Я записал его адрес на одном из хранившихся у меня домашних писем, но, к сожалению, потерял это письмо и не смог выполнить его просьбу.
Наступила ночь. Кругом была тишина, лишь вдали слышались какие-то взрывы, очевидно, звуки бомбежки. Местами небо розовело от далеких пожарищ. Несмотря на тишину, никто не спал; каждый думал о своей дальнейшей судьбе, переживал виденное и слышанное за последние дни, думал о судьбе фронта,
Москвы, близких и Родины. Тишина этой ночи, которую временами нарушал чей-нибудь приглушенный разговор, не внушала чувства покоя. Наоборот, эта тишина настораживала, заставляла прислушиваться к каждому шороху, если он шел с той стороны, где не было наших людей.
И вдруг лес огласили десятки автоматных очередей! Немцы подошли к нам с южной стороны. Над нами просвистели пули, кто- то вскрикнул: "Ой, помогите..." и сразу же смолк. Наступила тишина, еще большая, чем до этого. Немцы перестали стрелять и теперь, вытянувшись цепочкой, стали приближаться к нам.
Вот уже явственно слышны уверенные голоса немецкой команды! Немцы уже совсем близко, до них осталось каких-нибудь 40-50 метров, а наш лагерь затих, мы лежим неподвижно, сердце бьется в груди, готовое, кажется, вырваться из нее. Вот они немцы, вот сейчас решится наша судьба: может быть смерть, может быть немецкий плен! В ушах звучит уверенная немецкая речь. Мы лежим, сжимая свое оружие в руках, томительно тянутся эти страшные секунды, и вдруг я решаюсь: рядом со мной бойцы комендантского отделения, каким-то чужим, незнакомым мне голосом я командую: "Огонь!" И сейчас же по соседству раздаются выстрелы. Вдруг из одной землянки выскакивает человек и кричит, потрясая в воздухе пистолетом: "Кто приказал "огонь"?", но его голос тонет в шуме выстрелов. К нам присоединяются и другие, а затем начинают строчить из пулеметов танкетки и танки, теперь стреляют все, расположенные с той стороны, откуда приближались немцы. Немцы отвечают интенсивным автоматным огнем, лес озаряется вспышками выстрелов, стоящий рядом танк КВ льет огонь горячих искр. Теперь кончилась тишина и нет к ней больше возврата, начался бой, первый бой в моей жизни.
Встретив сопротивление, немцы отошли от нашего лагеря метров на сто и стали вести систематический огонь из автоматов. Они зашли к нам с тыла и обстреляли нас со всех сторон, но главные их силы остались с той стороны, с которой они приблизились к нам сначала. Я взял винтовку у одного пожилого ополченца и, лежа в ложбине около корней дерева, стрелял в немцев. Эта перестрелка продолжалась всю ночь. Запомнился мне здесь начальник штаба полковник Лебедев. У него был единственный в штабе дивизии автомат. Он брал автомат и выползал вперед за линию нашего огня, подползал к немецким автоматчикам, открывал по ним почти в упор огонь, а затем возвращался обратно. Он уложил за ночь несколько автоматчиков. Приглашал он и меня последовать его примеру, но у меня не было автомата, и я продолжал стрелять с того места, с которого подал команду "Огонь!". Один раз, вернувшись из очередной вылазки, полковник был легко ранен в лицо. Он вытер кровь, перевязал себе рану и вновь повторил свою вылазку. Видел я в ту ночь и полковника Шундеева[3], он был в подавленном настроении. Очевидно, его мучили мысли о судьбе дивизии, он думал о тех полках и подразделениях, которые не пришли на место сбора. Несколько раз он выходил из землянки, становился спиной к дереву, лицом в сторону немцев и так стоял неподвижно, точно ожидая, чтобы какая-нибудь пуля попала в него.
Несмотря на то, что перестрелка велась всю ночь, убитых и раненых у нас было довольно мало, так, например, все люди комендантского отделения остались целы.
Как только начало светать, немцы прекратили стрельбу и отошли от нашего местоположения. Мы ждали, что они вернутся, но они не показывались. Было решено садиться в машины и двигаться в сторону Москвы. Перед тем, как двинуться в дальнейший путь, перед нами выступил генерал-майор, о котором я говорил выше. Я помню, как он говорил, что немцы стараются вызвать панику, больше я ничего из его выступления не помню.
Через несколько минут после того, как мы покинули лесок , в котором провели вторую бессонную ночь, мы выехали на дорогу и с нее видели, как группа "Хейнкелей" сбросила в районе этого леска бомбы, но нас там уже не было. Женя Ильин пересел в одну из машин политотдела, так как в ней ехали люди из его части, и машина была крытая. Сначала мы ехали проселочной дорогой, здесь нас обстреляли из минометов. Откуда стреляли, мы не разобрали и постарались скорее проехать это место. Осколками мин в машинах было ранено несколько человек. Вскоре мы попали на большак, наверное, тот самый, по которому мы ехали день перед этим. Он был забит машинами и людьми. Поток был настолько велик, что местами трудно было определить, где проходит дорога, так как машины ехали по обочинам и по прилегающим к дороге полям. Очень скоро, пробираясь вперед, машины нашего штаба застряли в этом потоке. Двигались машины очень медленно, порой стояли чуть ли не по целому часу. Иногда удавалось каким-нибудь боковым проселком продвинуться вперед, но дальше дорога была вновь забита. В одном месте прямо на землю около дороги была вывалена целая гора круглых буханок черного хлеба. Мы были очень благодарны человеку, который позаботился о нас, нам удалось получить на машину буханок пять или шесть. Мы разделили хлеб поровну и смогли утолить порядком мучивший нас голод. Дорога становилась все хуже, шел мокрый снег, который, падая на землю, таял, и дорога, особенно на обочинах, состояла из еле проходимой грязи. В одном месте, пересекая кювет, наша машина перевернулась на бок, мы все вывалились на землю, но, к счастью, никто не пострадал. Мы поставили машину на колеса и поехали дальше.
Движение становилось все более медленным, остановки становились все более частыми и продолжительными. Иногда попадались брошенные тягачи с орудиями. Они загораживали шоссе и сильно затрудняли и без того тяжелый путь. В одном месте мы видели печальные результаты бомбежки дороги немецкими самолетами. Это была картина современной войны: на большом участке шоссе у развилки дорог валялись искалеченные перевернутые машины, лошадиные туши и трупы людей. Само шоссе было покрыто воронками, еще не потерявшей свой цвет кровью, лужами воды и бензина, вылившегося из разбитых машин. Проехать по этому участку шоссе было невозможно, и поэтому он сохранил свой страшный вид - вид борьбы между жизнью и победившей смертью. Но самое главное - это был запах, который расходился от этого страшного места. Это был запах свежей человеческой крови, смешанной с бензином. Этот запах удручал не менее чем то, что мы видели глазами.
Штаб нашей дивизии и присоединившиеся к нему под Волочком части в основном поддерживали связь между собой, но это не давало нам какой-то инициативы. Все подчинялись бесконечному потоку отступающей армии, который тек на восток в надежде, что где-то мы остановимся, организуемся и дадим отпор фашистам. Таковы были наши мечты, пока же мы находились в условиях холода, голода и гнетущей неопределенности.
Тут мне пришлось увидеться с полковником Лебедевым. Он был на ногах, но лицо его было забинтовано, а глаз со стороны ранения почти не открывался. Он сказал, что командующий нашей армией генерал Ракутин, отсутствовавший под Волочком, находился в одной из дивизий 24-ой армии.
В этот день нас не бомбили и не обстреливали немецкие самолеты. Почему это было так, об этом мы тогда не задумывались, но сейчас можно сказать, что их, очевидно, устраивало направление нашего движения. Так проходило отступление нашей дивизии в составе Западного и Резервного фронтов.
В ОКРУЖЕНИИ ПОД ВЯЗЬМОЙ
Под вечер движение машин почти полностью прекратилось, никто не понимал, почему мы вовсе не двигаемся. Делались различные догадки, говорили, что впереди очень плохие дороги, и машины застревают в грязи. Другие говорили, что по боковым дорогам на шоссе впереди вливаются все новые потоки техники и людей, и поэтому мы стоим. Но все яснее мы начали понимать, что причина кроется в чем-то другом. К вечеру по колоннам поползли страшные слухи, говорили, что дорога закрыта немцами, что шестого октября в районе Вязьмы немцы высадили большой парашютный десант, который преградил путь отступающей армии. Потом стали говорить, что с десантом ведутся бои, что, возможно, скоро удастся прорваться в сторону Москвы. В колоннах стали появляться мысли свернуть с большака куда-нибудь вправо или влево, на проселочную дорогу и объехать препятствие. Но этот план затруднялся большой, почти непроходимой грязью на проселочных дорогах, однако некоторые машины стали пробовать этот способ. Но вскоре стало известно, что машины, отъехавшие 5-10 километров от большака, обстреливались немцами, и им приходилось возвращаться обратно к общей массе машин. В этот вечер мы познакомились с новым для нас словом - "окружение". Теперь все наши мысли были направлены на то, чтобы вырваться из окружения. Все ловили малейшую возможность продвинуться вперед. Иногда машины приходили в движение, ехали километр или даже два. Тогда настроение у всех поднималось, говорили, что, очевидно, удалось прорвать окружение, и что мы теперь вырвемся из него.
Всю эту ночь мы были заняты тем, что помогали нашей машине выбираться из грязи. Ночью мы решили продвинуться вперед и по обочинам обгоняли стоящие машины. Так как на обочинах была невероятная грязь, мы почти не садились в машину. Напрягая все силы, задыхаясь в бензиновой гари, толкали мы свою полуторку, используя каждую возможность продвинуться вперед. Что это была за ночь. Мы даже не заметили, как она кончилась, да она не имела ни начала, ни конца. Это была ужасная грязь дороги, бензиновая гарь, это были 5-6 километров, которые нам удалось преодолеть.
Наутро мы почти не узнали друг друга: выпачканные дорожной грязью и бензиновой копотью, обросшие, худые, мы имели вид людей, вышедших из преисподней, если бы только она существовала. Утро восьмого октября встретило нас где-то в районе города Вязьмы. Окончательно выбившись из сил, мы влились в общий поток и теперь двигались общими темпами, а вернее сказать, совсем не двигались. Это утро выдалось морозным. Выпавший за ночь снежок слегка припушил округу. Малиново-розоватое поднялось с востока солнце, осветив своими лучами тихие уголки смоленских лесков и полянок, и огромную ленту машин, тягачей, орудий, бензовозов, электростанций, санитарных и легковых машин. Эта лента простиралась и вперед, и назад, сколько м