«Ну что с ним поделаешь! Повинную голову меч не сечет», – подумал я.
Война – проба для человеческих душ. Тут проявляется легендарная доблесть одних и обнаруживается подлость других. Летом 1915 г., когда еще Ставка находилась в Барановичах, мне пришлось натолкнуться на такой случай.
В Барановичах, около вокзала, помещался небольшой, кажется, на 20 кроватей для офицеров, лазарет графини Браницкой. Сама графиня с двумя своими дочерьми исполняли в нем обязанности сестер милосердия. По просьбе графини я посетил госпиталь. При обходе палат я обратил внимание на упитанное, грубое и тупое лицо одного больного. Я вступил в разговор с ним.
– Вы офицер? – обратился я к нему.
– Да, офицер.
– Какого полка?
– 172-го пехотного Лидского.
– Участвовали в боях?
– Да, во многих.
– Где и когда?
Больной назвал мне несколько мест и боев, в которых, как мне было известно, 172-й пехотный Лидский полк не принимал участия. Я продолжал расспрос:
– А где вы получили военное образование?
– В Варшавском военном училище.
– Этого училища давно не существует.
– А я там кончил курс.
– Странно!.. А кто у вас священником в полку?
– Не знаю его фамилии… Какой-то пьяница…
Полковым священником Лидского полка был с 1909 г. весьма почтенный батюшка о. А. Нелюбов, совсем не пьяница. Офицер не мог не знать своего служащего уже 6-й год в полку священника. У меня же не было сомнения, что предо мною самозванец, но я еще задал вопрос:
– А кто командует вашей дивизией?
– Генерал Ренненкампф, – не сморгнув глазом, ответил он.
Генерал-адъютант Ренненкампф вышел на войну командующим армией. Теперь уже не могло оставаться сомнений, что под видом офицера забрался какой-то проходимец. Это могло оказаться весьма опасным, так как с самого начала войны ходили настойчивые слухи, что на великого князя Николая Николаевича готовится покушение.
– Вот что, милый господин, – обратился я, в присутствии графини Браницкой и других лиц, к «больному», – вы совсем не офицер.
– Странное дело! Какой-то священник говорит офицеру, что он не офицер, – с раздражением ответил он и повернулся лицом к стене.
После этого я поручил санитарам постеречь этого молодца, чтобы он не убежал, пока комендант не пришлет допросить его. Через час наш «больной» был допрошен и оказался здоровехоньким нижним чином, дезертировавшим с фронта.
Летом 1916 г. мне сообщили, что на днях исполняется 75-летие священнической службы протоиерея Могилевской епархии о. Савинича, состоявшего священником в отстоявшем в 10 верстах от Могилева селе и благочинным округа. Протоиерей Савинич был рукоположен в священники к церкви этого села архиепископом Смарагдом в 1841 г., и с того времени не изменил этому месту, никогда не имев помощника при себе. Теперь при нем хозяйничала внучка. Других родных при нем не было.
В разговоре с государем я упомянул об этом редком юбиляре, заметив, что хорошо было бы отметить юбилей какою-либо редкою наградой.
– Чем же наградить его? – спросил государь.
– Митрою, – ответил я. – Такая награда на всё духовенство произведет большое впечатление, ибо из сельских священников никто ее не имеет.
– А я имею право так наградить его? Не обидится преосв. Константин (могилевский архиепископ) – опять спросил государь. – Если преосвященный Константин ничего не будет иметь против такой награды, вызовите о. протоиерея, чтобы я мог послушать его службу.
Как я и ожидал, архиепископ Константин очень обрадовался желанию государя отличить старца-юбиляра. Последнему было послано извещение, что в субботу он должен явиться к 6 ч. вечера в штабную церковь, для служения всенощной в присутствии государя.
В 51/2 ч. вечера, в субботу, о. Савинич уже был в церкви и расспрашивал об особенностях служения при царе.
Я думал, что увижу дряхлого, еле передвигающегося старца. Меня встретил бодрый, живой, чрезвычайно подвижной и говорливый старик, выглядевший не более, как на 60–65 лет, Я опасался, что он растеряется в присутствии царя. Ничуть! Он служил своеобразно, но уверенно и смело, будто он всегда тут служил.
По окончании службы государь сказал мне, чтобы я пригласил к нему на левый клирос о. протоиерея.
Тут говорливость и смелость старика совсем меня удивили. Он не давал государю сказать слова, а всё время говорил сам: когда он начал службу, как служил, чего достиг и т. д. Государь слушал внимательно и терпеливо. Беседа длилась более 20 минут.
В конце ее государь поздравил старца пожалованием митры.
– Ну и лихой старик! Он мне не дал и слова сказать, – шутливо сказал мне государь, когда мы после всенощной обедали во дворце.
– Вы уж, ваше величество, извините его: увидев вас, он хотел излить всю свою душу, – заметил я.
– Еще бы! Нет, я очень рад, что увидел этого старика и помолился на его службе, – добавил государь.
Дня через два в витрине одной из могилевских фотографий на главной улице красовалась кабинетного размера карточка: наш старец сидел в кресле, положив левую руку на стоявший около кресла круглый столик, а на столике красовалась митра.
Глава ХХVIПолтора года в Св. Синоде
В моих мемуарах оказался бы большой пробел, если бы я не уделил несколько строк воспоминаниям о Св. Синоде, в состав которого я входил в 1915–1917 гг.
Как я уже говорил, в октябре 1915 г. мне было высочайше поведено присутствовать в Св. Синоде. С этого времени, до половины апреля 1917 г., я ежемесячно выезжал из Ставки в Петроград на заседания Св. Синода, и таким образом имел полную возможность наблюдать и характер, и направление синодальной работы того времени. Мои воспоминания о Св. Синоде скорее огорчат, чем порадуют того, кто на бывший высший орган управления Русскою православной церковью, Св. Синод, смотрел, как на своего рода святилище.
Я сам с детства воспитан в глубоком уважении к святительскому сану вообще, и к Св. Синоду, как сонму святителей, в особенности. Свое назначение присутствовать в Синоде я принял с трепетом и в залу синодальных заседаний вошел с благоговением. Но в своих воспоминаниях я должен писать то, что было, а не то, чего не было, и руководствоваться древним изречением: «Аmicus Plato, sed magis amica veritas» (Платон – друг мне, но еще более дорога мне истина).
В утешение же тех, кто может огорчиться, я скажу, что, во-первых, сила Божия никогда не умаляется от немощи человеческой, а, во-вторых, – мои воспоминания относятся к наиболее печальному периоду истории Синода, когда конъюнктура складывавшихся в государстве событий требовала от Синода особой мощи и силы, а Св. Синод в своем составе, особенно в лице своих старших членов – митрополитов, голос которых имел наибольшее значение, как и в лице обер-прокурора, отличался беспримерною бесцветностью и слабостью.
Нельзя, впрочем, не признать, что в самой структуре Св. Синода было нечто, обрекавшее его на слабость и, в известном отношении, бездеятельность. В Синоде не было хозяина, не было ответственного лица, которое бы чувствовало, что оно именно должно вести церковный корабль, и что на него прежде всего ляжет ответственность, если этот корабль пойдет по неверному пути.
Во главе Св. Синода номинально стоял первоприсутствовавший, почти всегда – петербургский митрополит (в истории Синода, кажется, было всего два случая исключения из этого правила: с конца 1898 г. по 1900 г. Первоприсутствующим состоял киевский митрополит Иоанникий, а с 1916 по 1917 г. киевский митрополит Владимир). В Петербургские митрополиты – их назначал государь по докладу обер-прокурора – всегда назначались люди покладистые, спокойные, часто безынициативные, иногда беспринципные. Митрополиты Платон и Филарет Московские, Иоанникий Киевский, архиепископы: Херсонские – Иннокентий и Дмитрий (Ковальницкий), Харьковский – Амвросий, Литовский – Алексий и многие другие, блиставшие своими дарованиями, энергией и инициативой, не могли попасть на Петербургскую кафедру, в то время, как в наши дни, – не будем говорить о раннейших, – ее занимали: Палладий, Питирим… Митрополит Антоний попал в петербургские митрополиты только потому, что, при многих блестящих дарованиях его ума и сердца, он отличался обидной безынициативностью и слишком большой покладистостью.
Такая система выбора и назначения петербургских митрополитов не была случайной: она вызывалась существом всего синодального строя. Вообще роль Синода в делах церковного управления была какой-то урезанной, половинчатой. Св. Синод рассматривал дела, предлагавшиеся ему обер-прокурором. Это, конечно, не исключало инициативы синодальных членов в возбуждении новых вопросов, но решения Синода получали силу лишь после высочайшего утверждения. Докладчиком же у царя по этим вопросам всегда бывал обер-прокурор, от которого зависело то или иное освещение их. Таким образом, Св. Синоду принадлежало право суждения; обер-прокурору же принадлежали инициатива и завершение дела. Обер-прокурор мог задержать любое поступившее в Синод дело, как всегда мог повлиять на государя, чтобы любое постановление Синода не было утверждено. Св. Синод и обер-прокурор стояли друг перед другом, как две силы, отношения между которыми были в высшей степени странными. Обер-прокурор с радостью отказался бы от Синода и без него повел бы все церковные дела, но он должен был пользоваться Синодом, как традиционной машиной, как учреждением, которому, по церковному сознанию и государственным законам, принадлежало право вершения церковных дел. Св. Синод с радостью отказался бы от обер-прокурора, если бы это было в его власти. История связала воедино Синод и обер-прокурора – две силы, отталкивавшиеся друг от друга и фактически мешавшие друг другу, и поддерживала этот противоестественный союз на протяжении двухсот лет. При таком положении дела спокойный, покладистый, безынициативный первенствующий был необходим для избежания всяких шероховатостей и трений, какие могли возникнуть на почве всевластия обер-прокурора, с одной стороны, и канонических прав Св. Синода – с другой.