– Я всецело сочувствую вашему делу, – сказал он, когда я закончил рассказ. – Начинайте с Божьей помощью!
– Нам, ваше величество, необходим для школы небольшой участок десятин пять – земли в Царском Селе. Может быть, вы найдете возможным повелеть, чтобы дворцовое ведомство отвело его нам? – обратился я.
– К этому не встречается препятствий, – ответил государь.
– Еще одно обстоятельство. Может быть, в министерстве народного просвещения и в Св. Синоде проектируемая школа не встретит такого сочувствия, какое она встретила у вас. Тогда развитию ее этими ведомствами могут ставиться разные преграды. Я просил бы поставить нашу школу в совершенно независимое положение от обоих ведомств, – сказал я.
– Обещаю вам это, если вы возьмете школу в свои руки, – ответил государь.
Когда я рассказал Сытину о своей беседе с государем относительно школы, старик обезумел от радости.
В субботу, в 10 ч. утра Сытин был принят государем. Государь говорил только о школе и отпустил Сытина, пообещав ему полное свое содействие при ее устройстве. Сытин уехал очарованный государем, совсем забыв о Штюрмере.
При первом же моем приезде в Петроград у меня собралась группа педагогов, которых я познакомил со своей идеей новой школы и которые сразу же приступили к разработке плана, программы и всех деталей устройства школы. Весной 1917 г. должна была начаться постройка здания, но революция прервала наши начинания.
Возвращаюсь, однако, к прерванному рассказу.
Поезд, в котором я ехал, прибыл в Могилев 6 ноября с опозданием. Когда я подымался по лестнице в свое помещение, то встретил возвращавшихся с высочайшего завтрака двух свитских генералов – Б.М. Петрово-Соловово и гр. А.Н. Граббе. Слухи о петроградских настроениях в Государственной Думе и обществе уже долетели до Ставки.
Оба генерала поэтому набросились на меня с расспросами: что и как в Петрограде? Я рассказал, что знал. Они, в свою очередь, рассказали мне о происходившем в Ставке в мое отсутствие. 1 ноября к государю нарочно приезжал из Петрограда великий князь Николай Михайлович. Он в самых мрачных красках обрисовал государю внутреннее положение России, как и грозящую катастрофой политику распутинского правительства, и умолял его, пока не поздно, спасти положение.
– Если не веришь мне, спроси других, которых ты знаешь и которым ты веришь! – между прочим сказал великий князь и при этом назвал пять или шесть человек. В том числе меня и вас, – добавил Петрово-Соловово.
Какое впечатление произвела на государя беседа с великим князем, генералы не могли сказать: государь не имел обыкновения делиться с лицами свиты подобными впечатлениями.
Не ограничившись устной беседой, Николай Михайлович вручил государю письмо. И беседа, и письмо вызвали взрыв возмущения в императрице.
В мое же отсутствие, сказали мне генералы, государь два дня провел в Киеве. Там старалась повлиять на него императрица Мария Федоровна, много говорившая с ним о внутреннем положении государства. С неменьшим возмущением императрица Александра Федоровна реагировала и на беседу императрицы-матери. Чего именно добивались императрица-мать и великий князь Николай Михайлович – смены ли отдельных лиц в правительстве или назначения нового ответственного министерства, – этого генералы не объяснили. Судя же по тому, что доселе никаких новых решений государем не было принято, генералы предполагали, что натиск императрицы-матери и великого князя оказался бесплодным.
– Теперь вся наша надежда на вас. Может быть, вы сможете повлиять на государя, – обратился ко мне гр. Граббе.
– Я готов говорить с государем, чего бы это ни стоило. И чем скорее, тем лучше. Вы, наверное, поедете сегодня с ним на прогулку? Попросите, чтобы он принял меня! – ответил я Граббе. Граббе обещал.
В пять часов вечера мне позвонили по телефону из дворца, что государь примет меня сегодня в 7 ч. 20 м. вечера. Мне, таким образом, давалось всего десять минут: в 7 ч. 30 м. начинался обед.
Решаясь на беседу с государем, я сознавал, что делаю насколько ответственный, настолько же лично для себя опасный шаг. Но сознание необыкновенной остроты данного момента и массы соединенных с ним переживаний сделали меня совершенно бесчувственным и безразличным в отношении собственного благополучия. «Выгонит, – и слава Богу!» Так тогда я думал.
Никакой программы, никаких определенных требований я не собирался навязывать. Своей задачей я считал: раскрыть глаза царю на ничтожества, которым он отдал свое сердце и которые правят страной, и заставить его задуматься над внутренним состоянием государства, грозящим катастрофой прежде всего ему и его семейству. Что надо было дальше предпринять, чем и как исправить дело, – это должны были решить другие.
В 7 ч. 15 м. вечера я стоял в зале дворца, а равно в 7 ч. 20 м. камердинер государя пригласил меня в кабинет его величества.
Государь встретил меня стоя, почти у самых дверей.
На нем был мундир царскосельских гусар, который очень молодил его.
– Как вы съездили в Петроград? – обратился он ко мне и сейчас же пригласил меня сесть. – Вот сюда садитесь, по-архиерейски! – сказал он, улыбаясь и показал рукой на стоявший налево от входных дверей диван.
Я попросил разрешения сесть в стоявшее около дивана кресло. Государь сел в другое кресло, лицом ко мне. Не более шагу разделяло нас.
– Ваше величество! – начал я, – я четыре дня пробыл в Петрограде и за это время виделся со многими общественными и государственными деятелями. Одни, узнав о моем приезде, сами ко мне поспешили, к другим я заезжал. Всё это – честные, любящие вас и Родину люди.
– Верю! Иные к вам не поехали бы, – заметил государь.
– Так вот, все эти люди, – продолжал я, – обвиняют нас, приближенных ваших, называя нас подлыми и лживыми рабами, скрывающими от вас истину.
– Какие глупости! – воскликнул государь.
– Нет, это верно! – возразил я. – Не стану говорить о других – скажу о себе. В докладах о поездках по фронту и вообще в беседах с вами приятное я всегда вам докладывал, а о неприятном и печальном часто умалчивал. Дальше я не хочу навлекать на себя справедливое обвинение, и, как бы ни отнеслись вы к моему докладу, я изложу вам голую правду. Знаете ли вы, ваше величество, что происходит в стране, в армии, в Думе? Изволите ли прочитывать думские отчеты?
– Да, я читаю их, – ответил государь.
– В «Новом времени»? – спросил я.
– Нет, более подробные, – сказал он.
– Изволили вы читать речи Милюкова, Шульгина?
– Да, – ответил он.
– Тогда вы, ваше величество, знаете, что творится в Государственной Думе. Там в отношении правительства нет теперь ни левых, ни правых партий – все правые и левые объединились в одну партию, недовольную правительством, враждебную ему. Пока вас, ваше величество, отделяют от вашего правительства, но кто поручится, что вскоре не изменится и в этом отношении дело. Вы, конечно, знаете, против кого именно главным образом направлено возмущение Думы. Вы знаете, что в Думе открыто назвали председателя Совета Министров вором, изменником и выгнали его вон.
– Какие гадости! – с возмущением воскликнул государь.
– Почему же он не оправдывался, если он прав? – возразил я.
– Да как будешь оправдываться против таких несуразностей! – сказал государь.
– Если бы кто-либо меня назвал вором или изменником, я не только перед Думой, я перед целым светом закричал бы, что это ложь, – опять возразил я.
– Я давно знаю Штюрмера, знал его, когда он еще был ярославским губернатором, – сказал государь.
– Его, ваше величество, обвиняют и за то время… Затем. Министр внутренних дел Протопопов… Его ближайшие сотрудники с ужасом уверяют, что он сумасшедший.
– Я об этом слышал. С какого же времени Протопопов стал сумасшедшим? С того, как я его назначил министром? Ведь в Государственную Думу выбирал его не я, а губерния. В губернские симбирские предводители дворянства его избрало симбирское дворянство; товарищем председателя Думы, а затем председателем посылавшейся в Лондон комиссии его избрала Дума. Тогда он не был сумасшедшим? А как только я выбрал Протопопова, все закричали, что он с ума сошел, – несколько волнуясь, возразил государь.
– Но, ваше величество, действия Протопопова говорят об его ненормальности, – ответил я. Государь молчал.
– Дальше. Обер-прокурор Раев, – продолжал я. – Разве может он делать что-либо путное для Церкви?
– Он всего два месяца обер-прокурором – разве мог он сделать что-либо за это время? – возразил государь.
– А я решаюсь уверять вас, что, если он и двадцать лет пробудет в этой должности, он ничего не сделает, ибо он не способен что-либо серьезное в этой области сделать, – ответил я. – Но самое ужасное в том, что на петроградском митрополичьем престоле сидит негодный Питирим…
– Как негодный? У вас есть доказательства для этого? – почти вскрикнул, подпрыгнув в кресле, государь.
– Так точно, ваше величество. Есть, и сколько угодно, – спокойно ответил я. – Я более года заседаю с ним в Синоде и пока еще ни разу не слышал от него честного, правдивого слова. Окружают его лжецы, льстецы и обманщики. Он сам, ваше величество, лжец и обманщик. Когда трудно будет вам, он первый отвернется от вас.
– Но ведь любили же его в Грузии? – спросил государь.
– Да, известные круги любили, – ответил я. – Но за что? За то, что он обещал Грузии автокефалию церковную, автономию государственную, на что едва ли он был вами уполномочен, ваше величество! Гроза надвигается! – продолжал я. – Если начнутся народные волнения – кто поможет вам подавить их? Армия? На армию не надейтесь! Я знаю ее настроение – она может не поддержать вас. Я не хотел этого говорить, но теперь скажу: в гвардии идут серьезные разговоры о государственном перевороте, даже о смене династии. Вам может показаться, что я сгущаю краски. Спросите тогда других, хорошо знакомых с настроением страны и армии людей!
И я назвал имена кн. Волконского и ген. Никольского.