Видел, как приезжал с польскими музейными дамами Владислав Михайлович Глинка, о моем, увы, единственном и случайном визите к которому я упоминал. Знаменитейший историк, литератор, эрудит, знаток униформы, изысканно воспитанный человек, он, уезжая, встал на колено посреди музейной клумбы и с отвагой вызывающе «нарушающего правила» рыцаря срезал для каждой из приезжих «колежанок» по розе. Такое запоминается на всю жизнь.
Видел писателя Леонида Соболева, высокопоставленного литературного чиновника, толстого и надменного, едва вылезшего из своей «победы» в немыслимо роскошном автомобильном комбинезоне. Его водила по дворцу сама Анна Ивановна, я ей завидовал: при всей низменности тогдашнего Соболева, я нежно любил ранние главы незаконченного прекрасного его романа «Капитальный ремонт» о русских морских офицерах, точную и щеголеватую прозу, остроумных и циничных героев. Анна Ивановна (так она рассказывала) получила от Соболева его книгу с надписью: «Маленькой хозяйке большого дома», а в ответ преподнесла какой-то путеводитель с милой надписью: «От сотрудников Павловского дворца, с нетерпением ждущего окончания капитального ремонта». Острословием ее Бог не обидел.
«ВЭ-ВЭ» и «А-ЭС». Но не эти встречи стали главным событием. Случилось чудесное приключение, придавшее нашей жизни иной смысл. Какие-то новые оттенки, «обертона», не знаю, как точнее выразить все это, без чего мне уже и не представить себе последующие десятилетия.
Шло первое мое «служебное лето». Все в Павловске и его обитателях еще мне было мило. Нравились даже экскурсии. Кроме тех, разумеется, чудовищных — воскресных, когда приезжали на автобусах одна за другой «организованные» группы, и в день мы проводили по пять экскурсий, задыхаясь от жары и запаха потных, любознательных посетителей, интересовавшихся, главным образом, «где была ёйная койка» (цитата подлинная).
Помимо плановых «заказных» экскурсий, во дворце по будним дням практиковался и некий корсарский жанр: экскурсовод дожидался скопления в первом зале посетителей и увлекал их за собою, чему те обычно не сопротивлялись, а радостно покорствовали. В этой чехарде внимание притуплялось, и однажды я стал навязывать свою свеженькую и жалкую эрудицию людям, которым было более чем достаточно собственной. Один из них (его спутника я не запомнил) — высокий, худощавый, как мне чудилось, немолодой (господи, ведь ему было всего сорок семь!), но свежий и элегантный — сразу показался мне существом другого мира. Одет он был во все вполне советское, даже в традиционные сандалии, но, в отличие от суетных франтов (вроде меня), судорожно гонявшихся за «импортом», в нем-то советского не замечалось решительно ничего; скорее напоминал он тургеневского персонажа, который «всегда одевался очень изящно, своеобразно и просто». Его душистая чистота, свежая до стерильности, отлично отутюженная одежда, вовсе не зависимая от моды, лицо сухое, породистое, выбритое до матовой шелковистости, а главное, стать — все это дышало каким-то «физиологическим европеизмом», воплощенной «набоковщиной». Ни о какой французской парфюмерии тогда и слыхом не слыхивали, но, право же, от него «пахло Парижем!» (он пользовался самым обычным мылом, но такова была его природа). Грациозность интонаций, «простота и важность», как писал Пушкин, его разговора до основания потрясли мое несколько опровинциалившееся в академии сознание.
Восхитительный незнакомец отнесся к моей агрессии с любезной покорностью. Воспитанность едва его не погубила: он готов был, видимо, и далее внимать моей болтовне, но я, слава богу, вовремя остановился. Замечания, которые он мягко ронял по поводу музейных экспонатов, выдавали знание давнее и глубокое, рядом с которым мои претенциозные и поверхностные представления значения не имели. Среди ампирных стульев и ваз он был решительно дома, все «узнавал в лицо», и на вопросы, которыми он меня небрежно одарил (надо полагать, из вежливости), ответить я, конечно, не умел. Но тут всплыли имена общих знакомых. Выяснилось, он давно дружит с любимой мамой и мною Кирой Николаевной Липхарт, а жена его — та самая Вера Владимировна Милютина, у которой я занимался рисованием в студии Выборгского дворца культуры.
Обаяние Александра Семеновича Розанова — так звали моего нового знакомца — обрушилось на меня сразу. Я был покорен его веселой изысканностью, забытым блеском безупречной русской речи, аристократической простотой и той уважительностью, с которой он отнесся ко мне, еще совсем молодому и скверно образованному человеку. Пианист и композитор, тогда, в Павловске, обретал он новую профессию, которая и принесла ему подлинную известность. Стал заниматься историей музыки.
Позднее он написал множество книг. О Полине Виардо, выдержавшую несколько изданий, о музыкальном Павловске; сделал известной почти неведомую фигуру композитора XVIII–XIX веков Николая Петровича Яхонтова, перевел с французского и опубликовал с комментариями клавир и текст оперы Дмитрия Бортнянского «Сокол», издавал и комментировал письма русских музыкантов… Но, кажется мне, не профессия его определяла, а он — профессию. Блистательный знаток старины — русской и французской, он понимал минувшее не просто как историк, он существовал в минувшем времени как в собственном и обсуждал события и людей двухсотлетней давности как их современник.
Тогда дворцовое хозяйство было в полном почти беспорядке, многие помещения пустовали, и людям, связанным с музеем, дозволялось жить в разных флигелях и строениях. Предоставили такое странное помещение и нам — в самом дворце, в отдаленном коридоре, где не было даже воды. Дали какие-то антикварные руины вместо кроватей, ящики взамен стульев, но мы обрадовались несказанно и весело и бивачно зажили с мамой — за городом, впервые за много лет. А Вера Владимировна рисовала Павловск, была в недурных отношениях с Анной Ивановной, и их с Александром Семеновичем тоже приютили в какой-то халупе в глубине парка.
Александр Семенович Розанов. Фото автора. 1959
Вера Владимировна Милютина. 1940-е
И вот 25 июля 1957 года — эту дату я запомнил, — встретив в парке Веру Владимировну и Александра Семеновича, я робко пригласил их зайти в наш «дворцовый апартамент», и они сразу и весело согласились. Помню, как артистично и непринужденно повесил Александр Семенович свой плащ прямо на крюк по самой середине потолка, поскольку, разумеется, вешалки не было, равно как и лампы на крюке. Помню, как все мы дружно и как-то очень беззаботно смеялись. Александр Семенович был прелестный, остроумнейший, язвительный и доброжелательный вместе рассказчик. Тогда рассказал он одну из коронных своих новелл. Как священник в деревне Петрова Горка, отец Игорь, в пасхальную ночь напился, заперся в церкви, а когда прихожане стали стучать в двери, высунул пьяную физиономию и рявкнул: «Не воскрес и не воскреснет!» И тогда селяне пришли к Александру Семеновичу, чтобы он помог им сочинить жалобу на отца Игоря. Жалобу предполагали отправить в райком КПСС…
История сама по себе смешная, а уж представить, как богобоязненный и совершенно старорежимный, ненавидящий коммунистов Александр Семенович пишет в райком жалобу на священника!..
В годы моего студенчества и лютой бедности мы с мамой жили очень замкнуто и, казалось, навсегда потеряли связь с интеллигентными знакомыми. Тот вечер был своего рода возвращением к жизни, к той ни к чему не обязывающей, веселой и легкой светскости — утомительной в больших количествах, но без доли которой люди просто чахнут. Наши гости отнеслись к нам нежно и предупредительно, видимо ощутив нашу заброшенность и оторванность от естественной среды: в ту пору мы были далеко не на равных, но что-то возникло — быть может, не тепло, просто некая ласковая заинтересованность. Они восприняли нас как людей своей стаи, отбившихся и одиноких. И стали нам тонко и настойчиво помогать вернуться к самим себе. Сейчас мне кажется, что эти два человека увидели во мне ту отчужденность от нашей действительности, которую ощущали и они, но сумели преодолеть. Возможно, потому, что были вдвоем, возможно, они обладали запасом некоторого мудрого и снисходительного цинизма, которого я был лишен. Не знаю. Тогда это казалось просто подарком судьбы.
Мы с мамой влюбились в них со всей страстью заброшенных и одичавших интеллигентов. Встречались почти каждый день, ходили друг к другу в гости. Гуляли по парку, порой и по ночам. Всякая мелочь становилась событием, игрой. Иногда Вера Владимировна, например, приносила селедку, и мы спорили, как долго мы сможем ее не есть, а просто разговаривать. Это называлось «бороться с похотью»…
Первый же после нашего знакомства старый Новый год мы встретили в Ленинграде вместе, в квартире Веры Владимировны. Это стало с тех пор неукоснительной традицией: какие бы перипетии ни случались, как бы ни расходились наши жизни (порой мы не встречались месяцами), за редкими и всегда очень нас всех огорчавшими исключениями, Вера Владимировна и Александр Семенович (или один из них) приезжали к нам с мамой каждый год 13 января.
Из нас четверых теперь остался я один.
Людмила Владимировна Герман. Павловск. 1957
Александр Семенович называл себя с Верой Владимировной на французский манер единым прозвищем: Мильроз (Милютина — Розанов). А были они очень разными.
Телефонные звонки Александра Семеновича напоминали светские визиты минувшего века. Короткие и изысканные, мило-бессодержательные, с непременным motto или каким-нибудь французским каламбуром. Казалось, во время трехминутной телефонной беседы он ставил на пол цилиндр и клал в него лайковые перчатки.
Вера Владимировна звонила редко, телефон не любила. Разговор с ней был маленьким событием. «Это Эм Герман? — А это Вэ Милютина. Здрассьте (тут она называла меня моим уменьшительным именем). Ну что-о?» И приходилось говорить только о серьезных вещах, поскольку болтовню телефонную Вера Владимировна ненавидела еще более люто, чем просто болтовню. Она не только не терпела банальностей, она просто их не понимала и понимать не хотела.