, жизнь закипела необычайным для России темпом.
В этих областях, недавно еще театре кровавых событий, кроме аулов, где жили горцы, были только станицы казаков, более занятых охраною от набегов татар, чем хлебопашеством. После замирения края плодородными его землями были наделены казачьи станицы, генералы и офицеры, принимавшие участие в завоевании края. И так как и те и другие к земледелию были не склонны, то офицерские участки стали продаваться, а станичные земли отдаваться в аренду чуть ли не задаром. Продажная цена не превышала двенадцати рублей за десятину, арендная — была от пяти до десяти копеек. И переселенцы нахлынули со всех сторон. Сперва явились тавричане, гоня перед собой десяток-другой овец: Мазаевы, Николенки, Петренки и многие другие — теперь богачи, владеющие сотнями тысяч овец и многими миллионами. Потом появились и землеробы, хохлы на своих скрипучих, неокованных арбах, запряженных рослыми волами, а потом — и наши земляки на своих заморенных клячах. И чем дальше и дальше, тем все больше и больше прибывало народу. Все это копало землянки, строило себе глинобитные или мазаные хаты, и села вырастали за селами. Лучше всех сжились с новыми условиями степенные домовитые хохлы и вскоре зажили прочно и богато. Многих из «российских», то есть чисто русских, погубила страсть к бродяжничеству. Пожив бивуаком неделю-другую на одном месте, видя, что все еще не текут в угоду им медовые реки, они, разочарованные, отправлялись дальше искать обетованные земли и в вечной погоне за лучшим в конце концов хирели и, продав свои остатки тем же хохлам, поступали к ним в батраки или возвращались вконец разоренными домой с вечным своим припевом: «Курицу негде выпустить, тесно стало». Зато те из них, которые не ныли, а с места принялись за дело, достигли поразительных результатов. Русский мужик шевелить мозгами, выходить из заведенной колеи не любит, но когда это с ним случится — и американцу не уступит. И то, что порою приходилось видеть на Кубани, скорее было похоже на Америку, чем на беспросыпно спящую Россию. Вскоре после моего прибытия на Юг я около станицы Белоглинки встретил переселенцев из деревни Михайловки Мокшанского уезда Пензенской губернии. Разговорившись с ними, я пришел в ужас. Темные, неподвижные, дикари в полном смысле. Их гибель в новых условиях жизни мне казалась неизбежной. Лет через восемь я опять попал к этим старым знакомым. На току работало восемнадцать паровых молотилок, под навесом стояли жатки и конные грабли, и пензенские дикари расспрашивали, где бы приобрести хорошие паровые плуги.
Казацкая земля
К несчастью, и на эту, природой исключительно наделенную землю вечно радеющее о благе своих подданных начальство обратило свое недремлющее око и изобрело мероприятия, долженствующие, насколько возможно, способствовать уничтожению достигнутого. Когда я в середине 90-х годов оставил край, военный министр Ванновский как раз уже принялся за столь неотложное дело. Было запрещено станицам впредь отдавать свои земли в аренду, что, конечно, могло привести лишь к одному — к полному разорению края. Обрабатывать сам свои земли станичник не был приспособлен. Станица — продукт войны, станичник и по природе, и по историческому прошлому не хлебопашец, а казак-воин и, нужно думать, еще долго им останется. Он уже много поколений подряд провел не в работе, а в стычках с горцами или на сторожевых постах «на кордоне», и для него сама станица лишь колыбель его детства, место отдыха между одной воинской службой и другой и место отдохновения в старости. Казак даже в своем доме не хозяин, а временный гость. Хозяин — его жена. И все это было так не только до, но и после замирения.
Присматриваясь к быту станиц, я часто задавал себе вопрос: что, в сущности, делает станичник-казак, когда он не на службе, а на льготе? — и чем более присматривался, тем менее мог найти ответ. Существование казака и без всякой работы обеспечено. Станица владеет многочисленными землями, которые, за исключением участков, отведенных для нужд войскового коневодства, в аренде у хохлов, и уже не за гроши, как прежде, а за десятки рублей с десятины, и каждый казак на свой пай ежегодно получает сумму, вполне обеспечивающую ему безбедное существование. Никаких обычных ежедневных забот у казака нет. Кони его ухода почти не требуют, так как три четверти года пасутся в войсковом табуне; если у него и есть кое-какая запашка, то все за половину справляет хохол. За бакшою, то есть огородом, и за виноградником ходит жена или старик отец. Домом ведает хозяйка, а станичник сам околачивается без определенных занятий, судачит с однополчанами и со станичниками, то куда-то отправляется верхом, то куда-то уезжает на повозке и что-то привозит, то что-то чинит, то в духане пьет чихирь — а затем снова садится на коня и отправляется на службу. Следовательно, запрет отдавать земли в аренду превратит в нищих и станичников, и арендаторов-хохлов и богатырь-житницу снова обратит в пустыню и разбросает людей по всему миру. К слову сказать, правительство стремилось наложить свою руку на жизнь казаков еще до Ванновского.
Религиозные преследования
Вскоре после последней войны с Турцией, в основном после того, как к власти пришел Александр III и Победоносцев 10* стал фактически управлять делами, стало модным преследовать сектантов. На Кавказе, точнее в Закавказье, между русским населением больше, чем где- либо, развито было сектантство. Мне кажется, можно без опасения утверждать, что наиболее замечательной частью русского населения являлись покидающие нашу официальную церковь люди. Они составляли большую часть штундистов, молокан, духоборов — все честные, трезвые и много работающие люди, потому что в основе их доктрины было нравственное усовершенствование, а не простое исполнение обрядности. Молокане в Турецкой войне оказали русской армии неоценимые услуги. Все нужное для войск было перевезено ими, во многих случаях бесплатно. Но Победоносцеву, а через него и Царю они были неугодны, и против всех сектантов начался жестокий поход. В Закавказье он, как известно, кончился массовым выселением молокан в Америку. Ушло их около сорока тысяч, и самый богатый район в России превратился в пустыню. Остались там жить армяне и татары, племена, враждебные России.
Закончив столь успешно с Закавказьем, Победоносцев свою деятельность перенес в Тверскую, Кубанскую и Донскую области. Всюду начали шнырять «миссионеры внутренней миссии», своего рода духовные шпики-ищейки, и духовные дела о совращениях и отпадениях от православия, оканчивающиеся в случае обвинительного вердикта ссылкой на каторгу или поселение, в случае оправдательного вердикта — административной высылкой из края, стали плодиться и множиться. Дела эти подлежали решению не присяжных заседателей, а коронного суда, и в большинстве случаев приговоры были обвинительные. Разгром сектантства был полный.
Мне самому в качестве почетного мирового судьи пришлось раз быть в составе такого суда. Обвинялась молодая крестьянка, бывшая замужем вторым браком за молоканином, в совращении от православия своей трехлетней дочери от первого брака с православным. Состав преступления состоял в том, что мать, не имея на кого оставить ребенка, брала его с собой в молитвенные собрания молокан. К счастью, на этот раз приговор, несмотря на все старания прокурора, был оправдательный. Но даже и тогда обвинитель не согласился, и чем закончилось дело — не знаю.
Богач старик Мазаев 11*, о котором я уже упомянул, приобрел недалеко от Новочеркасска известное имение атамана графа Платова 12* «Крепкое» и поселился в нем, оставив своих сыновей хозяйничать в Терской области. В графских палатах старик миллионер продолжал жить патриархально, как жил и прежде, каждый вечер собирая вокруг себя своих многочисленных приказчиков и служащих (всех молокан) для совместной молитвы и беседы. Мазаев был человек хотя и малограмотный, но выдающегося ума, очень сведущий в церковных вопросах. Неоднократно высшее православное духовенство приглашало его принять участие в диспутах на религиозные темы, но он из предосторожности всегда от этого уклонялся.
И вот он получает письмо от знакомого священника с просьбой оказать гостеприимство миссионеру. Гость приезжает, живет несколько дней; вечером со всеми остальными участвует в вечерних собраниях. А по его отбытии против Мазаева возбуждается дело по обвинению в совращении от православия. «Глупый, нелепый донос», — скажете вы. Да, но он кончился для Мазаева приговором в каторжные работы. К счастью, у миллионеров всегда есть сильные покровители, и ему исходатайствовали Высочайшее помилование.
Я остановился дольше, чем следовало бы, на религиозных гонениях. Современникам о них и так достаточно известно, и история о них не умолчит. Но и в этих воспоминаниях упомянуть о них уместно. Прошлое — начало настоящего и будущего, и только отметив, что происходило тогда в нашей стране, которой так поразительно не повезло, можно понять, что происходит с ней сейчас.
Страсть к опеке
Еще одно слово в связи с Ростовом и Кубанью. Нас, русских, упрекают в отсутствии инициативы и предприимчивости, и я сам в этих записках не раз повторю это обвинение. Я от него и теперь не отказываюсь, но, обвиняя, должен привести и смягчающие вину обстоятельства. Наше недальновидное, заскорузлое чиновничество, как тупоумная нянька, боясь, чтобы ребенок не упал и не ушибся, в течение двух столетий не спускало русского человека с помочей и довело его до того, что двигаться самостоятельно он и не пытался. Между тем и Ростов и Кубань показали, что, предоставленный самому себе, он достигает гораздо большего, чем при вредной помощи неразумных опекунов. О том, что наше чиновничество имело специальностью быть тушителем всякого живого огня, известно всем, за исключением, конечно, самих господ чиновников, которые об этом никогда даже не догадывались, и потому на это еще раз напирать, быть может, излишне. Но не могу удержаться и расскажу эпизод, свидетельствующий, с каким опасением люди дела относились ко всякому вмешательству администрации.