Я совсем не заметил, что в каких-то 10 метрах от меня расположился так же, как и все мы, человек, которому мы обязаны были всем, что мы сегодня совершили, которому мы были обязаны жизнью и этим необыкновенным счастьем. Я узнал его только тогда, когда какой-то строгий, но сердечный голос сказал: "Товарищ генерал, разрешите поздравить Вас с успешным выводом людей из окружения”. Я оглянулся в сторону говорившего и увидел, как генерал-майор Козлов жал руку какому-то невысокому аккуратно одетому командиру в шинели. "Поздравляю с этим же и Вас, товарищ бригадный комиссар”, - ответил генерал, и в голосе, в котором было столько мягкости, я не узнал голос, который вел нас в самые тяжелые моменты боя. "Товарищ генерал, - продолжал бригадный комиссар, - людей надо поднимать и уходить как можно скорее с этого места, немцы могут нас преследовать танками, мы уже отдыхаем 15 минут”.
Уходить было пора. Состояние радостного возбуждения, которое нас охватило вначале, теперь стало сменяться ощущением усталости: начинало клонить ко сну, давал чувствовать себя и холод, о котором мы забыли во время боя.
Через несколько минут раздалась команда "Подъем!”, и мы, с трудом разминая ноги, двинулись за генералом, придерживаясь примерно первоначального направления.
Мы шли двумя группами. Волков и я нашли друг друга и теперь мы шли рядом, но Миняева видно не было. Что с ним? Или он погиб, или, может быть, он в другой группе? Или, может быть, мы не видим его?
Из окружения вышло примерно 2000 человек - это составляло менее четверти числа людей, которые три с половиной часа назад начали выход из окружения. Многие из этих людей погибли или, будучи тяжело ранены, остались на поле боя, но большинство, наверное, было отрезано немцами и по-прежнему находилось на окруженной немцами территории.
Не было с нами и санитарных машин. Они отстали от нас еще до того, как мы вышли из леса после минометного обстрела.
Все эти потери были тяжелы; но это были потери, понесенные в бою с врагом, который заплатил нам за это несколькими сотнями жизней. Мы чувствовали себя победителями, у нас появилось ощущение силы нашего коллектива; мы знали, что наша группа представляет собой не просто 2000 человек, а две тысячи опытных и упорных бойцов, прошедших сквозь огонь и испытания этой ночи.
Мы двигались, разделившись на две большие группы: в одной, что шла несколько впереди, находилась большая половина людей; Волков и я шли в группе, которая несколько отставала от первой.
Километрах в двух от линии железной дороги, которую мы перешли, перед нами открылось небольшое поле, посередине которого раскинула свои домики тихая заснувшая деревушка. В этой мирной деревеньке было, наверное, 20-25 домов. Из деревни, посередине поля, лентой тянулась проселочная дорога, вдоль которой стояло 5 или 6 стогов сена. Деревня и поле вокруг нее лежали как раз на линии нашего движения.
Как только мы вышли из леса и стали пересекать поле по диагонали, мы увидели Миняева; он шагал несколько впереди нас, он был невредим. Мы опять соединились, обменявшись словами привета и испытав радость встречи с товарищем, которого почти уже считали погибшим. Товарищей из артиллерийского полка нашей дивизии, которые выходили из окружения вместе с нами, не было; не было также и земляка Саши Волкова - они или погибли, или, отрезанные немцами, остались в окружении.
В это время наша группа, которая пересекала поле несколько левее деревни, подходила к проселочной дороге, вдоль которой стояли стога сена. Другая группа, которая была более многочисленной, подходила к самой деревне. Тихая ночь, заснувшая деревенька, одинокие стога сена, лунный свет, который временами серебрил всю эту картину - весь этот мирный сельский ландшафт не вызывал у нас никакой тревоги. Мы только что прошли через огонь и воду и теперь чувствовали себя очень далекими от какой-нибудь опасности.
И вдруг (это было совершенно для нас неожиданным) из каждого стога сена в нас застрочили из автоматов по несколько автоматчиков; из стогов сена выехали 5 или 6 танков, которые открыли по нашей группе пулеметный и орудийный огонь.
Первая наша группа подверглась яростному обстрелу из деревни: теперь из каждого дома строчили десятки автоматов; в воздух взлетели осветительные ракеты, стало светло, как днем. Мы разом упали на землю, прижавшись к ней как можно плотнее. Около нас по земле ударялись пули, которые потоком светлячков летели от стогов сена, от маленьких танков и из деревни, которая теперь была разукрашена вспышками выстрелов, полосками летящих трассирующих пуль и огнями десятков ракет, которые немцы запускали в нашу сторону. Среди нас на земле рвались снаряды, ракеты освещали местность так, что стал виден каждый выступ земли, пучки сена в стогах, грязь проселочной дороги, деревья на опушке леса, стали видны наши грязные, давно уже немытые руки, наши бледные, заросшие бородами лица. Мы лежали на земле и не отвечали на огонь немцев - слишком неожиданным для нас было их нападение. Неужели смерть? Неужели пропали даром все наши жертвы? Неужели наша радость свободы, которую каждый испытал незадолго перед тем, была преждевременной? Неужели нас превратят в куски окровавленного мяса эти немцы, которых мы только что победили, выйдя из окружения? Такие мысли бродили в нашем сознании, быстро сменяя друг друга. Страшная горечь обиды, обиды прижатого в угол, затравленного зверя, ненависть и ярость, не знающие страха, переполнили наши сердца.
Мы встали, встали все и без всякой команды, ее никто не мог бы произнести, потому что она была не нужна. Думаю, что это наше действие заставило облиться холодным потом наших врагов, дало им понять, что теперь на земле будем жить или мы, или они. Мощное "Ура!” потрясло воздух, мы ринулись на врага. Стреляя на ходу, мы неслись к танкам, к стогам сена, к деревне. Наше "Ура!” заглушило шум боя, оно несло нас на крыльях победы, мы не чувствовали под ногами земли, даже мертвые делали шаг вперед, ничто не могло нас остановить кроме смерти. В несколько секунд мы преодолели те 30-40 метров, которые отделяли нас от противника. Те, у кого были противотанковые гранаты, зажигательные бутылки, бросились на танки, и танки были моментально выведены из строя и замолкли. Я побежал мимо стреляющего из орудия танка, один из выстрелов оглушил меня на правое ухо, я побежал мимо стальной брони танка и хотел выстрелить в него из нагана, но понял, что это не даст никакого результата. Мы устремились к стогам сена, из которых уже никто не стрелял - несколько десятков человек почти одновременно выстрелили в двух жалких автоматчиков, которые, бросив свои автоматы, пытались спрятаться в сено, но прятаться было поздно, да и некуда им было спрятаться от нашего справедливого гнева. И вдруг мы, подбежавшие к этому стогу, увидели третьего человека. Он был одет в офицерскую немецкую шинель; мы бросились к нему и готовы были расправиться с ним так же, как и с теми двумя автоматчиками, тела которых теперь валялись на земле. И в эту секунду он заговорил на чистом русском языке: "Подождите, что вы делаете, я такой же, как и вы, выходил из окружения, я одел на себя шинель, которую снял с убитого офицера”. Мы подошли к нему вплотную. Кроме немецкой шинели от всех нас его отличало еще то, что он был бритый. Но русская речь спасла его, с ним вступили в разговор. Вернее, ему был учинен допрос: "Почему бритый?” "Я побрился, у меня была бритва.” "Из какой армии?” Он ответил, но мы номера армии, которую он назвал, не знали. Это насторожило нас и чуть не решило участи этого человека. "Вы не верите мне? - сказал он, - посмотрите, в чем я одет”. И он распахнул шинель, показал под ней форму красноармейца. Он присоединился к нам. Мне не известна судьба этого человека, помню только, как он долго еще рассказывал что-то, возбужденно размахивая руками, идя позади нашей группы, состоявшей из Волкова, Миняева и меня, среди людей, которые слушали его рассказ. Трудно представить переживания этого человека в тот момент, когда он сидел в стогу сена, рядом с которым стоял немецкий танк и расхаживали немецкие автоматчики. Его нельзя обвинить и в том, что он не известил наш отряд об опасности, которая нас ожидала - зарывшись в сено, он не мог видеть нашего приближения. Но что испытал он в тот момент, когда мы бросились в атаку на немцев?
Точно так же, как мы расправились с немецкими танками и автоматчиками около стогов сена, другая часть нашего отряда бросилась одновременно с нами в атаку на деревню и в несколько минут уничтожила всех немцев, которые там были. Наши группы соединились на другом конце поля. У многих теперь появились немецкие автоматы. Помню одного паренька, который очень живо рассказывал, как он уничтожил в деревне двух немцев и в доказательство показывал два немецких автомата, один из которых заменил ему винтовку. В этом коротком бою, который продолжался минут 10-15, а то и меньше, мы уничтожили какой-то немецкий штаб, 5 или 6 танков, полторы-две сотни гитлеровцев. В деревне, которая казалась незадолго перед тем мирным селением, заснувшим среди залитого лунным светом, убеленного снегом поля, теперь горело несколько домов. Отблески этого пожара напоминали о том, что здесь произошло. Пройдя поле по диагонали, мы углубились в лес, вытянувшись в длинную цепочку, во главе которой шел генерал-майор Козлов.
Когда мы вошли в лес, я посмотрел на часы - было четыре часа. С начала боя прошло всего четыре часа, а сколько событий произошло за это время, может быть больше, чем за всю жизнь.
Весь остаток ночи мы быстро шли гуськом, часто меняя направление движения, чтобы сбить со следа немцев, если они начнут преследовать нашу группу, а немцы имели для этого основания, ведь у них с нами были особые счеты. Нам не разрешалось курить, зажигать спички, не разрешалось производить шум. Часов в 6 утра, отойдя от места последнего боя километров на 10 и не видя погони, мы остановились в лесу неподалеку от опушки. Здесь нам разрешили сделать привал. Мы сели на землю, подложив под себя плащ-палатки. Когда я отвязал плащ-палатку от своего вещевого мешка, то увидел, что она была пробита пулей. Огонь нам разводить не разрешали, и поэтому мы позавтракали теми пшенными концентратами, которые достали накануне, еще на окруженной территории. Соленый пшенный концентрат - прессованная плитка, состоящая из сырой пшенной крупы вперемешку с каким-то жиром, не казался нам особенно вкусным, но больше есть было нечего. Сахар почти уже кончился, и у каждого осталось по три-четыре куска. Потом мы захотели пить. Собрав несколько котелков, я пошел вместе с другими красноармейцами на опушку леса, где кто-то обнаружил небольшое озерцо. Стараясь быть незамеченными со стороны поля, мы вышли на опушку и приблизились к озерцу. Озеро было покрыто тонкой пленкой льда, в котором отражались розоватые облака и большое красноватое солнце, поднимавшееся над горизонтом. Как красива была природа: тихо стоял запорошенный первым снежком лес, разукрашенный разноцветной листвой осин и березок, которые перемежались с темной хвоей елок. От леска за озером расстилалось необъятное поле, над которым висело бездонное небо, с востока покрытое розоватой краской утренней зари. Багровое солнце, как и всегда, медленно поднималось над горизонтом, освещая своими первыми лучами проснувшуюся землю. Воздух был необыкновенно чист, свеж и полон ароматов полей, лесов, земли и снега. Вся эта картина напомнила мне описание осени в произведении Некрасова "Железная дорога”.