Выдвижению талантов немало препятствовала и существовавшая в нашей армии система назначения на командные должности, по которой треть должностей командиров армейских полков предоставлялась офицерам Генерального штаба, вторая треть – гвардейцам и третья – армейцам. Из армейцев, – а среди них разве не было талантов? – на командные должности попадали, таким образом, единицы, далеко не всегда достойнейшие, большинство же заканчивало свою карьеру в капитанском чине.
В Русско-японскую войну и в последнюю Великую наблюдалось такого рода явление. Среди рядового офицерства, до командира полка, процент офицеров, совершенно отвечающих своему назначению, был достаточно велик. Далее же он всё более и более понижался: процент отличных полковых командиров был уже значительно меньше, начальников дивизий и командиров корпусов – еще меньше и т. д.
Объяснение этого печального факта надо искать в постановке службы и отношении к военной науке русского офицера.
Русский офицер в школе получал отличную подготовку. Но потом, поступив на службу, он – это было не абсолютно общим, но весьма обычным явлением – засыпал. За наукой военной он не следил или интересовался поверхностно. Проверочным испытаниям при повышениях не подвергался. В массе офицерства царил взгляд, что суть военного дела в храбрости, удальстве, готовности доблестно умереть, а всё остальное – не столь важно.
Еще менее интереса проявляли к науке лица командного состава, от командира полка и выше. Там уже обычно царило убеждение, что они всё знают и им нечему учиться.
Тут нельзя не вспомнить об одной строевой должности, которая, кажется, только для того и существовала, чтобы отучать военных людей от военного дела, – это о командирах бригад.
В каждой дивизии имелось два бригадных командира. Никакого самостоятельного дела им не давалось.
Они находились в распоряжении начальника дивизии. У деятельного начальника дивизии им делать было нечего. И они обычно занимались чем-либо случайным: председательствованием в разных комиссиях хозяйственных, по постройке казарм и церквей и иных, имеющих слишком ничтожное отношение к чисто военному делу, а еще чаще – просто проводили время в безделье. И в таком положении эти будущие начальники дивизий и корпусов и т. д. проводили по 6–7, а то и более лет, успевая в некоторых случаях за это время совсем разучиться и забыть и то, что они раньше знали.
Поэтому-то в нашей армии были возможны такие факты, что в 1905–1906 гг. командующий Приамурским военным округом ген. Н. Линевич, увидев гаубицу, с удивлением спрашивал: что это за орудие? Командующий армией не мог как следует читать карты (ген. Куропаткин обвинял в этом ген. Гриппенберга), а главнокомандующий, тот же ген. Линевич, не понимал, что это такое – движение поездов по графикам.
А среди командиров полков и бригад иногда встречались полные невежды в военном деле. Военная наука не пользовалась любовью наших военных. В этом со скорбью надо сознаться.
Наше офицерство до самого последнего времени многие обвиняли в пьянстве, дебошах и распутстве. Такие обвинения были до крайности преувеличены. В прежнее время, вплоть до Русско-японской войны, пьянство, со всеми сопровождающими его явлениями, действительно процветало, в особенности в воинских частях, заброшенных в медвежьи углы, например, в дальневосточных, туркестанских, кавказских и других частях, стоявших в глухих, далеких от центров городишках, селах и местечках. Там свою оторванность от культурной жизни, скуку и безделье офицеры заглушали хмельным питием и разными, иногда самыми дикими, проказами.
Но после Русско-японской войны лик армии в этом отношении совершенно изменился: армия стала трезвенной и благонравной. Поклонники лихого удальства готовы были усматривать в этом нечто угрожающее доблести армии, считая, что офицер – «красная девица» не может быть настоящим воином, в чем они, конечно, ошибались.
Не могу скрыть одного недостатка нашей армии, который не мог не отзываться печально на ее действиях и успехах. В Русско-японскую войну этот недостаток обозвали «кое-какством». Состоял он в том, что не только наш солдат, но и офицер, – включая и высших начальников – не были приучены к абсолютной точности исполнения приказов и распоряжений, как и к абсолютной точности донесений. В Русско-японскую войну был такой случай: во время Мукденского боя главнокомандующий армией послал состоявшего при нем капитана Генерального штаба, в свое время первым окончившего академию, с экстренным приказанием командиру корпуса.
Отъехав несколько километров, офицер улегся спать и на другой день, не вручив приказания, вернулся к главнокомандующему. Этот страшный проступок остался безнаказанным. В 1916 г., однажды, ген. М.В. Алексеев изливал передо мной свою скорбь:
– Ну как тут воевать? Когда Гинденбург отдает приказание, он знает, что его приказание будет точно исполнено, не только командиром, но и каждым унтером. Я же никогда не уверен, что даже командующие армиями исполнят мои приказания. Что делается на фронте, я никогда точно не знаю, ибо все успехи преувеличены, а неудачи либо уменьшены, либо совсем скрыты.
Исправить этот недостаток могло лишь настойчивое воспитание и долгое время.
Самым больным местом вышедшей в 1914 г. на бранное поле русской армии была ее материальная сторона – недостаток вооружения и боевых припасов. Вся вина за это была взвалена на военного министра, В.А. Сухомлинова, печальным образом закончившего свою блестящую карьеру.
Протопресвитер военного и морского духовенства по службе был подчинен военному министру, являясь в известном роде его помощником по духовной части. При разрешении многих вопросов своего ведомства протопресвитер не мог обойтись без согласия, одобрения или разрешения военного министра. В течение трех лет своей службы до начала войны мне, поэтому, приходилось довольно часто видеться, беседовать с ген. Сухомлиновым, пользоваться его советами и помощью.
Должен сознаться, что лучшего военного министра для себя и для своего ведомства я не мог желать. Всегда приветливый, любезный, внимательный – он за все три года не отклонил ни одной моей просьбы, не отказал ни в одном моем требовании. При его неизменной поддержке все мои представления проходили быстро и беспрепятственно. Мне было предоставлено право лично присутствовать в Военном совете и защищать свои проекты, – этим правом мои предшественники не пользовались.
Военный министр проявлял чрезвычайную предупредительность даже в тех случаях, когда я обращался к нему с частными просьбами. Упомяну о двух случаях.
Осенью 1911 г. я был приглашен освятить первую в армии читальню-клуб для нижних чинов, устроенную командиром 1-го драгунского Московского имени Имп. Петра 1-го полка (в г. Твери), князем Енгалычевым. Перед торжественным, после освящения, обедом князь Енгалычев попросил меня уделить несколько минут одному из офицеров полка, желающему обратиться ко мне с чрезвычайно важной для него, секретной просьбой. Я, конечно, согласился выслушать офицера. Офицер тотчас явился, и князь Енгалычев, отрекомендовав его, оставил нас двоих. Лишь только удалился князь Енгалычев, офицер бросился на колени и со слезами стал умолять меня спасти его. Дело его заключалось в следующем.
Год тому назад он сочетался браком с своей двоюродной сестрой. Сейчас они ожидают ребенка. Какой-то «доброжелатель» донес властям об этом незаконном браке. Сейчас дело в Св. Синоде. Неминуем развод, с насильственным разлучением супругов. «Я безумно люблю свою жену, я не переживу этого скандала… Спасите!» – умолял меня офицер.
Что мне было делать? Просить Синод?
Синод не мог нарушить свои же законы. И я мог нарваться на резкий отказ. Я вспомнил про отзывчивого ген. Сухомлинова, еще переживавшего весьма тягостный, нашумевший на всю Россию, не совсем чистый развод его тогдашней жены Е.А. Бутович. Вернувшись в Петербург, я тотчас поехал к нему. Ген. Сухомлинов с большим вниманием выслушал мой рассказ о переживаниях несчастного офицера и выразил полную готовность помочь ему.
– Но что же я могу сделать с вашим Синодом? – с отчаянием спросил он. – Есть только один способ спасти этих бедных супругов: просить государя, чтобы он, в порядке милости, повелел прекратить дело.
– Попросите его об этом, – сказал я. Ген. Сухомлинов с радостью согласился сделать это на следующий день. И действительно, на следующий день он с нескрываемой радостью по телефону известил меня:
– Только что вернулся с высочайшего доклада. Государь повелел прекратить дело. Порадуйте супругов!
Другой случай был иного рода.
В 1913 г. я однажды утром был вызван к телефону моим близким знакомым, директором канцелярии обер-прокурора Св. Синода, тайным советником Виктором Ивановичем Яцкевичем.
– Я говорю с вами по поручению обер-прокурора Св. Синода (Саблера), – обратился ко мне Яцкевич. – Владимир Карлович хотел бы повысить вас. Согласились бы вы занять более почетное место? Понимаете, о чем я говорю?
Понять было нетрудно. Придворный престарелый протопресвитер Благовещенский дошел до невменяемого состояния, и попечительный Владимир Карлович решил продвинуть меня на его место, чтобы освободить пост военного протопресвитера для своего любимца еп. Владимира (Путяты). Придворное протопресвитерство, хоть оно и явилось бы для меня повышением, ни в каком отношении не соблазняло меня: придворная служба меня не привлекала, работы там не было, а я рвался к кипучей деятельности.
Я попросил Яцкевича поблагодарить его патрона за заботу обо мне, но от предложения категорически отказался.
«А что, если Саблер, не обращая внимания на мой отказ, осуществит свой план?» – явилась у меня мысль. Я в тот же день поехал к ген. Сухомлинову и высказал ему свой взгляд на предложение Саблера, причем просил откровенно сказать мне: не с его ли и с государя ведома сделано мне предложение, и не желают ли меня, как неподходящего, сплавить с должности протопресвитера?
– Абсолютно нет. Государь и я весьма ценим вашу работу, дорожим вами, и ни о какой смене вас не может быть и речи. А интригану Саблеру, путающемуся не в свое дело, я дам нужный ответ. Будьте совершенно спокойны! – ответил ген. Сухомлинов. Этим дело и кончилось.