58*, все поражения и поражения!.. Отступление у Мукдена было настоящим крахом. Генерал-адъютант Гриппенберг 59*, командующий одной из армий, непосредственно, минуя главнокомандующего, испросил у Государя позволение сдать командование.
— С Куропаткиным, — сказал он, — служить невозможно.
Все это, взятое вместе, побудило принять экстренные меры. В 1905 году главнокомандующему было приказано сдать командование Линевичу 60*, а самому вернуться в Петербург. Но Куропаткин в Петербург не вернулся, выклянчив у Государя командование одной из армий 61*.
Командовать другой был назначен Дохтуров. Как только о назначении последнего узнали, все бросились его поздравлять. Я из комнаты рядом с его кабинетом наблюдал позорную сцену, которая происходила там: те, которые вчера еще мешали его назначению, теперь подхалимствовали перед ним. Радостные лица, душевные пожелания, лесть.
Приехал и искренно к нему расположенный Драгомиров.
— Ну, что, отче Димитрий? Много у тебя стало друзей! Что они скажут завтра? Или у тебя уже план, как победить, готов? Ты человек предусмотрительный.
— Конечно, — сказал Дохтуров, — я докладывал Государю о моем плане.
— Не секрет? — ехидно спросил Драгомиров.
— Для широкой публики, конечно, секрет, — для тебя нет.
— А ну-ка?
— Умереть не с позором, а с достоинством.
Но бедному моему другу умереть на поле битвы судьба не дала. Накануне отъезда его поразил удар, и он скончался на моих руках.
Волнения внутри страны
В обществе после Мукдена уже громко порицали войну, вспоминали участие членов Императорского Дома в концессиях на Ялу, ругали Куропаткина, говорили, что давно предвидели то, что случилось, что всегда утверждали, что Япония непобедимая держава; «одни дураки называли их макаками, а не знали, что мы сами «кое-каки». Даже извозчики, эти признанные дипломаты Петербурга, по чьим высказываниям наши высокопоставленные правительственные деятели судили о настроениях крестьянства, находили, что правительство «японца и того проморгало, да и хозяин у нас… он уж и на царя больше не похож».
Учащаяся молодежь бастовала. Впрочем, это уже годами у них вошло в привычку. Недаром студентов называли «неучащейся молодежью»; рабочие все громче и громче выражали свое неудовольствие и все чаще участвовали в демонстрациях. Сборища демонстрантов у Казанского собора становились обычным явлением. Террористы опять активизировались. И только одно правительство не унывало.
«Чего вы беспокоитесь? Скоро явится флот, собранный по совету Кладо 62*; из Порт-Артура зайдут японцам в тыл — и готово!»
Порт-Артур пал. Общественное мнение обрушилось не только на Стесселя, но, стыдно сказать, и на всех защитников крепости, которые проявили чудеса храбрости 63*.
Петербург продолжал развлекаться, как обычно. Люди не унывали. Только на улицах все чаще можно было увидеть одетых в траур матерей и жен.
Я уже сказал, что брожение среди рабочих все увеличивалось. К концу 1904 года и началу следующего оно приняло необычайные размеры. Как член правления Российского электрического общества Сименс-Гальске, я должен был постоянно иметь представление о настроениях рабочих. На наших заводах, где их было несколько тысяч, пришлых было немного. Большинство были рабочие, коих и отцы, и деды служили у нас, народ, сравнительно с рабочими других предприятий, развитой, спокойный, с которым управление ладило. До сих пор с ними никаких трений не было. Но и у нас стало теперь неспокойно. Волновалась, конечно, молодежь.
Правительство уже несколько лет делало вид, что озабочено рабочим вопросом. Боясь рабочего движения, якобы признало право стачек; но к самим рабочим относилось враждебно, считая их опасным элементом; в непозволительно широком масштабе пользовалось и злоупотребляло правами усиленной охраны, и началось все это, если не ошибаюсь, в 1881 году. По малейшему поводу, а часто зря, полиция у рабочих делала обыски, их арестовывала, ссылала административным порядком и этим только подливала масла в огонь 64*.
Комитеты
В декабре 1904 года директор завода вызвал меня по телефону: рабочие предъявили требования, настаивая на том, чтобы говорить не только с ним одним, а с правлением. Я немедленно отправился на Шестую линию Васильевского острова, где был главный наш завод.
За несколько кварталов до завода улица была запружена народом, большею частью рабочими. По адресу моему слышны были сперва остроты, потом угрозы. Я слез, кучера отправил домой и пошел пешком.
Список требований занимал несколько страниц. Чего-чего тут не было! Большинство требований были нелепы. Было очевидно, что суть не в самих требованиях, а в чем-то другом. Мы просили рабочих выбрать уполномоченных для переговоров. Пока их выбирали, через задний ход пришло к нам несколько старых рабочих, которым безусловно можно было доверять.
— Вам известны требования, которые ваши предъявили? — спросили мы.
— Мы сами подписывали, нам их читали.
— В чем же дело?
— Да ерунда, пустая канитель! Не стоит и обращать внимания. Вот увеличить плату не мешает, ну, пожалуй, и насчет пенсии, а все другое глупости. Писали, должно быть, люди, которые нашего дела не знают. Вот и насчет расценки поштучной, и как ее тут сделаешь?
— Зачем же вы требуете то, что сами называете ерундой?
— Ничего не поделаешь! принесли этот список, велели предъявить. Коль не предъявите, говорят, и вас, и вашу семью убьем. Как тут не подписать!
— Да кто же говорит? Что за люди?
— От самого, значит, комитета присланы.
— Какого комитета?
— А Бог его знает!
— А кто приносил?
— Кто их знает! Один-то, пожалуй, и правда рабочий был. Парень, видно, толковый, а другие — не то из студентов, не то господа.
— И вам не стыдно исполнять глупые приказы какого-то комитета? Какого, и сами не знаете. Дураки написали ерунду, а вы, умные люди, подписываете?
— Эх, барин! — покачал головой старик. — Вот у Лесснера 65* не послушались комитета, да пять человек ночью и порешили. Жили бы мы все в одном месте, ну тогда дело другое! А живем мы кто где. Придут и зарежут — и концы в воду. Вот и у Нобеля 66*: там кто-то не подписал — и избили до полусмерти. Как тут не подписать?!
Явились уполномоченные, в большинстве горланы. Стали обсуждать требования пункт за пунктом. Но что это было за обсуждение! Речь идет о специальном вопросе: расценке какой-нибудь гайки, а они жарят фразами из Каутского или Маркса, а может быть, даже не из них, а из подпольных брошюр. Мы в требованиях отказали. Работы прекратили. Одного из инженеров, даже не служащего у нас, а присланного из-за границы, чтоб устроить патентованное производство, вывезли на тачке и опрокинули в лужу.
А чрез несколько дней, даже не пытаясь начать новые переговоры, рабочие снова стали на работу. На наш вопрос, что это означает, наши друзья ответили, что возобновить работу разрешил комитет, а когда горланы не согласились, приказал «сам батюшка».
— Какой батюшка?
— Разве вы о нем никогда не слыхали? Гапон 67*.
Поп Гапон
Конечно, мы слышали о Гапоне — о нем много было разговоров. Однажды по просьбе высокопоставленного лица, кажется это был городской голова, мы выделили большую сумму денег для поддержки его просветительской деятельности. Позже мы слышали, кажется от того же лица, что Гапон всех предал, что он был наполовину мошенник и наполовину революционер.
— Разве рабочие продолжают иметь с ним дело? — спрашиваю.
— А как же. У него на квартире, то есть не у него, а на другой, часто происходят собеседования. И теперь принимаются записи.
— Какие записи? на что?
Старик рассказал, что Гапон принимает записи, чтобы всем скопом идти к Царю, просить у него защиты.
— И вы пойдете?
— А как же! Батька говорит, что идти нужно, и комитет приказал.
— Смотрите, чтобы чего-нибудь не вышло. Сами знаете, какое время. По головке за это не погладят!
— Ничего худого выйти не может. Идем по вызову самого Царя. Хочет узнать о наших нуждах.
— Вас обманывают. А если против Царя что-нибудь замышляют?
— Это никак быть не может. Батюшка со всех клятву берет, что ни ножей, ни оружия с собой не возьмут. Приказал всем надеть праздничное платье: к самому, мол, Царю идете в гости.
«Кровавое воскресенье»
9 января 1905 года, чуть свет, директор опять телефонировал, прося сейчас приехать. Я отправился. Но, проехав через Николаевский мост, вернулся. Там стоял наряд войск. Полицейский офицер мне заявил, что на Васильевский остров ехать можно, но обратно не разрешит. Обратно через Неву никого пропускать не приказано. У Академии стояли стройными рядами рабочие, все прибывая. Сколько я мог заметить, они были одеты в праздничное платье. Я вернулся через Дворцовую площадь. Там стояли войска. Знакомый офицер мне передал, что людям розданы боевые патроны.
— На что? рабочие настроены вполне миролюбиво. Я уверен, что Государь к ним выйдет.
Офицер удивился:
— Разве вы не знаете, что Государя в городе нет? Он выехал.
— Выехал из города? Быть не может!
— Я знаю наверняка.
— Когда выехал?
— Этого я не знаю. Кто говорит — вчера, кто — раньше.
Раньше? И я вспомнил печальную, возмутительную картину. Неужто это и был его отъезд?! Я находился у антиквара Смирнова, на Вознесенском, как раз против Александровского рынка. Дело было к вечеру. Рынок уже закрывали, толпа выходила из рядов. Вдруг мы услыхали хохот, пискливое «ура» мальчишек. Какая-то карета не рысью, а сумасшедшим карьером, как мчатся только пожарные, во все лопатки улепетывала по направлению к вокзалам. В ней сидел Государь. Прохожие смеялись, мальчишки свистали, гикали: