Я возмущаться такой политикой финских чиновников не могу. Когда жизнь в России стабилизируется, дружественные отношения между двумя странами, я надеюсь, восстановятся, потому что это в интересах обеих стран. Прошлое должно быть забыто, думать надо о будущем. Сейчас это трудно себе представить, но я верю, что спустя ряд лет все так и произойдет.
Большая часть вины за эту прискорбную враждебность по отношению к русским лежит на Милюкове, который выпустил, не спрашивая ни у кого, свой манифест (и в какое время! как раз перед походом Юденича) 41*, что Россия никогда не признает независимости Финляндии. Не признает? Когда независимость Финляндии была уже совершившимся фактом и когда ее признала вся Европа 42*!
В Финляндии меня и удивили и восхитили военные добровольцы, да и не только меня, человека гражданского, но и военных специалистов. Представьте себе 120 000 солдат, обученных, культурных и думающих, которые, все без исключения, знают и понимают, что значит чувство долга, и каждый человек слушает своего командира, повинуясь приказам безоговорочно и без внутреннего сопротивления. Я вполне допускаю, что второй такой армии просто не существует. С такой армией Финляндия может быть спокойной. Ни Троцкому, ни Милюкову лишить такую страну независимости не удастся.
Но стране угрожает другая опасность — финансовый кризис. Как и другим небольшим странам, Финляндии за свою независимость придется расплачиваться. Счета можно будет оплатить только тяжелой работой, увеличивая экспорт и уменьшая импорт, то есть развивая производительные способности страны. В Германии осознали сразу же после окончания войны, что это единственный способ борьбы против ужасной нехватки денег. Финляндия пока, очевидно, этого не поняла. Страна еще не начала работать по-настоящему. Как и Россия, она все еще празднует свою победу, хочет наслаждаться жизнью, а не работать вдвое больше прежнего. Простыми мерами, вроде запрещения импорта, добиться ничего нельзя. Остается только надеяться, что финны поймут, что им надо делать, и смогут не только наслаждаться своей независимостью, но и удержать ее.
И еще одно небольшое наблюдение. Раньше, когда я посещал Финляндию, я никогда не видел пьяных, хотя алкоголь продавали везде. Но сейчас продажа алкоголя строго ограничена, и хотя купить его можно только в аптеке по рецепту врачей, пьяных в Хельсинки можно увидеть на каждом шагу.
На этом я закончу свои поверхностные замечания о стране, которая в течение двух лет предоставляла мне убежище, я подчеркиваю, убежище, о котором я вспоминаю с удовольствием, несмотря на то отношение, о котором я писал. Но образованные финны сделали все, что могли, чтобы сгладить насыщенную неприязнью к русским атмосферу. В некоторых финских семьях меня, хотя я был русским, принимали с такой теплотой, которую я никогда не забуду.
Русские беженцы
Через Финляндию из бывшей России прошли сотни тысяч таких же, как и я, беженцев. Те, кто могли, не задерживались там по названным мной причинам, а уехали в другие страны, в которых им, как беженцам, был оказан более гостеприимный прием. В Финляндии остались только те, у кого не было ничего. Каких только людей я там не встретил! Офицеры, ученые, простые солдаты, предприниматели, бывшие бедняки и бывшие богачи. Можно было убедиться на своем собственном опыте, как все неустойчиво в жизни. Бывшие миллионеры теперь не знали, где достать еду на следующий день. Княжна Б., которая еще совсем недавно обладала громадным богатством, теперь была вынуждена стирать за деньги белье. Другая дама продала свое обручальное кольцо, чтобы купить еду для своей голодной дочери. Сенатор Г. делал трубки на продажу. Многие люди просто голодали. Но юркие люди, еще вчера не имевшие ничего, пировали сегодня в отеле Кемр — проиграв в карточную игру десятки тысяч, занимались спекуляциями иностранной валютой или, быть может, служили агентами у большевиков. Стало совершенно непонятно, как вести себя при встрече со старыми знакомыми — радоваться ли, делать вид, что не узнаешь. Никто не знал, чем за это время стал тот или иной знакомый. Рассказы убежавших из Петербурга было больно слушать. Чем больше проходило времени, тем труднее было сбежать из большевистского ада, тем больше надо было платить тем, кто помогал бежать. Многие заработали миллионы на этом, некоторые брали деньги заранее и предавали того несчастного, который собирался бежать с их помощью. Княгиня Голицына была убита во время бегства человеком, который ее сопровождал 43*. Переправить в Петербург письмо стоило сотни марок, сопроводить беженца — десятки тысяч.
Я встретил даму, которая провела восемь дней и ночей без провожатого с ребенком на руках, плутая в лесах, днем прячась в кустах, ночью, пытаясь выбраться куда-нибудь, где живут люди, и до людей она в конце концов добралась, но уже одна, потому что ее маленькая дочь замерзла в лесу. Летом появился человек с женой — они переплыли залив ночью, привязав одежду к спине; были люди, проведшие бесконечные часы, прячась в соломе; некоторые добирались в лодках; знакомый офицер добрался из Казани пешком, в кармане у него было 25 рублей.
В январе 1919 года мне удалось отправить жене письмо и получить ответ. Ей не удалось уехать в Крым. Она жила одна, очень трудно. Сведений о сыне у нее не было. Потом мне удалось послать ей еще письмо, в котором я просил ее быть готовой, обещая организовать побег. К сожалению, из этого ничего не вышло.
Через некоторое время граф Шувалов, который, рискуя жизнью, сумел многих спасти, взялся доставить жене письмо, деньги, а также, если удастся, привезти ее с собой. Шувалов вернулся с плохими новостями. Он побывал в доме, где жила моя жена, но встретиться с ней не осмелился, чтобы ей не повредить. Он узнал, что за ней следят, что ареста ей удалось избежать только потому, что у нее не было связей ни с кем вне Петербурга. После этого в течение долгого времени я о жене не знал ничего; писать я ей не осмеливался. И уже гораздо позже я узнал, почему она находилась под особым наблюдением.
О неудачном наступлении Юденича я говорить не буду. Подробности мне неизвестны и разбираться в неудачах этого похода — дело историка. Юденич жил довольно долго в Хельсинки, его многие знали и все видели; не боясь ошибиться, хочу сказать, что невозможно было выбрать на роль главнокомандующего человека, способного принести делу больше вреда.
Поход на Петербург — еще одна славная страница в истории нашей армии. Нет такого страдания, которое она не перенесла; никаких слов недостаточно для прославления принесенных ею жертв. Но для командиров эта страница была позорной.
Военная деятельность моего сына
С Юга в Хельсинки прибыл гетман Скоропадский 44* и сообщил мне, что мой сын взял на себя командование Кавказской армией. Вскоре о нем начали писать в иностранной прессе. После освобождения его армией Северного Кавказа и Царицына имя сына стало все чаще и чаще упоминаться в английских и французских газетах. Затем я услышал, что он опасно заболел, и больше известий о нем не было 45*. Жив ли он, умер — никто не знал.
Наконец я получил от него письмо, но шло оно целых пять месяцев, он написал его до того, как заболел, и поэтому успокоить меня оно не могло. Письмо было написано осенью; он писал мне, что дети в Крыму, а он с женой находится в Екатеринодаре, где генералы Корнилов и Алексеев 46* начали формировать армии для борьбы с большевиками.
«У нас, — писал он, — не было ни амуниции, ни пулеметов, ни пушек. Все пришлось добывать у противника. У большевиков 150 000 человек, и у них есть много всего. У нас всего 9 000 47*, но наша армия растет. Когда Кубань была очищена в январе, армия выросла так значительно, что мы смогли расширить командование. Генерал Деникин 48* взял на себя командование всей армией, а я стал во главе Добровольческой армии, а затем и Кавказской. 17 июня мы заняли после боев Царицын, с 23 по 27 августа мы нанесли большевикам ощутимое поражение и захватили 40 пушек и 20 000 пленных. Моя жена, как и во время Первой мировой войны, работает медсестрой, дети живет в казацкой станице Константиновская».
Это было начало регулярной переписки с сыном, но письма часто шли так долго, что я из газет узнавал все новости, о которых он писал. Осенью, после смерти Колчака 49*, между сыном и Деникиным начались расхождения, связанные с вопросами стратегии, сын был выслан из России и уехал с семьей в Константинополь. Он собирался в Сербию, прося меня приехать туда тоже.
Но судьба решила иначе. Генерал Деникин отказался от поста главнокомандующего и приказал сыну принять командование. Вскоре после этого и Франция признала его. Потеряв всякую надежду вытащить жену из Советской России, летом 1920 года я уехал в Дрезден, намереваясь при первой возможности поехать к сыну в Севастополь 50*.
В Германии
В Дрездене, где мой старший брат был послом в течение двадцати лет и где все еще живет его дочь 51*, вдова главного инспектора Конного полка, у меня была возможность встретиться с немцами из самых разных кругов и присмотреться поближе к людям, которые мне были знакомы. Германия сильно изменилась.
Во время войны мои симпатии были целиком на стороне врагов Германии: что бы ни говорили немцы о причинах Первой мировой войны, вина за начало войны лежит на них. Австрийский ультиматум Сербии был рассчитан на развязывание войны. Объявление войны Сербии после ее ответа было постыдным актом, а нарушение нейтралитета Бельгии было преступлением