ении, впрочем, могла зависеть и от подбора учителей. Старик Петров и два иностранца преподавали ему все науки, кроме арифметики, которой учил его генерал Воейков…
– Что за чушь! Генерал Воейков преподает наследнику арифметику! Какой же он педагог? Когда и кому он преподавал что-либо? Он занимался лошадьми, солдатами, кувакой, а не науками, – обратился я однажды к профессору Федорову.
– Вот, подите же! Эти господа (он указал на гофмаршала) убедили государя, что так дешевле будет… Отдельный преподаватель дорог, – ответил профессор Федоров.
Я чуть не упал от ужаса. При выборе воспитателей и учителей для наследника Российского престола руководятся дешевизной и берут того, кто дешевле стоит. Тем не менее Воейков до самой революции продолжал преподавать наследнику арифметику.
В воспитательном отношении главную роль, кажется, играл дядька-матрос Деревенько, может быть, очень хороший солдат, но для наследника, конечно, слишком слабый воспитатель. Отсутствие сильного, опытного, соответствующего задаче воспитателя заметно сказывалось. Сидя за столом, мальчик часто бросал в генералов комками хлеба; взяв с блюда на палец сливочного масла, мазал им шею соседа. Так было с великим князем Георгием Михайловичем. Однажды за завтраком наследник три раза мазал ему шею маслом. Тот сначала отшучивался, грозя поставить гувернера в угол; когда же это не помогло, пригрозил пожаловаться государю. Мальчик угомонился, когда государь посмотрел на него строго.
А однажды выкинул совсем из ряда вон выходящий номер. Шел обед с большим числом приглашенных – был какой-то праздник. Я сидел рядом с великим князем Сергеем Михайловичем. Наследник несколько раз вбегал в столовую и выбегал из нее. Но вот он еще раз вбежал, держа назади руки, и стал за стулом Сергея Михайловича. Последний продолжал есть, не подозревая о грозящей ему опасности. Вдруг наследник поднял руки, в которых оказалась половина арбуза без мякоти, и этот сосуд быстро нахлобучил на голову великого князя. По лицу последнего потекла оставшаяся в арбузе жидкость, а стенки его так плотно пристали к голове, что великий князь с трудом освободился от непрошеной шапки. Как ни крепились присутствующие, многие не удержались от смеха. Государь еле сдерживался. Проказник же быстро исчез из столовой.
Однажды я после высочайшего обеда зашел на несколько минут к генералу Воейкову, чтобы переговорить с ним по какому-то делу. Мы вели тихую беседу. Вдруг быстро открывается дверь, показывается фигура наследника с поднятой рукой, и в нас летит столовый нож.
– Алексей Николаевич! – крикнул генерал Воейков. Наследник скрылся, но минуты через две повторилась история: только на этот раз полетела в нас столовая вилка.
Почти каждый раз под конец завтрака наследник начинал игру в разбойники. Для этой игры у него всегда в боковом кармане имелись красные и белые спички, которые он теперь тщательно раскладывал на столе. Красные означали разбойников, белые – мирных граждан. Первые нападали на последних, последние отбивались. Для изображения таких действий наследник всё время производил перегруппировки, объясняя вслух значение их. Адмирал Нилов всегда возмущался этой однообразной и бессодержательной игрой, и открыто высказывал свое недовольство всем вообще воспитанием наследника без серьезного воспитателя.
Когда государь после стола обходил гостей, наследник в это время возился обыкновенно с бельгийским генералом Риккелем, часто обращаясь с ним совсем бесцеремонно: толкая его коленом в живот, плечом в бок и т. п. Иногда залезал под рояль и оттуда хватал генерала Риккеля за ногу. Другим любимцем наследника был японский военный атташе-полковник. В летнее время после завтрака в саду, устраивавшегося обыкновенно в палатке, наследник любил шалить у фонтана, направляя ладонью струю на кого-либо из присутствующих, а иногда и на самого государя.
Летом 1916 г. почти ежедневно Алексей Николаевич в городском саду около дворца производил военное ученье со своей «ротой», составленной из местных гимназистов его возраста. Всего участвовало в этой игре до 25 человек. В назначенный час они выстраивались в саду и, когда приходил наследник, встречали его по-военному, а затем маршировали перед ним.
Летом же у наследника было другое развлеченье, которое обнаруживало и его любовь к военным упражнениям, и его нежную привязанность к своему отцу. Утром перед выходом государя к утреннему чаю Алексей Николаевич становился с ружьем «на часах» у входа в палатку, отдавал по-военному честь входившему государю и оставался на часах, пока государь пил чай. При выходе последнего из палатки Алексей Николаевич снова отдавал честь и уже после этого снимался с «часов».
Господь наделил несчастного мальчика прекрасными природными качествами: сильным и быстрым умом, находчивостью, добрым и сострадательным сердцем, очаровательной у царей простотой; красоте духовной соответствовала и телесная.
Алексей Николаевич быстро схватывал нить даже серьезного разговора, а в нужных случаях так же быстро находил подходящую шутку для ответа.
– Это что такое? – спрашивает его государь, указывая пальцем на пролитый им на стол суп из ложки.
– Суп, ваше императорское величество! – совершенно серьезно отвечает он.
– Не суп, а свинство! – замечает государь. Генерал Риккель всегда сидел против наследника по другую сторону стола, и между ними постоянно происходила пикировка. Риккель начинал гладить свой большой живот, показывая глазами наследнику: у тебя, мол, такого «благоутробия» нет. Наследник тоже начинал разглаживать свой животишко. «Non, non, non», – улыбаясь, отвечает Риккель.
Алексей Николаевич начинает крутить пальцами около носа, где должны бы быть усы. «Non, non, non!» – опять слышится тихая октава Риккеля. Наследник побежден, но не хочет сдаться. Посидев минуты две спокойно, он начинает крутить у себя надо лбом волосы и, предвкушая победу, упорно смотрит на Риккеля. Последний пробует копировать наследника, но ничего не выходит, так как череп генерала Риккеля голый, без волос. Риккель побежден… И наследник кричит: «Non, non, non!»
В алтаре штабной церкви прислуживал гимназист Шура Котович, сын члена Ковенского окружного суда, очень скромный и воспитанный мальчик. Шура приглянулся Алексею Николаевичу. Завязалось между ними знакомство без представления и слов. Стоя на клиросе, Алексей Николаевич делал разные знаки находившемуся в алтаре Шуре, на которые последний, понимая свое положение, отвечал лишь почтительным смущением. Откуда-то Алексей Николаевич узнал и имя Шуры. Однажды, сидя за завтраком, Алексей Николаевич спрашивает меня:
– Что, Шура бывает в саду?
– Он каждый день несколько раз проходит через сад, когда идет на уроки или в церковь и возвращается обратно, – отвечаю я.
– Он ежедневно бывает в церкви? – удивляется наследник.
– Да. Утром, идучи в класс, он заходит в церковь и вечером обязательно бывает на вечерне.
– А что же он дома делает?
– Учит уроки, ухаживает за матерью: у него очень больная мать, – говорю я.
Наследник сразу смолк и задумался.
– Наверно, вы хотите ближе познакомиться с Шурой? – прерываю я его молчание.
– Да, очень хочу.
– Тогда назначим час для встречи, и я скажу Шуре, чтобы он пришел в сад. Хорошо?
– Хорошо, – как-то нерешительно сказал наследник, а потом, помолчав минутку, прибавил: – А, может быть, ему нужно быть около больной матери?
Я глядел на него и любовался той чистой, неподдельной скорбью, которая в это время отражалась на его прекрасном личике. Он, конечно, теперь мысленно представлял себе несчастную больную мать и горе ее сына…
Другим любимцем наследника был мой денщик Иван, во время воскресных и праздничных служб присутствовавший в штабной церкви. Иван приглянулся наследнику, и последний не упускал случая, чтобы так или иначе в церкви не затронуть его. И тут чаще всего пускалась в ход мимика: подмигиванье, гримасы. Государь часто замечал это и одергивал проказника. Когда же Иван, – что случалось нередко, – по поручению ктитора производил в церкви сбор и с блюдом подходил к государю и наследнику, последний заставлял Ивана долго простоять около него: он клал на тарелку серебряный рубль, но как только Иван собирался отойти, он снимал с тарелки свою монету; Иван останавливался, наследник опять клал на блюдо рубль и снова снимал его, как только Иван обнаруживал намерение двинуться дальше и т. д. Обыкновенно вмешательство государя прекращало эту «игру».
Узнав, что Иван – мой денщик, наследник за завтраком нередко спрашивал меня:
– А Ваня здоров? А что он делает?
Когда приезжала в Ставку государыня с дочерьми, жизнь дворца изменялась. Тогда на завтраках присутствовала вся царская семья. Первой из кабинета выходила царица, всегда стройная, красивая, величественная, но всегда с каким-то скорбным лицом. Когда она улыбалась, то и улыбка у нее была скорбная. Рядом с нею царь казался маленьким, нецарственным. После завтрака царь обходил гостей. А царица, усевшись около окна, подзывала к себе через одну из дочерей, Ольгу или Татьяну, того или другого из завтракавших и вела с ними разговор. К обедам никто не приглашался. Царь обедал только со своей семьей. Жила царица с дочерьми в своем поезде.
Накануне праздников и в самые праздники вся царская семья обязательно являлась в штабную церковь и размещалась на левом клиросе. Больная ногами императрица во время богослужения больше сидела.
Много ходило, как и продолжает ходить, сплетен, будто супружеская жизнь у царя и царицы сложилась и протекала нескладно и неладно. Кто близко видел их вместе, присматривался к иx отношениям друг к другу и к детям, кто хоть сколько-нибудь изучил их характеры и взгляды, тот знал, что эта чета отличалась редкой в наши дни любовью и супружеской верностью. Это была патриархальная семья, усвоившая отношения, традиции и порядки благочестивых русских семей.