Лакомства и сласти в городе изготовлялись отменные и достаточно традиционные. Но случались и диковинные нововведения. Скажем, карамель «Новинка» — отвратительные, в соевом шоколаде, конфеты. Зато в крышку коробки вклеивалась маленькая патефонная пластинка. На ней сквозь треск и шорох скрипучий мужской голос: «Карамель „Новинка“, карамель „Новинка“, требуйте во всех магазинах!» Первая советская звуковая реклама…
М. Литвак. Красный мак. Рекламный плакат. 1938
«Шикарная» советская жизнь ограничивалась проспектом 25 Октября, который все решительно называли Невским, — пожалуй, единственное прежнее название, которое не боялись употреблять. Он был великолепен — Елисеевский (бывший!) магазин, Дом книги, Пассаж; на углу улицы Бродского (Михайловской) существовал очень дорогой меховой магазин. Освещался проспект ослепительно — богаче, чем сейчас: кроме столбов с тремя сияющими шарами, висели и фонари на проводах над самой серединой проспекта.
Там был, по нашему с мамой выражению, «фифосад» — то есть гуляли «фифы». Наряды невероятные — отчасти из головы портних, мельком заглядывавших в заграничные журналы, отчасти из кино, отчасти из случайных заморских тряпок, покупаемых обычно у морячков загранплавания. Да и вообще в ту пору, как и многие годы после войны, на заметно или просто хорошо одетых людей оглядывались.
Все сколько-нибудь тонные дамы пользовались духами «Красная Москва», этот запах доминировал так же, как в 1970-е, в пору первой экспансии французских духов, — «Клима». У мужчин, особенно у высокопоставленных военных, был в моде одеколон «Красная маска», позднее — «В полет», «Ориган» (бывший «L’Origan»). «Шипр» был дорог, редок и пахнул (тогда) почти изысканно. Мужчины советско-демократических вкусов пользовались так называемым «Тройным одеколоном», дешевым, крепким, с неприятно-бодрым «гигиеническим» запахом (когда-то одеколон, любимый Наполеоном, едва ли не первый в истории, пах, видимо, совершенно иначе). По слухам, им пользовался и Сталин. Выпускались духи и одеколон «Кремль» во флаконах в виде кремлевской башни, «Север» в бутылке в виде тороса со стеклянной пробкой, увенчанной фигурой белого медведя, и пр. Очень было модно дарить «парфюмерные наборы» — духи, одеколон, мыло, пудра в подбитой шелком коробке. Все это продавалось в магазинах, объединенных эффектной аббревиатурой «Тэжэ». Расшифровывалось название организации, ведавшей советской красивой жизнью, прозаично: «Трест эфиро-жировых эссенций», но слово обособилось и жило до недавнего времени. Кондитерские назывались «Росконд», а магазины по привычке двадцатых годов часто именовали «кооперативами» (независимо от принадлежности к кооперации).
А. Миллер. «Белая ночь». Рекламный плакат. 1937
Канули в Лету целые тезаурусы советской речи: «фабрика-кухня», «ломовик», «авоська», «сходить за провизией», «набрать мануфактуры на платье», «крепдешин», «маркизет», «креп-сатин», «бобрик», «шевиот», «драп-велюр», «керосиновая лавка»… Исчезли и сами эти лавки, где отвратительно пахло керосином, жестью и замазкой для окон, но зато дешево продавались всякие детские радости, вроде фаянсовых, люто раскрашенных черкесов, которых мне почему-то не хотели покупать.
Не помню, когда я первый раз попал в цирк, во всяком случае, наверное, раньше, чем в театр.
С моим диковинным пристрастием к второстепенным подробностям бытия, я запоминал детали несущественные, но странно и сильно меня волновавшие. Например, костюмы (нечто вроде ливрей) униформистов — служителей, которые убирали ковры, вносили реквизит, а главное, перед началом представления выходили из-за кулис и выстраивались в две шеренги вдоль короткого прохода, ведущего к арене. Эти костюмы бывали разными для каждой программы, и я гадал, какими они окажутся на этот раз. Хотелось, чтобы пышными, разноцветными с золотом. Однажды служители появились в коричневых с кремовым нарядах и вовсе без галунов — я сильно опечалился.
И запах лошадей, зверей, гортанное «ал-лэ!», оглушительное щелканье бича, блестящая, изящная и таинственная утварь на арене, соединявшая в себе техническое совершенство с театральным великолепием, бархатно-громовой голос шпрехшталмейстера (микрофонов тогда и в помине не было), ни с чем не сравнимый оркестр, который бывает только в цирке, и этот обморочный страх во время выступления гимнастов «под куполом цирка», стареющий напудренный Дуров на колеснице, запряженной собачками, целое отделение, поставленное по гоголевской «Ночи перед Рождеством», — Вакула и Черт бессмысленно бегали друг за другом по верхним ярусам… И «Рыжий» клоун, все спрашивавший: «А когда я буду петь?» — и казавшийся мне бесконечно остроумным ответ «Белого»: «Потом!» Этот номер я в амплуа Рыжего долго повторял дома, заставляя маму или тетку отвечать: «Потом», и страшно радовался.
Волшебное, до сих пор сладко-горькое воспоминание — театр. «Красная Шапочка» Шварца в ТЮЗе — еще, конечно, на Моховой, с незабываемым, до потолка, амфитеатром (я потом долго изображал милиционера: «Я стою, сторожу, за порядком я гляжу»), «Конек-Горбунок» в кукольном театре Деммени. Этот спектакль взволновал меня своей «волшебностью», блестящими парчовыми костюмами кукол на темном страшноватом фоне. Вообще золотое шитье мне очень нравилось, недаром я мечтал о «принцевском» костюме, о котором еще речь впереди. Разумеется, после «Конька-Горбунка» я пытался устроить кукольный театр. «Я» — значило, что мне устраивала его мама, — я был на редкость безруким, мама, напротив, умела все.
И потрясение — балет. Не хотел идти: «Что за театр, где актеры не разговаривают». Но боже мой!
Никогда не видел я подобного великолепия!
Эти белые залы фойе Мариинки (тогда Театр оперы и балета им. С. М. Кирова) с золочеными филенками и розетками, зеркала в лепных рамах, бесконечные полукруглые коридоры с рядами дверей. И за ними — лазурь и золото зала, бархатные барьеры лож, красный (мало кто помнит, он был красным тогда, только после войны, в 1952-м, Симон Вирсаладзе изменил цвет на сине-голубой!) головинский занавес, хрустальная люстра, сияющие бра, тяжелые кисти портьер, расписной плафон, звуки настраиваемых инструментов, запах дорогих духов (все той же «Красной Москвы» главным образом, но то был изумительный запах — запах тогдашней красивой жизни, праздника и достатка), потом музыка, огромная прекрасная сцена — вся таинственная роскошь огромного театра, кружащая голову, сулящая чудо. Из ложи бельэтажа — «Спящая красавица»: просторная, грандиозная сцена, на ней — дворец невиданной красоты, все эти люди в шелках и бархате, в золотом шитье, двигающиеся с невиданной грацией. Какие костюмы, какая ожившая монументализированная мечта о детской сказке, всерьез разыгранной взрослыми, такими красивыми людьми! Да и сами эти восхитительные слова — «бельэтаж», «бенуар», «царская ложа», а в программке — «Король Флорестан», «Каталабют, приближенный короля», «фея Сирени», «фея Золота», «фея Сапфиров», «фея Карабос» с ужасными мышами и отвратительными «карабосами». А потом такие красивые танцы — Аврора и принц Дезире — Фея (Феона) Балабина и Борис Шавров… И этот апофеоз с участием сказочных персонажей — от Синей Бороды до Кота в сапогах.
Наталия Дудинская. 1932
Галина Уланова и Константин Сергеев в сцене из балета «Ромео и Джульетта». 1940
И нежный, сумеречный, тоже совершенно театральный снег ранней зимы, который падал на Театральную площадь, когда мы с мамой возвращались домой после первого в моей жизни балета, огни трамваев, тоже ставшие сказочными в тот сказочный, уже гаснущий день.
Я влюбился в балет. К ужасу мамы, бесповоротно решил стать профессиональным танцовщиком. В детскую свою записную книжку старательно выписывал из книги «Весь Ленинград» телефоны артистов балета, хотя и мысли не допускал, что дерзну им звонить, просто сам процесс переписывания фамилий доставлял небывалое наслаждение, эти имена — Вечеслова, Чабукиани, Дудинская, Уланова, Люкум, Дудко — звучали райской музыкой. Потом была опера «Руслан и Людмила» со знаменитой тогда Александрой Халилеевой (сидел в «царской ложе»!). Опера меня не поразила, музыки, кроме марша Черномора, я не оценил, смотрел просто пышную сказку, где все время пели… А вот «Щелкунчик» из правого бенуара, с его таинственными и тревожными мелодиями, меня взволновал. Правда, там, в ложе, я заразился и заболел корью.
«Спящую красавицу» ставили дома. Как хотелось мне проиграть, воссоздать миновавшее, повторить, оставить!.. Конечно, не балет, — так сказать, драму.
Вообще-то, спектакли случались у нас и раньше, но скорее импровизированные. Намечался сценарий, дальше — по вдохновению. Например, трагедия «из восточной жизни»: упоминавшийся Ролик (Роллет), игравший главную героиню (девочек не было), когда все персонажи, поубивав друг друга, смирно лежали на полу, сунул кинжал (разрезальный нож) себе под мышку, воскликнул: «И мне не жить!» — и удалился, даже не упав. Я не только играл разные роли, но даже был автором хоть и незавершенной, но отчасти поставленной трагедии в духе Эдгара По, о котором тогда и не слыхивал. Называлась пьеса «Фальшивый призрак» и начиналась леденящей кровь сценой. Банкир, которого играл я, одетый в свой любимый костюм с брюками гольф и, разумеется, при галстуке, поздним вечером сидел за столом и, как подобает банкиру, считал деньги. И тут к нему являлся призрак жены, которую он убил, желая завладеть ее серьгами! Призрак был великолепный — в белом саване, со светящимися глазами, он подпрыгивал, выл и упрекал меня в убийстве. Моя «окостеневшая» (так именно было написано в моей пьесе) рука не могла разжаться, чтобы вернуть призраку пруклятые серьги. Играть мне было не нужно, я и в самом деле боялся до смерти. По сюжету призрак оказывался «фальшивым», его сконструировал брат несчастной жертвы, чтобы отомстить зятю-убийце и отобрать у него драгоценности. Призрака играл мой кузен — он зажигал под простыней на уровне глаз два фонарика и с удовольствием выл и прыгал. Такой вот гиньоль. Вообще я не в первый раз баловался литературой. Начал научно-фантастический и отчасти шпионский роман из заграничной жизни и написал (продиктовал) целую строчку: «Цирковин (такую я придумал фамилию герою, иностранных фамилий не знал) был крупным инженером. Его обожала вся Италия». Почему Италия?..