Воспоминания о моей жизни — страница 83 из 92

Любви, поэзии, вина и славы жар,

Овидий сладостный, любимец муз Гораций,

Анакреон и ты, вы веруете в граций:

И девы чистые беседуют с тобой

На берегах Невы, под тенью лип густой,

И роза пышная на льду при них алеет,

И обрывать ее косматый мраз не смеет,

И солнце яркое с безоблачных небес

Зимою нежиться зовет в прохладный лес.

У Тасса взял ты жезл Армиды чудотворный,

И гордый наш язык, всегда тебе покорный,

П.П.

Волшебник! под твоим пером роскошен, жив.

Затейлив, сладостен, и легок, и шутлив,

Рисуя нам любви и муку, и блаженство:

Прелестный, пламенный твой слог есть совершенство44.

Признавшись в вине моей, мне осталось поблагодарить не подписавшего своего имени сочинителя письма, который, судя по ревности, с какой защищает честь великого писателя, сам должен быть знаменитым поэтом, и, конечно, кроме незабвенной перевозки восьми стихов из Неаполя, оказал важные услуги российской поэзии: он поступил со мной довольно вежливо, и я счастлив, что он, а не другой кто пожурил меня. Я бы мог попасться в руки к одному из тех немилосердных крикунов, которые, будучи больны желчью, все предметы видят в желтом цвете, или, что еще хуже, к тем, кои, страдая чернью (сплином), то есть охотой видеть все в черном цвете и выуча наизусть Лагарпа, как сорока Якова, перебранили и переценили все русское от поэмы до эпиграммы, хотя сами ни одной запятой не обогатили отечественной словесности. От таких людей брань нестерпима. П. К — в...»

И знаете ли, кто был этот литератор, которого Воейков трактовал так cavaliereiment? — Дмитрий Николаевич Блудов, сделавшийся из вздыхателей о плачевной судьбе бедной Лизы государственным сановником и законодателем, советовавшим в манифесте о Парижском трактате (1856) подданным русским по заключении мира «обратиться к самым невинным занятиям». Как бы хорошо было, если б он сам оставался всю жизнь при своих невинных занятиях, не нес вздору в Комитете министров и в Государственном совете, не сочинял донесения о смутах 14 дек. 1825 г., а читал и пописывал стишки. Когда подумаешь, что он подарил Россию становыми приставами! Блудов человек добрый, честный и благородный, много писал, еле помнит, но сам создать или рассудить ничего не в состоянии. Канкрин, говоря однажды со мною о Блудове, сказал: «Он человек приятный и говорит красно. Только нет у него здравого смыслу: в Совете какое-нибудь предложение, он начнет бранить: это-де глупо, вредно, опасно. А как дело пойдет на голоса, он согласится: принять».

Этот литературный спор может подать нынешнему и будущим поколениям литературы понятие о том, в каком райском положении невинности и незлобия была тогдашняя наша словесность. Неправильная редакция одного стишка волновала и раздражала писателей. И все это делалось из чистой, бескорыстной любви к словесности; правда, по внушению самолюбия и пристрастия к своей партии, но без всякого расчета на какую-либо выгоду. Но именно с того времени, с 1820 года, возникла в литературе нашей новая эра века не железного, а ассигнационного, продолжающегося ныне в форме кредитных билетов. Особенно содействовали этому два новые писателя — Воейков и антагонист его, Булгарин, имевшие последователями Сенковского, Краевского, Старчевского и всю братию литературных торгашей и барышников. Об этом надеюсь написать особую статью, а теперь ворочусь к Воейкову.

Сотрудничество его в «Сыне Отечества» продолжалось с половины 1820 до начала 1822 года. Обещанного им содействия других литераторов, как я сказал выше, не было.

В конце 1820 года занемогла великая княгиня Александра Федоровна и с великим князем отправилась в Берлин. Жуковский поехал с ними, присылал иногда стихи свои, но серьезно не принимал участия в журнале. Друзья его охладели к Воейкову, который успел насолить всем, ибо голос злобы и зависти был в нем сильнее расчета, выгод и пользы. Каким образом, спросят у меня, умел он еще держаться в свете при таком образе мыслей, при таких чувствах и поступках? Он обязан был всем существованием несравненной жене своей, прекрасной, умной, образованной и добрейшей Александре Андреевне, бывшей его мученицей, сделавшейся жертвой этого гнусного изверга. Всяк, кто знал ее, кто только приближался к ней, становился ее чтителем и другом. Благородная, братская к ней привязанность Жуковского, преданная бессмертию в посвящении «Светланы», известна всем. Потом первыми гостями ее были Александр Иванович Тургенев и Василий Алексеевич Перовский. Булгарин некоторое время сходил от нее с ума. Между тем все эти связи были чистые и святые и ограничивались благородной дружбой. Разумеется, в свете толковали не так: поносили ее, клеветали и лгали на нее. Такова судьба всех возвышенных людей среди уродов, с которыми они обречены жить. Женская зависть играла в этом не последнюю роль.

Воейков торговал и промышлял не прелестями, а кротостью своей жены. Например, приедет Александр Тургенев и идет, по обычаю, в ее кабинет. Двери заперты.

— Что это? — спрашивает он у Воейкова.

— Она заперлась, — отвечал Воейков, — плачет.

— Плачет?! О чем?

— Как о чем? В доме копейки нет, не на что обедатьзавтра. Заплачешь с горя.

— Пусти меня к ней.

— Не пущу; дай пятьсот рублей.

— Возьми!

Отпирают дверь кабинета. Тургенев находит Александру Андреевну действительно в слезах, но от огорчений, претерпенных ею от варвара-мужа.

Стараясь заводить связи с людьми денежными, но простоватыми, Воейков заметил в передней Департамента духовных дел одного купца, который приходил несколько дней сряду.

— Что вам угодно? — спросил он учтиво.

— Мне следует получить плату за дрова, которые яставил в разные места вашего ведомства, но не знаю,почему мне не выдают их. Казначея не могу допроситься.

Воейков идет в кабинет Тургенева и говорит ему, что, к стыду департамента, казначей притесняет поставщика дров, купца Кривоносова, вероятно, с умыслом принудить его к скидке. Раздраженный Тургенев призывает казначея и с гневом велит ему в ту же минуту удовлетворить купца. Обрадованный этим Кривоносое является на другой день к Воейкову, благодарит его и спрашивает, чем может послужить ему. Воейков просит только его дружбы и говорит, что готов служить ему, чем может. В то время приступали к перестройке Артиллерийского училища.

— Вот случай, — сказал Воейков Кривоносову, которого начал посещать прилежно, — воспользоваться законной прибылью. Я заседаю в Строительной комиссии. Председатель ее, генерал Засядко, друг мне. Явитесь только на торги. Вам уступят с удовольствием. Только надобно задобрить казну: она глупа и легко поддается на удочку. Я придумал средство. В училище заводят библиотеку. Пожертвуйте на нее что-нибудь. Вас, во-первых, наградят медалью; во-вторых, не будут мешать в торгах. Ручаюсь вам за Засядку и за Тургенева, друзей моих.

— Хорошо, — отвечал Кривоносов, — даю пятнадцать тысяч рублей.

Воейков полетел к Засядке.

— Нашел олуха, ваше превосходительство! — восклицает он. — Я убедил купца Кривоносова пожертвовать15 тыс. руб. на нашу библиотеку, для получения медали.

Засядко, разумеется, принял это известие с благодарностью и сказал:

— Вы доставили нам эту находку, вы ею и распоряжайтесь. Вот вам реестр книг, какие нам нужны преимущественно; на остальную же сумму изберите книги по вашему благоусмотрению.

Воейков, получив деньги, отправился к книгопродавцу И.В.Оленину, торговавшему французскими и отчасти русскими книгами.

— Иван Васильевич! Солнце нам восходит. Начальство Артиллерийского училища поручило мне составить ему библиотеку. Вот реестр книг, которые необходимы. Прибавьте к тому разных книг учебных, исторических, каких угодно, только в переплетах. Цены ставьте, какие хотите. Разумеется, сохраните наружную благовидность.

Оленин понял и исполнил поручение. Требовались книги по военным наукам, обыкновенные и дешевые: он набрал их легко и дешево. На остальную, до 15 тыс. руб., сумму навалил он кучу книг старых, разрозненных, большей частью с толкучего рынка, в самом пиитическом беспорядке. Таким образом, в числе томов «Всемирного путешественника* встречались тома «Новейшей поварихи», «Письмовника», «Сонника» и т.п., а на переплете выставлено: «Всемирный путешественник», том такой-то. Воейков принял книги и отправил в училише; там расставили их по шкафам, как они стоят, вероятно, и доныне. Деньги Воейков взял себе сполна, а Оленину дал в счет уплаты несколько сот экземпляров непроданных его «Образцовых сочинений в прозе». Впоследствии уплачивал он ему процентами за продажу «Русского Инвалида».

Оленин заикнулся было однажды, что намерен искать уплаты.

— Осмелься, — сказал Воейков, — у меня в кармане твой собственноручный счет: я докажу, что ты безбожно обманул казну своими ценами, и тогда не дадут тебе ни копейки, да еще и под суд упрячут!

Между тем, Кривоносое ждал торгов. Воейков объявил ему, что предварительно нужно дать обед членам Строительной комиссии.

— С радостью, — отозвался Кривоносов, — милости просим. Когда прикажете?

Воейков назначил день и накануне говорит жене в присутствии Тургенева:

— Сашенька! Завтра ты должна ехать со мной обедатьк купцу Кривоносову.

— Это что за урод? — спрашивает она.

— Не урод, а друг и благодетель мой — отвечает Воейков. — Непременно поезжай; я дал слово.

— А мне можно будет ехать с вами? — спросил Тургенев, желая провести день с Александрой Андреевной.

— Можешь, — отвечал Воейков, — только надень звезду и камергерский ключ.

Тургенев охотно облекся в свои регалии, и они отправились. Воейков, представляя жену и Тургенева хозяину, сказал ему потом, отведя в сторону:

— Александр Дмитриевич (Засядко) не мог приехать.Очень жалеет. Он приглашен к обеду великим князем Михаилом Павловичем.

Обед и вина были на славу. Тургенев насладился и обедом и беседой Александры Андреевны, не догадываясь, какую роль играет.