Праздником пассажиров были трамваи, прозванные «американками». Делались они в Ленинграде начиная с середины 1930-х, после того как их конструкцию наши инженеры действительно привезли из САСШ (такая была тогда аббревиатура — Северо-Американские Соединенные Штаты). Длинные, с гранеными передками и «кормами», с тремя пневматически открывавшимися складными дверями, с сиденьями, расположенными не только вдоль стен, но и перпендикулярно к ним, вагоны эти предлагали пассажиру некоторое почти автомобильное барство — можно было смотреть в окно, а не на талии стоящих в проходе людей. Мне не очень повезло: до войны «американки» ходили по маршрутам, по которым мы не ездили, — по «тройке» и «девятке» — не по «нашим»…
Куда привлекательнее трамвая — автобус: как-никак автомобиль. В нем пахло бензином, шофер гудел, переключал скорости, поворачивал руль, не было пассивной «маршрутности» рельсового пути. И возможность «смотреть в окно»…
Автобусы были малочисленнее, но разнообразнее трамваев, что тоже вносило «романтическую струю» в этот вид путешествия. Самые старые — каретки ярославского завода — я уже не застал, но почти столь же крохотные (пять окошек) автобусы «ГАЗ» помню хорошо: тряские, очень маленькие, куда втискивалось от силы человек двадцать. Такими же были и «ЗИСы» 1934 года. Куда эффектнее выглядели какие-то полукустарные, но более современные, подлиннее и попросторнее, автобусы забытых марок. Но существовал еще и легендарный «стоместный» автобус («ЯА-2») с американским двигателем, о нем все говорили (радио, часы, зеркала, два кондуктора!), но мало кто его видел, да и существовал он в считаных — чуть ли не в двух — экземплярах.
«Стоместный» автобус «ЯА-2». 1934
А в 1938-м появились новые автобусы «ЗИС-16», прямые родственники лимузинов. Слегка обтекаемые, с полуприкрытыми задними колесами, у водителя — элегантный хромированный суставчатый рычаг, которым он открывал переднюю дверь (заднюю открывала кондукторша), какие-то очень мягкие сиденья, «фирменный», тоже хромированный, флажок с красной звездочкой на радиаторе. Эти автобусы не воняли бензином, а пахли благородным автомобильным запахом. А еще если среди обычных голубых попадался редкостный красный! Я умолял маму ждать на остановке, пропуская автобусы, чтобы прокатиться на вожделенном красном, с полосой цвета бордо!
Из тридцати двух маршрутов добрая половина были пригородными. Я любил первый, возивший нас к бабушке на Кронверкский (тогда проспект Максима Горького) путем сложным и увлекательным: по Загородному с подъездом к Витебскому вокзалу, потом по Гороховой, Садовой, по Невскому и улице Желябова к Марсову полю и через Кировский (Троицкий) мост на Петроградскую.
Моя страсть к смотрению в окно и на водителя за рулем была настолько «сильнее меня», что однажды я не постеснялся (к ужасу мамы) нагло обратиться к какому-то приличному дяде: «Уступите детское место!» Он растерялся и молча поднялся. Даже строгая моя мама настолько была ошеломлена моим младенческим хамством, что не сразу нашлась что сказать, а я уставился в окно, довольный своей гражданской смелостью.
Водитель и кондуктор у автобуса «ЗИС-16». 1940
Советский троллейбус. 1930-е
И уж совсем фантастика — троллейбусы. О них много и давно говорили — в Москве они были пущены еще в 1934 году, там они бывали и двухэтажные. В Ленинграде же они появились перед самой войной. 1-й маршрут: Красная площадь (сейчас площадь Александра Невского) — площадь Труда. 2-й шел от Финляндского вокзала по проспекту Володарского (Литейному) к Нарвским воротам. Троллейбус этого маршрута упал, как рассказывали, в Фонтанку, но говорить об этом вслух боялись: официально катастроф у нас не случалось.
Троллейбусы маленькие, чуть ли не фанерные, с вечно соскакивающими с проводов роликами. Но какое ощущение — поездка в подлинном экипаже будущего! Очень мягкие, пружинные сиденья, никелированные поручни, пневматические двери, стремительный и совершенно бесшумный ход, да и само слово — будто из научной фантастики. Перед войной у нас было уже четыре троллейбусных маршрута (в Москве — пятнадцать).
Уличное движение регулировали милиционеры. Высокие каски (летом белые, зимой серовато-синие) с синей звездой, ярко-голубые петлицы с красными кантами и серебристыми лычками. У командиров на петлицах — золотые горизонтальные просветы и серебряные звездочки. В ту пору милицейский комсостав имел те же нелепые звания, что и в НКВД: «старший майор», например (нонсенс по определению — майор и значит «старший»). Зато ощущалась близость милиции к главной и страшной власти.
На одного особенно грациозного регулировщика, с красивым смуглым татарским лицом, специально приходили полюбоваться. В белых перчатках, маленький, изящный, как балерина, он выделывал настоящие пируэты среди редких машин на углу проспекта 25 Октября и улицы Бродского (теперь вновь Михайловской).
Кое-где были светофоры, переключавшиеся милиционерами. Но существовали и забавные автоматы — круглый циферблат с зеленым, красным и двумя желтыми секторами, по которому медленно двигалась белая стрелка.
Самолеты, конечно, как транспорт не воспринимались. Пассажирские линии существовали, но живых клиентов «Аэрофлота» до войны я не видывал. Самолет в небе был событием, люди останавливались: «Вон, вон самолет летит!» Увлекались дирижаблями. Они были торжественно медлительны, огромны, тускло-серебристы, тонко жужжали моторы, едва можно было различить казавшуюся крохотной гондолу.
Сам он длинный, длинный, длинный,
Словно рыба-великан,
В глубину его кабины
Сел воздушный капитан.
Существовали в те годы такие детские стишки.
Дирижабли были чаще всего военные, с них велось наблюдение, бросались бомбы, как в Первую мировую войну. Помню, показывали всеми теперь забытый фильм про придуманную, нереальную войну, в которой враги говорили все же по-немецки, — «Глубокий рейд» («Гордые соколы») 1937 года, со стрельбой, пылающими дирижаблями. Страшный и увлекательный. Но разумеется, авиация — это, прежде всего, спасение челюскинцев, перелеты Чкалова и Громова, папанинцы, Гризодубова, Раскова и Осипенко.
Следует, однако, добавить, что народный энтузиазм по поводу наших героев, о котором принято вспоминать, был основательно разбавлен скрытым скепсисом. А порой и нескрытым.
Морды на экране,
Денежки в кармане…
И еще:
Здравствуй, Леваневский,
Здравствуй, Ляпидевский,
Здравствуй, лагерь Шмидта, и прощай!
Капитан Воронин
Судно проворонил,
А теперь червонцы получай!
……..
Вы теперь герои.
Словно пчелы в рое,
Собрались в родимой стороне.
Деньги получили,
В Крым все укатили,
А «Челюскин» плавает на дне.
Так пели о челюскинцах. Известна (во многих вариантах) и крамольная частушка аж о самом Отто Юльевиче Шмидте (цитирую самую приличную версию):
Шмидт сидит на льдине,
Словно на малине,
И качает длинной бородой —
Коль не Водопьянов,
Быть бы Шмидту пьяным
И валяться где-то под водой…
Теперь уже известно, что именно тогда, когда встречали героев-летчиков, или в другие дни общенародного ликования расстреливали крупных политических и военных деятелей, ставших жертвами террора.
В нашем доме на углу Бородинской и Загородного был магазинчик, где продавались среди всякого полезного галантерейного вздора самые настоящие военные знаки различия: петлички, «кубики», «шпалы» и даже «ромбы» (а это по тем временам, так сказать, уже «генеральские» атрибуты), — и очень дешево. В свободной продаже таких вещей в тридцатые годы есть некая загадка. Даже сейчас, насколько мне известно, погоны продаются только военным. Тогда же, в пору шпиономании и наивной, хотя и лютой подозрительности, об этом, вероятно, не успели подумать. Гимнастерку и бриджи мне сшила мама, и я без труда стал продвигаться в чинах: долго я в капитанах — ниже звания у себя не припомню (одна «шпала» в петлице) — не засиделся, добился, чтобы мне купили по три «ромба», и произвел себя в комкоры (командир корпуса, чуть ниже генерал-полковника).
Тогда эти звания высшего комсостава Красной армии — комдив, комбриг, командарм (еще раньше — комэск, комэска, комполка) — звучали и лихо, и шикарно. Ведь тогда красные командиры были непобедимые и «самые-самые», а генералы — это иностранцы или «белые» (только в 1940-м и в СССР появились свои генералы).
В конце тридцатых «красных командиров» (именно в пору, когда шли самые чудовищные репрессии) одели в элегантную по тем временам форму: у танкистов появились открытая тужурка и брюки навыпуск стального цвета, черные бархатные петлицы и околыш, белая рубашка с галстуком. А летчики — в синем, в лихих пилотках набекрень, тоже при воротничках и галстуках! А если еще и с орденом! На них смотрели с большим восхищением, чем потом на космонавтов.
В «военной» форме. 1939
В военном любили щеголять и вполне цивильные граждане. Гимнастерка, френч, различные варианты «сталинки», бриджи с сапогами, фуражки командирского образца. Так одевалось правительство и все руководящие или жаждущие руководить люди. Редкий начальник хаживал в галстуке. Носили множество значков — «ГТО», «Осоавиахим», «МОПР»,[4] «Ворошиловский стрелок», что создавало иллюзию если и не орденов, то некоторой причастности к официальному успеху.
И детей часто одевали в военное. Не всем, конечно, везло, как мне, но матроски и бескозырки были делом обычным (так наряжали еще до революции барчуков), и еще шлемы — наподобие авиационных, с ушами. У меня тоже был такой, и я гордо соединял неизбежную защиту вечно больных ушей с авиаторским шиком.
Было в воздухе еще что-то особенное, заставлявшее с болезненной страстностью воспринимать все военное.