Кольцо на безымянном пальце Аррия продолжало отчаянное вращение:
— Господин, иудеи не имеют права входить в дом иноземца. Мы… В общем, они говорят… Они говорят, что мы нечисты…
Я вздрогнул; у меня уже было время оценить значение слова «нечистый» в Иудее. Нечисты женщины несколько дней в месяце. Нечисты прокаженные. Нечисты свиньи. Я сам должен был догадаться, что в нескончаемом списке ритуальных нечистот тут же, после свиней, шел римский прокуратор в Кесарии. Я ухмыльнулся:
— Они не боятся, что моя нечистота осквернит и заразит их, если я спущусь говорить с ними?
Нет, по неясным причинам, связанным не с религией, а с удовольствием унизить, мне было позволено говорить с ними вне моего жилища — храма римской нечистоты. Старейшины дали почувствовать мне каждым движением, каждым словом, что я был для них предметом непреодолимого отвращения. Они избегали смотреть мне в глаза, и, если им казалось, что я оказывался слишком близко, они поспешно отступали в страхе, что я прикоснусь к ним… Что я — вонючее животное или запаршивевший нищий? Человек невспыльчивый, я кипел от гнева.
Чего они хотели? Чтобы я немедленно забрал «идолов», которых осмелился поместить в Антонии. Я излил избыток своей ярости на несчастного Нигера. Зачем я послушал его? Зачем согласился на эту унизительную комедию с ночным входом? Чтобы подобным образом в конечном счете быть оскорбленным? Аррий не пытался оправдаться. Он по-прежнему был за то, чтобы оставить орлов в Кесарии. Он предложил мне этот компромисс в отчаянии от моей непреклонности и настойчивости. Если здесь и был виноватый, то не Нигер, а я, не сумевший выбрать между слабостью и силой. Задыхаясь от ярости, я перестал кричать, и Нигер воспользовался этим, чтобы быстро сказать:
— Господин, нужно забрать орлов.
Я снова закричал:
— Никогда!
И я закрылся в своей комнате. Прокула, единственная, осмелилась зайти ко мне. В ту ночь я не вспоминал больше об Иудее и тем более о знаменах.
Вчера их было пятьдесят, сегодня утром — двести. Сейчас, после полудня, — тысяча. Они осаждают меня. Океан голов волнуется под моими окнами, и если они замечают меня в оконном проеме, то кричат. Я не слышу слов: зимний ветер уносит в открытое море пронзительные вопли на греческом, иудейском, латинском, арамейском языках. Я не хочу ни видеть, ни слышать их, а тем более спорить с ними.
Понтия проскользнула в комнату и прижалась ко мне, шепча:
— Папа, мне страшно…
— Не бойся, милая, не бойся.
У моей дочери глаза Прокулы, и она подняла их ко мне с таким же непоколебимым доверием, какое я читаю в глазах ее матери. Я отвел ее в наши апартаменты. Напуганный Авл плакал горючими слезами. Он еще такой маленький! Кай, возбужденный, подбежал ко мне:
— Папа, папа, это война? Ты пойдешь сражаться? Можно мне с тобой?
Я утихомирил воинственный пыл сына:
— Нет, это не война, и сражаться я не иду; а ты слишком молод, чтобы думать о подобных вещах.
Я увидел разочарование на его лице и пожалел о своих словах. Кай так похож на моего отца, — и уже сейчас он чувствует себя счастливым только среди солдат. Аррий, испытывающий привязанность к нему, не забывает взять его с собой посмотреть смену часовых, на что у меня никогда не хватает времени. Аррий даже пообещал Каю подарить на день рождения, если он будет послушным, полное снаряжение легионера. С тех пор Кай готовит уроки с особенным усердием.
Тяжелые тучи, пришедшие с моря, мчались по небу, предвещая дождь, который, как я надеялся, разгонит манифестантов.
Вот уже три дня и три ночи шел проливной дождь, три дня и три ночи не стихали крики и стоны становившейся все более многолюдной толпы. Я решил ничего не видеть, ничего не слышать, оставаться невозмутимым. Но страшная мигрень тисками сжимала мне виски. Мне хотелось закричать и пойти все крушить. Я уже не говорил, а вопил. Багровый Аррий деликатно заклинал меня начать переговоры. Я позволял ему начать фразу, а потом прерывал все тем же криком:
— Нет!!!
Тогда, как положено по уставу, Аррий прощался и уходил. Он прекрасно знал, что я уступлю, что у меня нет выбора; и я был в бешенстве оттого, что все об этом знали.
Неделю я продолжал эту изнурительную комедию. Дети с удивительной легкостью привыкли к шуму. Прокула, привыкшая, как все матери, спать мало и чутко, всегда готовая бежать на малейший звук в детскую, не страдала от отсутствия покоя. Но я не мог больше терпеть. На пятый день, видя мое изнеможение, жена вызвала гарнизонного врача и попросила у него снотворного на маковой основе, которое он применял для облегчения страданий раненых. Этот наркотик наконец позволил мне заснуть, но сном настолько кошмарным, настолько тревожным, что я отказался принимать его в другой раз. Утром восьмого дня, когда явился Аррий, вместо того чтобы выгнать его, я приказал тоном, не допускающим возражений:
— Возьми войска, которые тебе необходимы, и освободи меня от этой черни. Если они будут сопротивляться, брось их в тюрьму и пригрози крестом.
И, не дав Аррию возразить, закричал:
— Ты понял меня, трибун?! Делай, что я тебе сказал, и быстро!
Я ясно видел, как Нигер поднял глаза к небу и едва заметно пожал плечами; я слышал вздох, который он издал. Но он ограничился ответом:
— Как прикажешь, господин!
И, попрощавшись, вышел. Едва он ушел, как я оценил неразумность своих приказов. Я рисковал применением силы. Уверен ли я, что это будет в мою пользу? До сих пор я был жалок и, хуже того, смешон. Если бы я теперь придерживался твердости, строгости, жестокости, если бы возобновил политику Вара, Грата и других, смог ли бы я провести ее до конца? Легко было сказать: «Пригрози им крестом», но разве можно исполнить? Мысль о двух тысячах распятых вдоль дороги тридцать пять лет назад, во время славного входа Публия Квинтилия в Иерусалим, вызывала у меня отвращение.
Для римского прокуратора сострадание — признак слабости. Аррий быстро понял, что у меня была эта слабость. Но он обладал исключительным тактом и никогда не давал понять, что считает меня неспособным принять решительные меры. Догадываясь, что я не пойду дальше угроз, он, чуткий и сообразительный, нашел для меня примиривший мою гордость и мои принципы выход, которого я не надеялся найти.
Тщательно избегая ненужных насильственных мер, Нигер расчистил подступы к моей резиденции. Поскольку ему было известно о непопулярности фарисеев, он задержат десятерых, самых заметных, дав остальной толпе разойтись. Целый день он продержал их в подвале римского ипподрома, священном, по мнению горожан, месте идолопоклонства римлян. Вечером, в красочных выражениях, он сообщил им, что светлейший господин прокуратор из своего бесконечного благодушия, глубокого милосердия и ни с чем не сравнимого благородства, по случаю приближающегося праздника Сатурналий возвращает в Кесарию вексиллариев и их знамена. Таков был подарок иудеям от светлейшего господина прокуратора Кая Понтия Пилата в новом году, когда римляне, по обычаю предков, делают подарки своим друзьям.
Благодаря Луцию Аррию я сохранил достоинство.
Однако перед теми мерами, которые сопутствуют исполнению власти, я в ужасе отступил… В вечном противостоянии Антигоны и Креонта на мою долю выпала роль последнего, и я не любил эту роль. И я не был согласен на нее во имя кесаря, во имя Рима.
Прошли недели, месяцы; наступила весна. Я пытался править Иудеей, а Луций Аррий мне помогал. Но можно ли справиться с вулканом, готовым вот-вот взорваться? Со времен Помпеи, присоединения Палестины к Империи прошло уже больше полувека, и все же римский мир был лишь пустым звуком. Банды мятежников, которых называли наемными убийцами, или зилотами, тайно собирались и рассуждали о вооруженном восстании. Их вожделенным желанием было бросить нас в море. Вождем у них был назначен Исус бар Абба, о появлении которого нам сообщали отовсюду и которого никак не удавалось арестовать. Под прикрытием патриотизма эти разбойники врывались к служащим и торговцам, работавшим на нас, грабили и терроризировали их. Своими нападениями на откупщиков они завоевали расположение бедных, всегда готовых пожаловаться, что налоговые органы душат их поборами. Простонародье видело уже в бар Аббе освободителя, который восстановит власть Иуды.
Исус бар Абба в действительности был негодяем, вором и, возможно, убийцей. Потому что много раз солдаты, выходившие вечером из дому в одиночку, уже не приходили на ночлег. Аррий причислял их к дезертирам, хотя и был уверен, что людей этих убили, а их трупы спрятали.
За всяким инцидентом мы обнаруживали зилотов. Мы ощущали, как растет напряжение в Иудее, и опасались всеобщего восстания. Я отдал приказ, чтобы один корабль был всегда готов сняться с якоря и перевезти мою семью в Александрию, если ситуация ухудшится.
Я давно бы уже сожалел, что жена и дети со мной, если бы не письма Проба, сообщавшего об усиливающемся влиянии Сеяна на Тиберия и о подписанном кесарем смертном приговоре многим сенаторам, единственным преступлением которых было то, что они не угодили фавориту. Кто знает, может, будь мы в Риме, он увидел бы в моих сыновьях, в моей супруге, во мне некие препятствия на пути к получению пурпурной мантии? Было бы лучше, чтобы Элий на возможно более длительный срок забыл, что кровь Клавдиев и Тиберия текла в жилах моих детей. Может, этого и хотел кесарь, поспешно удаляя нас из Города.
Недели проходили в тяжелой атмосфере. С дурным предчувствием мы встретили великий иудейский праздник Пасхи, посвященный памяти об освобождении Израиля от порабощения Египтом. Мне нужно было, по традиции, установленной моими предшественниками, приехать в Иерусалим и выступить с речью перед толпой. Я должен был предложить освободить из-под стражи какого-нибудь узника. Аррий вручил мне список, содержавший имена малоопасных людей: мошенников или карманных воров, пойманных на месте преступления. Я остановил свой выбор на мальчике по имени Дисмас, укравшем из сундука своего хозяина сумму, необходимую для покупки какого-то дрянного ожерелья для девочки, в которую он был влюблен. Вспоминая о Помпонии и безумствах, которые я совершал ради нее, я пожалел Дисмаса.