Потом, однажды появились большевики и приказали нам, включая и нижних жильцов, освободить дом. Они дали нам на это сорок восемь часов. Мама сразу же пошла к Николаю Татищеву, двоюродному брату отца, у которого был большой дом на Спасской улице, и просила помочь нам. Дядя предложил нам одну из своих квартир, большинство из них были свободны, поскольку люди, жившие в Петрограде, бросив всё, покидали город сотнями. Так что в предложенной нам квартире всё было: ковры, мебель, кухонные принадлежности и прочее. Лифт не работал, и швейцара не было, приходилось подниматься по черному ходу на четвертый этаж. Это угнетало, никогда в своей жизни я не видела такой мрачной утомительной лестницы.
Подавленность, несчастья, мрак были повсюду. Люди не могли говорить ни о чем, кроме как раздобыть хлеб, муку или картошку. О таких вещах, как масло, яйца или сахар, забыли. Один раз в день можно было пойти в бывший магазин армии и флота, где была устроена большая столовая. После долгого стояния в очереди можно было получить талон, и, отстояв в другой очереди, вы оказывались обладателем жестяной тарелки водянистой бурды, называемой супом. Единственно приятным в нем было то, что он был обжигающе горячим. К супу полагался тоненький кусочек хлеба, и это был весь обед. Бедная, бедная многострадальная Россия. Ко всему прочему в Петрограде стала распространяться страшная болезнь, которую называли «испанкой». Она обрушивалась на человека внезапно и быстро развивалась. Смерть могла наступить через четыре дня после начала болезни, и люди умирали сотнями. Среди руководителей ЧК была женщина по фамилии Стасова[43], известная своей жестокостью. Она выносила смертные приговоры без угрызений совести, и сотни людей были посланы на смерть по ее приказу. Оба — и Кот и отец — были в серьезнейшей опасности. Бедная мама не знала покоя. Каждый день она проводила в попытках что-то разузнать, найти каких-то влиятельных людей, спрашивая совета, где только можно. Наконец один из друзей сказал ей, что всё находится в руках этой женщины. Все арестанты были в ее ведении.
Было трудно принять решение. С одной стороны, она могла уже забыть о наших двух арестантах, и они, по крайней мере в ближайшее время, могут быть в безопасности. Напоминание о них может стать фатальным, Стасова может решить, что их следует расстрелять.
Моя мама не могла спать всю ночь. Что ей следует делать? В конце концов, она решилась и пошла к этой женщине. Она получила аудиенцию и просила за сына, об освобождении отца не могло быть и речи. Стасова сказала: «Нет, белому офицеру не будет прощения». Мама вернулась домой в отчаянии. То, чего она боялась больше всего, случилось, и она виной этому. Своей просьбой она напомнила этой женщине о существовании Кота. Бедная мама, через какие муки она прошла!
На следующий день от того же друга мы узнали, что эта женщина никого не любит, кроме своей сестры по фамилии Яковлева, которая в это время умирала от испанки. Мама поспешила туда, где жила Яковлева. Сначала ей не разрешали пойти к больной, но в конце концов она оказалась у постели умирающей женщины. Мама опустилась на колени перед ней и умоляла о сыне. Она просила Яковлеву упомянуть о сыне, когда придет ее сестра. Мама оставила свое имя и вернулась домой. Прошел день или два. Я была в кухне, делая что-то из обычного овса, которым кормят лошадей. Он был выдан нам вместо хлеба. Мне посчастливилось также достать большую селедку. Я пропустила всё через мясорубку — и овес и селедку с головой и костями — сложила все на сковородку и собиралась добавить воды, как вдруг кухонная дверь открылась и вошел Кот. Я от удивления чуть не уронила всё это на пол. Неужели это действительно Кот? Как это может быть? Мы вместе поспешили в спальню матери. Казалось, что свершилось чудо.
Кот рассказал нам, что утром в его камеру, где он содержался вместе с папой, пришли стражники и приказали ему собрать свои вещи и выходить. Эта фраза всегда употреблялась независимо от того, покидал ли узник камеру, чтобы быть расстрелянным или отпущенным на свободу. Он был освобожден, но мы еще долго не знали, что происходило за сценой.
По-видимому, после того как мама ушла от Яковлевой, больной стало еще хуже. Стало ясно, что ей осталось недолго жить. Ухаживавшая за ней женщина послала за Стасовой. Когда та пришла, Яковлева повторяла снова и снова одну и ту же фразу: «Отдай матери ее сына, отдай матери ее сына». В конце концов Стасова вышла и расспросила женщину, смотревшую за сестрой. Что за мать и что за сын, о которых говорит ее сестра? Ей было показано имя, оставленное моей матерью.
Любовь к сестре победила, она подошла к ее постели и сказала: «Хорошо, мать получит своего сына, я сделаю то, что ты хочешь».
Умирающая женщина благодарно улыбнулась. Начиная с этого момента ей стало лучше, и через несколько дней она поправилась.
Кот сказал мне, что никогда в жизни он не едал ничего вкуснее овса с селедкой. Он выглядел очень истощенным и несколько дней пролежал в кровати с бронхитом. Но благодаря заботам любящей матери и дружескому окружению он скоро поправился. Мы решили, что Стасова, после того как ее сестра поправилась, может переменить свое решение и для Кота безопаснее совсем покинуть Петроград. И вот снова горе расставания. В те времена нельзя было знать, увидимся ли мы снова. Уже гораздо позднее я услышала, что ему удалось пробраться на юг России и вступить в Белую армию. Теперь он живет в Париже.
К тому времени мы остались совсем без прислуги, правда, нашли молоденькую девушку для помощи мне в нашем простом хозяйстве. Она стояла в очередях за хлебом или старалась раздобыть для нас картошки. Мы были почти ровесницами, и у нас с ней установились дружеские отношения, я не чувствовала себя больше такой одинокой в большой пустой квартире — мама и Ика почти все время отсутствовали. Выше по лестнице жил человек, у которого, как говорили, были всякие продукты, такие как яйца, масло и мука. Я решила обратиться к нему с просьбой, не может ли он нам продать немного. Он обещал, и я в назначенное время поднялась по лестнице, чтобы получить их. Он вежливо пригласил меня в свою комнату, вручил мне пакет муки и другой с крупой и обещал еще в следующий раз. Когда я покидала его комнату, открылась другая дверь и немецкая дама средних лет попросила меня войти. Мне показалось, что она очень взволнована. Она жестикулировала и пыталась что-то объяснить мне, чего я сразу понять не могла, поскольку дама не могла сначала подобрать нужных слов. Она указывала на комнату, где я только что была, и пыталась растолковать мне, что я не должна больше туда ходить. Она поносила того человека и пыталась объяснить мне, как я молода и невинна. В конце концов я что-то поняла из тех немногих русских слов, которые она употребила, и тех немногих немецких, которые я знала. Я стояла перед ней, не зная, что сказать. Я показала на два пакета, бывшие у меня в руках, и она стала еще более возбужденной и сердитой. Понадобилось довольно много времени, прежде чем я полностью поняла, что она имеет в виду, а когда до меня наконец дошло, я поблагодарила ее за участие. Я начинала понимать жизнь.
Минуло Рождество без всяких происшествий, ужасный 1918 год кончился. Но и 1919-й сулил мало хорошего. В феврале моя любимая крестная мать, тетя Саша, тихо ушла из жизни. Я навестила ее за день до смерти, она была очень хрупкой и слабой, но по-прежнему милой и любящей по отношению ко мне.
Немного спустя мы услышали, что четыре Великих князя, оставшиеся в живых, были зверски убиты. Нет нужды говорить, как я переживала это, потому что одним из них был Великий князь Георгий Михайлович.
Пришла Пасха — великий день, который всегда приносил столько радости. День прекращения поста, который мы праздновали всегда так весело. Теперь было всё по-другому. После ночной службы мы пошли к Николаю Татищеву, где было устроено что-то вроде празднования для немногих родственников. Как всегда, на Пасху были крашеные яйца, но только по половинке на каждого.
Дядя Николай предложил мне работу в своем учреждении. Он был главой архивного отдела, а я стала при нем чем-то вроде секретаря. Кроме нас, там были два генерала, оба из бывших Преображенцев, как мой отец и дядя, так что нас было четверо в маленьком учреждении. Моя работа заключалась в том, что я лазала по железной лестнице в библиотеку архива и приносила книги, требовавшиеся дяде. Часы работы были с 10 до 4. Мой заработок я отдавала матери, так же как и Ика. Машенька вела наше хозяйство.
Потом нам сказали, что отца переводят в Москву. Конечно, мы решили следовать за ним. В Москве жила другая бабушка (Татищева)[44] с двумя дочерьми[45]. Было грустно оставлять бабушку Нарышкину, но ничего нельзя было поделать. Кроме того, дядя Кира, тетя Тата и Петрик оставались в Петрограде и могли позаботиться о ней. У нас едва хватало денег на поездку, но дяде Николаю удалось оформить мой перевод в отдел нашего архива в Москве, и мне разрешили взять с собой мама и сестру.
Мы приехали в Москву в конце мая. Тетя Нина уступила нам свою комнату и переселилась к сестре. Нехватка в еде была здесь тоже велика, и Тун, которую мы помнили кругленькой, в два раза уменьшилась в размерах. В отличие от Петрограда все московские дома и квартиры были переполнены. По-видимому, многие переселились в Москву в связи с переездом учреждений.
Вскоре после приезда я отправилась представиться на моей новой работе, в архиве армии. Вначале, появившись там, я очень смущалась и чувствовала себя неловко, но вскоре поняла, что этот архив был полон людьми старого режима, и быстро освоилась. Меня баловали, так как я была самой молодой среди них. Архив находился в доме, реквизированном у богатого купца, не далее чем в десяти минутах ходьбы от того места, где мы жили.
Ика тоже искала работу. Ее представили жене профессора, которая в это время пыталась организовать колонию из молодежи, пожелавшей жить в деревне и работать на земле. Такая работа полностью подходила сестре: она любила деревенскую жизнь, а лето в Москве совсем не было приятным. Ика посоветовала и мне примкнуть к ним. Она описывала жизнь, которую мы будем вести — чудные летние вечера, купанье в реке, солнечные ванны днем и много еды. Мы обе понимали, что работа может быть утомительной, тем более что мы совершенно к ней не привыкли, но профессорская жена, которой очень хотелось привлечь нас, сказала, что труд не будет изнурительным, что ее дети уже записались.