— О нет, трибун, — сказал он отчетливо, как говорил в былые времена, когда мы были молоды, — как мог ты подумать, что центурион Флавий ищет лучший способ удрать?
Под взглядом галла, исполненным укоризны, я жалко опустил глаза. Флавий — дезертир… Наконец я промолвил:
— Прошу прощения за то, что подумал нечто подобное, хотя и всего лишь на одно мгновение.
Он покачал головой и пробормотал:
— Знаешь, господин, глупо доверять предчувствиям. Должно быть, я устал. Но, в конце концов, я хочу, чтобы ты знал… Мне кажется, что… Нужно, чтобы ты не печалился, если… — Наконец, взволнованный, он решился сказать главное: — Господин, я думаю, что скоро, хотя я заслуживаю этого меньше, чем кто-либо другой, я отправлюсь на встречу с Христом.
И резко повернувшись ко мне спиной, он исчез в саду.
Всю оставшуюся ночь я провел в молитвах ко Христу, чтобы этого не произошло. Но я знал, что все в Его руках, не моих.
Весь следующий день Флавий выполнял свои повседневные обязанности спокойно и в добром расположении духа, что быстро рассеяло мои мрачные ночные предчувствия. Я готов был даже повеселиться, если бы меня не ожидало это празднество в садах Кесаря. Вспоминая о предупреждениях зятя, я догадывался, что приглашение мне и Пуденцию объясняется каким-то коварным замыслом и что не будет случайным совпадением, если Кай Корнелий и я окажемся схваченными на празднике; все знают, что мы христиане. Какую пытку они задумали? Конечно, мои происхождение и положение избавят меня от того, чтобы кончить жизнь в цирке… В отношении старого прокуратора не может быть речи ни о зверях, ни о кресте.
Я видел тюрьму Туллианума, предназначенную для политических казней, ее стены, источающие влагу, ее полумрак, вдыхал ее удушливый воздух. Не знаю, зачем отец повел меня ее посмотреть; я был тогда еще ребенком десяти или двенадцати лет… Но я вспоминаю давящий, ужас этого места и бурые следы на плитах, относительно которых сопровождавший нас стражник утверждал, что это кровь участников заговора Катилины, которые были здесь обезглавлены. И хотя позднее я узнал, что этот человек нам лгал, так как сообщники Луция Сергия были задушены, я долго не мог освободиться от кошмаров, связанных с этим местом… Возможно, мы с Пуденцием на заре следующего дня окажемся именно там. Если, конечно, поддавшись слабости, я не брошусь в ноги к Агенобарбу, делая вид, как сделал Петр тем памятным вечером, что никогда не слышал о Христе. Долгое время я верил, что освободился от страха. Но это не так.
Паника, охватившая наших братьев прошлым вечером, овладела и мной.
«Я есмь Путь, Истина, Жизнь». А если я ошибся? Если я сию минуту отправлюсь умирать из-за причуды, из-за иллюзии? Я облачился в мою лучшую тогу и посмотрел на портрет Понтии. Если я заблуждаюсь, я никогда не увижу моей дочери, никого из моих. Но если Истина существует…
Эти строки написаны на следующий день, под впечатлением всего, что произошло. Павел их прочел. Я мог бы утаить это мгновение слабости, но предпочел довериться Тарсиоту. Я молчу. Время от времени Павел встряхивает головой, вздыхая, и я говорю себе, что в недалеком будущем он окончательно облысеет. Странные мысли в такой момент… Он кладет на стол связку бумаг и, щуря глаза, пристально смотрит на меня. Я забыл о его слабом зрении и уже сожалею, что обременил его этим трудом.
— Ты прав, Пилат, — говорит он после молчаливой паузы, — тысячу раз прав. Если все, во что мы верим, было ложным, если те, кто умер со Христом, не жили бы и не воскресли в Нем, если бы Сам Христос не восстал из мертвых, мы по-прежнему оставались бы погрязшими в наших грехах. Наша вера была бы тщетной, и мы были бы самыми несчастными из людей. — Павел улыбается. — Пилат, ты веришь, в глубине души, что мы заблуждаемся? Веришь ли ты, видевший их умирающими и умиротворенными во Христе, что наши братья отдали свои жизни за басню?
Картины страшного зрелища проходят перед моими глазами. Но я не чувствую ни страха, ни робости. Я не знаю, благодаря какому чуду человек, вышедший из садов Ватикана, в которые Кесарь заставил его прийти, чтобы поколебать его веру и мужество, покидает их, исполненный мира и новых сил. Или, напротив, знаю…
Пуденций ждал меня у себя. Мы вместе отправились на этот вечер. Пуденциана переоделась в роскошное зеленое платье, вышитое золотом. Все драгоценности Корнелиев сверкали в ее волосах, в ушах, на пальцах, на запястьях. Увидев ее такой наряженной и прибранной, я признал, что она прекрасна, и испытал особое уважение к девушке, которая оделась, как патрицианка, чтобы отправиться на смерть. Ибо у нас троих не было на этот счет никаких иллюзий.
Флавий Сабин, префект Города, поджидал нас. Он вышел нам навстречу с подозрительной поспешностью и сурово осмотрел с ног до головы. Несколько лет назад, когда Клавдий первенствовал в государстве, я часто посещал Сабина. Я уважал этого человека, моего соседа по Авентину и кузена Грецина. Я никогда не сомневался в том, что это чувство было взаимным. По взгляду, исполненному упрека и отвращения, который он на меня бросил, я понял, что нашей дружбе пришел конец. Нет никакого сомнения в том, что Флавий Сабин, прямой и чистый сердцем, добрый римлянин, большой любитель простых решений, всеми силами души верит в истории, которые напридумывали про христиан. Он искренне думает, что мы поджигатели, убийцы, враги рода человеческого, пользуясь выражением, которое прозвучало на днях в его речи в Сенате. Без душевных колебаний и с уверенностью в том, что служит Риму и правосудию, Сабин поведет нас на пытку. Одна только мысль, что я, всадник, квирит, трибун легионов, бывший прокуратор Иудеи, мог присоединиться к этой позорной секте, должна была заставить его клокотать от возмущения. Он сухо осведомился:
— Приглашение относилось и к твоему приемному сыну, Кай Понтий, я его не вижу. Где он?
Я беспомощно развожу руками. Антиох покинул нас вечером, после того как привел домой меня и своего отца; с того момента мы больше его не видели.
— Мой сын отсутствует, Флавий Сабин. Я не имел возможности вовремя его известить. — Пусть Кесарь простит меня.
Тонкие губы префекта складываются в гримасу гнева, который он с трудом подавляет. Он делает нам знак присоединиться к другим приглашенным, которые уже начали стекаться, одетые со всей роскошью. Я столько лет не участвовал в подобных приемах, что неспособен опознать, кто есть кто; большинство мужчин и женщин на двадцать, тридцать, сорок, даже на пятьдесят лет моложе меня. Я их не знаю. Хорошо бы, если бы Пуденций нашептал мне их имена. Однако вряд ли имена, вокруг которых ходит в Риме столько слухов, могут мне что-либо сказать. Многие люди беззастенчиво рассматривают нас, следят за нами любопытствующим, подозрительным, мстительным или насмешливым взглядом. Никто, однако, не делает попытки подойти и поприветствовать нас. Один или два раза Пуденций подходил к кому-либо из сенаторов, но те поспешно отворачивались, пользуясь темнотой наступившей ночи и суматохой, чтобы исчезнуть, прежде чем Кай Корнелий окажется рядом.
Пуденций заметно помрачнел и посуровел. Боюсь, он оказался не готов к такому приему. Что же до Пуденцианы, разодетой с головы до ног, то она так величественна, так высокомерна, что я невольно проникаюсь восхищением. Время от времени отец бросает на нее взгляд, и я вижу, как смягчаются его черты под воздействием законного чувства отцовской гордости.
Уже около часа мы прогуливались по аллеям сада. К элегантным группам куртизанок, августанов, друзей Кесаря, лучших из лучших, присоединились силуэты куда менее утонченные. Нерон отдал приказ впустить плебеев. Грязные дети в лохмотьях, женщины, которые могли бы быть прекрасными, если бы пожар не оставил на их лицах страшный след, мужчины, праздные и шумные, создали в парке толчею. Патрицианки, увешанные драгоценностями куда больше, чем Пуденциана, восторженно повизгивали, когда сводники Субуры хватали их на ходу за разные места.
— А я знаю, кто наверняка мечтает подвергнуться насилию в кустах со стороны какого-нибудь парня, — раздался позади нас мужской голос.
Услышав его, Пуденций обернулся с выражением радостного изумления на лице. К нам приближается человек среднего роста, с утонченными чертами, прекрасными ласковыми глазами; его темные волосы были завиты и причесаны по последней моде; он был одет в белоснежную тогу, элегантная простота которой подчеркивала его изящество. Он обратил к Пуденциане ослепительную улыбку, неотразимую улыбку законченного соблазнителя, заставив покраснеть бедную девушку, на которую ни один мужчина так еще не смотрел. Пуденций этого не заметил, весь охваченный радостным чувством, что нашелся наконец человек, который не бежит от него со всех ног. Он воскликнул:
— Кай Петроний, какое счастье!
Стало быть, это был самый любимый из августанов, Кай Петроний, столь дорогой для Агенобарба, который с ним не расставался, сделав его своим «арбитром элегантности» — титул, которым бесподобный льстец Петроний заменил свое фамильное имя… Должно быть, он был уверен в благорасположении Кесаря, раз решился этим вечером подойти к нам… Или он умело вел свою роль в утонченной и страшной игре своего хозяина?
Но Кай Петроний не был ни слабым человеком, ни усердным исполнителем бесчеловечных замыслов Нерона. Эту роль он оставил для Тигеллина. Он отвел нас в сторону, в гостеприимную тень гигантской морской пинии, одного из самых прекрасных деревьев ватиканского сада. Под ее ветвями ночь становится почти непроглядной. Мы не видели лица Кая Петрония, а его голос на минуту утратил свои утонченные обертона и свой напускной цинизм:
— Знаете ли вы, что сегодня Тигеллин поспорил с архитектором Фаоном, что вы не явитесь на этот вечер и что нам сообщат, будто вы вскрыли себе вены, дабы избежать участи, уготованной вам Кесарем?
У меня перехватило дыхание, но Пуденций спокойно заметил:
— Только Бог вправе решать, когда и каким образом мы должны умереть. Наши жизни в Его руках.
Петроний ответил с легким и безрадостным смехом: