит, мы скоро уедем. А между тем в Москве введена чрезвычайная охрана! Флигель превратился в хлев. Я решила действовать энергично. Послала Макара, и он объявил, что «покорнейше» просит освободить флигель скорее, т. к. он нам необходим. Цыганский табор снялся. Но «дебелая Лиля» пожелала меня проучить: велела нашему канцелярскому мальчику передать мне конверт — без адреса — в котором лежала записка — без обращения — гласящая: С. Я. Эфрон не болен заразной болезнью. Подпись: д-р — фамилия неразборчива.