Я оторвался от завораживающего зрелища, которое удерживало меня на террасе, где воздух, насыщенный дымом и пеплом, становился уже непереносимым, а пламенеющая ночь навевала нестерпимый жар.
Благоразумие подсказывало мне, что надо спасаться бегством, бросить все, покинуть Город. Но я не мог на это решиться.
Когда стало всходить солнце, затмеваемое диким пламенем, я приказал рабам разместить при дверях и против окон побольше тряпок, смоченных водой. Я велел непрерывно поливать крыши и верхушки деревьев и приказал включить все фонтаны. По счастью, у меня не было недостатка в воде и мой дом был так основательно изолирован, что я мог не бояться коварных искр, распространявшихся из окрестностей. В конце концов, что могли мы делать, кроме как молиться и ждать?
Утром шестого дня огонь, которому уже нечего было пожирать на склонах Целия и Авентина, на Палатинском холме и в Велабре, поворотил в сторону виа Эмилиа, где его жертвой стал роскошный дом, которым владел Тигеллин, начальник преторианской стражи. Пожар стих лишь после того, как в течение десяти дней огонь опустошил все вокруг, сровняв с землей три квартала Рима, а также повредив, часто непоправимым образом, семь других кварталов.
Вечером десятого дня оказалось, что мой дом, почти не пострадавший, высится своими покрытыми пеплом и копотью стенами посреди пустыни. Я не мог избавиться от чувства стыда, что спасен, видя отчаяние своих сограждан, которые потеряли все. Я приютил у себя Кая Корнелия и его дочь: их дом сгорел дотла. Пуденций был так подавлен, что даже не думал оплакивать свое богатство и входить в бесполезные траты, дабы прикрыть останки разрушенного жилища. Пуденциана смущенно взирала на мир, людей и события тем же помутненным взором, который был у нее в тот вечер, когда ее носилки, поддерживаемые батавами, задыхавшимися от гари, остановились у моих ворот. Я знал от ее отца, что довелось ей увидеть на своем пути; это вполне объясняет состояние бедной девушки… Сам Кай Корнелий, бывший солдат и бравый мужчина, был едва ли в лучшем состоянии. В его полубредовом рассказе об их бегстве речь шла только о мерзостях. Они видели женщин, бросающихся в пекло в поисках детей, оставленных в многоярусном пламени; мужчин, падающих под тяжестью престарелых родителей, которых они, подобно Энею при бегстве из Трои, стремились укрыть в безопасном месте. Сцены грабежа, воровства, насилия — в такие минуты в людях пробуждаются самые худшие инстинкты… Пуденций поведал также о загадочных силуэтах мужчин, вооруженных факелами, которые бегали по улицам, поджигая дома, не затронутые пожаром, и о других, которые с мечом в руке не допускали стражей к охваченным огнем жилищам, ссылаясь на некий тайный приказ. При этих словах Кай Корнелий поднес палец к губам и положил на стол сестерций с изображением Кесаря.
Я тоже не был расположен к Нерону, однако я никак не мог себе представить, что он мог отдать приказ поджечь Рим. К тому же он сам многого лишился в результате пожара. Вместе со своим прекрасным домом, построенным не больше года назад, Нерон потерял свои коллекции: Фидиев, Праксителей, галерею картин Апеллеса и других греческих мастеров. Всякому известна безумная страсть государя к своим шедеврам. Как можно поверить, чтобы, отдав безумный приказ, он не позаботился убрать в надежное место свои сокровища? Наконец, кто поверит, что Нерон позволил бы погибнуть таким монументам, столь дорогим для всех римлян, как храмы Луны, Юпитера Охранителя, Весты, Ромула, а также бесценным чудесам искусства, собранным под портиком Помпеи и старого дворца Нумы, в то время как Субура, отделенная от Палатина построенной по воле Августа стеной, остается невредимой и продолжает выставлять свою нечистоту как оскорбление ввиду почти полного разрушения Города? Нерон не мог этого желать. Пуденций ошибался. Но когда я смотрю с террасы на руины, которые только что были Римом, — я чувствую невыразимую тоску и понимаю, что слишком зажился на этом свете.
Жилище Пуденция было удобнее, чем мое, но именно у меня Петр решил собрать общину. Видя мой атриум настолько переполненным народом, я осознал, как много сторонников в Риме у благовествования Христа. Я от души порадовался этому, но по окончании службы Линий, дьякон Петра, подошел ко мне, и то, что он поведал, очень меня обеспокоило. Кто-то распустил слух, что Город подожгли христиане, и в пригородах начались дерзкие погромы. Этим утром многие были арестованы. Линий назвал имена: красильщик Евсевий, башмачник Андроник и некоторые другие, кого я немного знаю. Ни один из них не мог быть тем злодеем, но Тигеллин, пребывавший в ярости оттого, что при пожаре лишился многого добра, мог кому угодно приписать любые преступления. Линий тряхнул головой:
— Они кончат тем, что сознаются во всем, чего от них хотят, господин: что они сожгли Рим, а возможно, и Трою. Они назовут имена. И будут новые кресты, новые признания и новые аресты… Мы все пройдем через это.
Поначалу я подумал, что он боится, но эта мысль вызвала у него веселую усмешку:
— Ты шутишь, господин! Словно то, что может произойти со старым Линием, имеет хоть малейшее значение! Нет, ты должен понять, я беспокоюсь за Петра: что мы будем делать без него? Неизбежно, рано или поздно, кто-нибудь назовет его имя. Сам знаешь, вот уже пятнадцать лет, как он в Риме, но он так плохо ориентируется здесь. И потом этот его невозможный галилейский акцент, который выдает его, стоит ему открыть рот. Ты хорошо понимаешь, что всем сыщикам Тигеллина будут сообщены его приметы… Великий Рыбарь…
Линий был прав. Если Тигеллин решил обвинить в произошедшей катастрофе христиан, из всех нас в наибольшей опасности оказывался Петр. Он нигде не смог бы пройти незамеченным. В нем есть нечто, что сразу же привлекает внимание. Линий улыбнулся:
— Господин, я пытался говорить с ним, он ничего не желает слушать. Но если Кай Корнелий и ты обратитесь к нему, вас он выслушает.
Мы с Пуденцием отвели Петра в сторону и стали расхваливать ему прелести Кампаньи в это время года; у каждого из нас там был дом, и мы предлагали ему поселиться в любом из них до зимы. Какое-то мгновение Петр смотрел на нас, ничего не говоря; потом, обернувшись к Пуденцию, спросил:
— А ты сам, Кай Корнелий, последуешь совету, который даешь мне, и отправишься в Помпеи?
Пуденций нервно кусал губы; я знаю его уже давно, и мне известно, что он не из тех, кто дает стрекача, едва дело принимает дурной оборот. Слегка поразмыслив, он сказал:
— Честно говоря, я не люблю морские купания, и Помпеи в это время года, на мой вкус, слишком многолюдны. Кроме того, как ты хочешь, чтобы мы отправились? Ты хорошо знаешь, что Пуденциана организовала службу помощи неимущим. Половина матерей семейства в Риме приходит туда за молоком для своих детей. Никогда моя дочь не захочет поверить, что эти женщины смогут обойтись без нее.
Петр огладил бороду и обратился ко мне:
— Но ты, Кай Понтий, ты наверняка поступишь согласно собственным советам. У тебя также есть дом в Самниуме, не так ли, на случай, если Кампанья летом тебе наскучит? — В ответ на мое недоуменное молчание он продолжал: — Я не сообщу вам ничего нового, ни одному, ни другому, если скажу, что одной апрельской ночью, тридцать четыре года назад, в Иерусалиме, забыл о поручении, данном мне Учителем; я забыл даже Его Самого… Трижды я ответил слишком любопытной служанке — не людям Синедриона — простой женщине, что не знал Учителя… Я даже клялся в этом Храмом… Хуже того — двумя часами ранее я бахвалился и говорил Ему, что все другие могут оставить Его, но я — никогда! Никогда, даже если мне придется погибнуть… И вы просите все повторить? Разве вы не понимаете, что я был готов умереть от стыда и тоски?
Пуденций был заметно смущен. Мы все знаем, что воспоминания, о которых напомнил Петр, были для него очень болезненными. Что же касается меня, то я вспомнил собственное отчаяние в тот день, когда мне пришлось Его оставить. Конечно, на сей раз я бы предпочел худшие пытки, дабы не переживать всю жизнь заново собственное предательство…
Флавий вывел нас из замешательства, пробормотав:
— Знаешь, господин, это не одно и то же! Тем вечером, — что сказать? У тебя был момент сомнения, слабости. Это всякий знает. Нет такого солдата, с которым бы это не случалось. А потом все приходит в порядок. Главное, что ты вернулся, что ты вновь там! Учитель вернул тебе свое доверие. Ты не должен себя укорять за это после стольких лет! Мы хотим лишь сказать, что обстоятельства изменились; тебе больше ничего не следует доказывать, налицо мужество и верность; ты так не думаешь? Сколько опасностей ты перенес! Сколько раз ты был жестоко наказан! Никто не вправе бросать тебе сегодня упреки. Напротив, мы просим тебя отправиться туда потому, что ты наш вождь и мы нуждаемся в тебе. Именно ради нас ты должен покинуть Рим. Я уверен, что этого хочет Христос!
Петр пробормотал:
— Плох тот вождь, который оставляет своих людей в начале сражения…
Мы с Пуденцием воскликнули хором: напротив, Петр может гордиться нашим опытом офицеров; плохой вождь тот, который неблагоразумно подставляет себя в начале битвы, рискуя оставить своих без предводителя, направляющего их к победе. Аргумент подействовал и Великий Рыбарь отбыл сегодня утром, по виа Аппиа. Мы сразу же почувствовали себя спокойнее.
Мы были еще в радостном настроении в связи с отъездом Петра, когда явился Флавий с печалью на лице. Петр возвратился, впав в сомнение и возбуждение, которое нас напугало, ведь он стар, и мы опасались, что он может умереть от удара. Мы усадили его, дали воды; казалось, что он не в состоянии произнести ни слова. Наконец, после долгой паузы, он начал говорить голосом, который мы не узнали, так он изменился от волнения.
— Я видел Учителя!
Заметив наше смущение, он едва не пришел в ярость:
— Нет, я не сумасшедший! Я только прошел Капенские ворота, вставало солнце. Я сначала даже подумал, что это его лучи меня ослепляют… Но свет шел передо мной, словно встречь мн