– Я хочу нарисовать вас так, как есть, не двигайтесь.
– Ох нет, это слишком тяжело, вы же знаете, мой муж будет лететь дни и ночи и – кто знает – может быть, всю жизнь!
Дерен понял, как мне трудно, потому что любил своего друга Антуана, и попросил натурщицу сделать мне чашку кофе.
За весь день он не притронулся к работе. Мы говорили о летчиках, об их простоте, о привычке рисковать жизнью, о том, что они словно бы и не вспоминают погибших товарищей. Для них совершенно естественно встретиться с ветром-чудовищем, ветром-драконом, ветром-победителем. Так просто…
Для Дерена и его натурщицы я была больше, чем просто женщина. Во мне была заключена вся жизнь и вера другого человека, объединенные силой любви. Они посвятили мне весь день. Ближе к вечеру мы получили первые новости о нашем летчике: все хорошо.
«Небо ясное. Ветра нет. Движемся вперед» – вот телеграмма, которую прислал мне Тонио!
На второй день ожидания – никаких известий. Никакой надежды. Я не спала всю ночь. Телефон у моего изголовья упорно молчал. Ближе к вечеру начали появляться друзья – молчание становилось тревожным. Никаких новостей. У всех были похоронные лица. Вокруг нас сгущалась тишина.
На третий день все газеты пестрели заголовками: «Сент-Экзюпери пропал во время перелета Париж – Сайгон».
Отчаяние. Боль. Я истерзана тревогой и страданиями. Я подозревала худшее. Я не хотела, чтобы он уезжал, и при этом сама же его подбадривала.
А потом наконец пришло спасительное послание: «Это я, Сент-Экзюпери. Я жив».
Мы с его матерью тут же выехали в Марсель, куда он должен был прибыть после всей этой эпопеи. Мы вдвоем стояли в Старом порту, ожидая теплохода. На набережной друзья и любопытствующие смешались с журналистами, которые примчались запечатлеть для фоторепортажа его первую улыбку, первые эмоции на родной земле.
Корабль опаздывал на несколько часов. Мы уже давно исчерпали все темы для разговоров, всех накрыла огромная волна усталости, поглотив целиком. И наконец сирена возвестила, что наш дорогой Тонио скоро присоединится к нам!
И я, не выдержав, зарыдала:
– Нет, это невозможно! Я никогда его больше не увижу!
И бросилась бежать, как газель. Один из друзей настиг меня и, изо всех сил удерживая, крикнул:
– Ты с ума сошла!
– Да, я сошла с ума от ожидания, я боюсь, я ничего больше не хочу. Он жив, он жив, вот и все, что я хочу знать, так что теперь я могу уехать, я хочу уехать туда, где люди не знают ожидания, не ждут больше ничего…
Мне нужно было выплакаться и успокоиться. Вскоре уже муж сжимал меня в объятиях:
– Да ты похожа на клоуна, слезы брызжут во все стороны! Господа, сфотографируйте мою жену, – добавил он, обернувшись к журналистам. – Она сегодня скверно выглядит, нервы ее совсем никуда, так что оставьте нас вдвоем. Только я могу ей помочь.
И зашептал мне на ухо:
– Поедем в отель, только ты да я. Не бойся. Я с тобой. Я столько должен тебе рассказать. Правда, что ты хотела убежать, когда подошел корабль? Ты хотела спрятаться? Ты и правда хотела, чтобы я ездил из порта в порт и расспрашивал, где ты? Я бы шел всю жизнь, чтобы тебя найти, как я шел, несмотря на жажду, чтобы вернуться к тебе. Так почему ты хотела убежать?
– Я действительно похожа на клоуна? – спросила я, прижимаясь к нему.
– Да, у тебя огромный нос размером с ананас, но скоро ты станешь прекрасной, самой прекрасной. Ты успокоишься, уснешь в моих объятиях, и я покажу тебе ту пустыню, что меня пощадила. Я больше никогда, никогда не покину тебя.
Моя свекровь сообщила, что друзья приготовили великолепный ужин и надо переодеться, чтобы идти туда.
– Война есть война, мамуля. Мы с женой пойдем туда как есть, – ответил ей Тонио, демонстрируя свои огромные ручищи, спортивную одежду и мою растрепанную голову.
Свекрови пришлось покориться, но ее это явно нервировало.
Не знаю, как мы доехали до Парижа, а потом и до клиники в Дивон-ле-Бен. Я помню только доктора, заставлявшего меня принимать обжигающе горячие ванны, чтобы успокоить мои истерзанные нервы.
Наконец я снова смогла спать, улыбаться и написала мужу, что он может приехать за мной. Я выздоровела, больше не пыталась сбежать, единственным моим желанием было вновь оказаться в его объятиях.
Я перестала чувствовать себя плодом, который вот-вот сорвется с дерева, и стала похожа на семя, которое жаждет упасть на землю и прорасти. Я желала царить в сердце своего мужа. Он был моей звездой, моей судьбой, моей религией. Я была хрупкой, но внутри меня таилась безграничная воля к жизни. Я собрала в своих глазах все звезды вселенной, чтобы он утонул в них.
Такая любовь – опасная болезнь, болезнь, от которой нет исцеления.
Скоро я стала несправедливой, ревнивой, сварливой, неуживчивой. Я не хотела уступать ни единой улыбки тем женщинам, приглашения которых заполняли его ежедневник, – приглашения на коктейли, завтраки, встречи. Мне не хватало того, что подарил мне Господь, сделав его женой. Я стала злобной, не выносила всех этих притворяющихся скромными девиц, студенток, просивших автограф на книге, на фотографиях, я уж не говорю о тех, которые осмелились проникнуть в нашу личную жизнь.
Я проиграла свою битву. Тонио нужна была атмосфера более мягкая, багаж более легкий, который можно оставить где угодно…
16 В клинике
Я была несчастна, омерзительно несчастна. Я исповедовалась всем, кто готов был слушать, – портнихе, доктору, адвокату, лучшей подруге, всему Парижу. Я действительно полагала, что «весь Париж» сжалится надо мной, что он защитит меня, умерит мою любовную печаль. Я была молода и наивна. Сегодня я понимаю, что имел в виду Наполеон, говоря: «Единственное средство от любовных страданий – бегство»!
До этого я додумалась сама. Один из друзей дал мне ключ от своей холостяцкой квартиры, чтобы я могла пойти туда и выплакаться всласть. Я нелюбима. Я отвергнута. У меня еще хватало сил, чтобы не рыдать на глазах у прислуги или тех, кого радовало мое смятение. Когда я не выдерживала, я уединялась в этой квартире. Едва переступив порог, я начинала плакать навзрыд, после чего раздевалась и продолжала рыдать, пока не приходило время возвращаться к себе, где я все еще должна была выполнять обязанности хозяйки дома. Мое несчастье не давало мне ни мгновения передышки. Тонио дали адрес клиники в Швейцарии, где я могла бы пройти курс лечения, чтобы восстановить сон. Вскоре меня туда отвезли.
Клиника в Берне напоминала тюрьму: пустая комната, только кровать, никакого стола, и ночные прогулки, чтобы утомить больных. Если мне не удавалось расслабиться, среди ночи в комнату вваливались две огромные людоедки и, крепко держа меня за руки, заставляли мерить шагами аллеи парка. Я решила в свою очередь вымотать их. Ведь я научилась ходить в пустыне! Изнемогая от усталости, они отводили меня в палату, советуя разбудить их, если мне захочется еще прогуляться по парку. Я вытягивалась на кровати, чтобы чуть-чуть отдохнуть, а потом кричала им, что хочу вернуться в парк!
Я выучила наизусть каждый камешек в аллеях парка. Рассказывала санитаркам о деревьях и обо всех своих путешествиях.
– Почему бы нам не выйти в город, чтобы немного сменить обстановку? – предложила я им.
В семь часов утра они запросили пощады!
На следующий день ко мне приставили другую женщину и коренастого мужчину, эти оказались неутомимыми. Через три недели неимоверных усилий я спала все так же плохо!
Однажды мой муж приехал в час обеда. Его проводили в столовую, где каждому столику был присвоен номер. У меня не хватало сил даже съесть поданную мне картошку. Знакомый чуть резкий голос окликнул меня:
– Консуэло!
Вот уже три недели он не вспоминал обо мне, или же мне не передавали его писем.
Вся накопившаяся злоба внезапно прилила к моему сердцу. Он положил руку мне на плечо:
– Мне сказали: седьмой номер. Извините, я вас не узнал.
– Что тебе надо?
Я была бледная и худая. Он обнял меня:
– Поехали сейчас же. Я увезу тебя подальше отсюда.
– Меня убивают. Я много раз писала тебе. Я умоляла тебя приехать немедленно, а ты ни разу мне не ответил!
Я расплакалась в его объятиях. Медсестры вытолкнули нас в гостиную.
– Скажи мне, что ты хорошо себя чувствуешь, – прошептал он мне на ухо. – Я попрошу, чтобы тебя одели.
Но санитарка уже вырвала меня из его объятий, говоря, что пора принимать душ.
Больше я не видела Тонио. Не писала ему. Я потеряла последнюю надежду вырваться из этого ада. Его появление было как сон. Я стала даже сомневаться, что он приезжал. Мне хотелось есть, очень хотелось есть. Запах еды долетал до меня издалека, из другого здания, через окно. Я начала воровать хлебные корки из соседней комнаты, где жил человек, страдавший базедовой болезнью, который ничего не ел. Я собрала последние силы и благодаря священнику, приходившему каждую субботу исповедовать больных, смогла послать длинную телеграмму подруге в Париж, описывая свое плачевное положение.
Мой муж был чрезвычайно занят в кино. Он писал диалоги для фильма «Анн-Мари». Моей подруге с трудом удалось прорваться к нему в съемочный павильон в одном из парижских пригородов.
Она заорала на Тонио:
– Консуэло приходится воровать хлеб, чтобы выжить. Если вы слишком заняты, чтобы ехать за ней, то поеду я.
Муж знал, что мне запретили переписку. Он рассказал об этом своим товарищам.
– Какой прекрасный сюжет для фильма, – сказали они. – Но, Сент-Экс, ваша жена может умереть!
Как объяснил Тонио, доктор уверил его, что я на правильном пути и готова пройти эффективный курс лечения. Поэтому он не должен все портить и писать мне!
Актеры и режиссер запротестовали и убедили его, что страхи, которые я пережила во время его аварии в Ливии, кого угодно могут свести с ума. Его посадили в поезд, идущий в Швейцарию, и он снова оказался в клинике.