Ветреным днем самолет приземлился в Лиссабоне. Я не чувствовала своего тела. Мои конечности не слушались меня, я опьянела от усталости и волнений. Спускаясь по трапу, я подвернула лодыжку и в Португалии все время хромала…
Вечером накануне моего – наконец-то – отъезда мне удалось дозвониться до Тонио, но поговорить мы не смогли, так как было запрещено использовать какой-либо язык, кроме английского, которого Тонио не знал. Я слышала только: «Консуэло» – и отвечала: «Тонио». Телефонистки еще несколько минут не прерывали связь, но мы оставались немы, как робкие влюбленные…
Когда пришло время садиться на корабль, прошел слух, что на борту что-то загорелось и мы сможем отплыть только на следующее утро. Многие пассажиры с женами, детьми и багажом вернулись домой. Но так как я не заметила дыма, то решила остаться около корабля и подождать развязки. И была вознаграждена, так как мы вышли из порта.
В течение всего путешествия мы были лишены электрического света. Запрещалось пользоваться спичками, фотоаппаратами. Каждое утро в серой зимней воде мы видели куски дерева – обломки кораблей, уничтоженных несколько ночей назад или даже этой ночью, пока мы спали на палубе, где два или три раза нас будил колокол. Это была учебная тревога, чтобы мы постоянно находились в боевой готовности, отработали упражнение «спасайся-кто-может» и научились спокойно садиться в спасательную шлюпку, в случае если мины, которыми пугали нас по немецкому радио, застигнут врасплох наш корабль в открытом море. Среди пассажиров ползли самые нелепые слухи: судно не утонет, потому что оно перевозит шпионов в Америку. Самые дерзкие фантазеры даже утверждали, что вся команда – шайка шпионов… Говорили еще, что корабельная тюрьма переполнена пассажирами и что число людей, спящих на палубе, уменьшается отнюдь не из-за морской болезни… Я знала, что на самом деле капитан без снисхождения относился к тем, кто нарушал правила и зажигал электрическую лампу или даже спичку… Однако нас объединяло странное чувство безопасности, мы не боялись.
Когда мы подплыли к Бермудам, моя беременная соседка родила прямо на палубе, в полной темноте. Врач исполнил свой долг – роды были трудными, это оказались близнецы, девочки, мать радостно называла их Бермудками. Наши близнецы стали главным событием дня. Когда корабль зашел в порт, нам не позволили сойти на берег. Мы много дней оставались на борту, потому что это было последнее американское судно, вышедшее из Лиссабона с начала войны. Приказы были категоричны, все книги и письма, находившиеся в багаже пассажиров, собирались досматривать… Каждый из нас должен был представить по первому требованию все свои бумаги. На корабле вместе с нами путешествовал известный французский ученый Жан Перрен. У него конфисковали все его вычисления, все расчеты. Он в отчаянии смотрел, как их мнут бесцеремонные руки. Стихи тоже вызывали немалые подозрения, равно как и географические карты или даже рисунки на полях, когда какая-то прочитанная фраза вызвала к жизни оригинальный образ. Мы все боялись, что нас высадят на Бермудах. Мы уже так настрадались во Франции, что чувствовали себя провинившимися. Так прошли три тревожных дня, но дотошный обыск ученых и писателей подтвердил, что они абсолютно чисты.
Мы снова пустились в путь.
Каждый час приближал меня к Тонио…
23 У подножия статуи Свободы
Дни стали холоднее и серее. Приближалась зима, когда впереди наконец показался Нью-Йорк. Мы плыли на север. Вода казалась более плотной, почти стальной, корабль медленно двигался в сторону огней большого города, отражавшихся в облаках. У нас не осталось ни мыслей, ни вообще способности думать. Нам, пассажирам, уже нечего было сказать друг другу, наши связи оборвались здесь, и мы торопились сойти на берег: последние минуты всегда самые тяжелые.
Меня пригласили к столу офицеров, которые проверяли паспорта, пока мы еще находились в мутных водах залива. Это всегда неприятные мгновения, вам задают вопросы, проверяя, вы ли это, сличают вашу подпись…
Корабль не двигался. Никто не произносил ни слова. Я восхищалась организацией высадки – американский порядок стал первым нашим впечатлением по прибытии. Мы, бедные заблудшие овечки, затерянные в буре по ту сторону Атлантики, по прихоти судьбы оказались на твердой земле.
Я подружилась с одним из пассажиров, С., мужчиной лет сорока, загорелым португальцем, веселым, уравновешенным здоровяком. Он ехал к жене, которую нежно любил. Не проходило дня, чтобы он не показывал фотографию – ее и ее котенка. Он улыбался и смущенно говорил мне:
– Да, я испытываю огромную нежность к этому котенку, которого мы назвали Марией, не знаю почему, кухарка окрестила ее так. Признаюсь вам, я немного стыжусь своей привязанности к животному, когда тысячи детей умирают в Европе от голода. Я работал в организации, которая занималась спасением людей, особенно евреев. Мы получили приказ спасать интеллигенцию. А как решить, кто интеллигент, а кто нет? Как это понять, когда бледный от страха человек что-то бессвязно лепечет или умоляет: «Спасите меня, спасите меня, достаньте мне документы, иначе меня отправят в лагерь»? Иногда я спрашивал их, чем они занимались до войны, но они и это забыли, они просто пытались выжить, продлить часы, оставшиеся им на этой земле.
Разговаривая со мной, он искал глазами жену, глядя в бинокль. Неожиданно он ее заметил:
– Ах, я ее вижу, и кажется, она даже держит на руках Марию. Только бы Мария ее не поцарапала!
Он от чистого сердца рассмеялся.
Я решила довериться ему:
– Боюсь, что мой муж не пришел и меня не выпустят.
– Я вас не брошу, – ответил он. – А если завтра или послезавтра вас посадят в «Синг-Синг», приду за вами. Засвидетельствую вашу личность. Найду вашего мужа. Не портите себе приезд в Нью-Йорк. Поверьте мне, Америка – прекрасная страна.
В последний момент ему передалось мое волнение, и, я уж не знаю каким образом, он сумел отправить с корабля телеграмму своей жене с просьбой предупредить моего мужа, чтобы он пришел в порт, когда я буду сходить на берег. Кажется, мы даже получили ответ, но ожидание на корабле все равно было очень тревожным. Вокруг летали чайки – единственные живые существа над этими маслянистыми прибрежными водами.
Около четырех часов дня нам наконец позволили ступить на землю, но только на огороженное пространство. Нас заперли как в курятнике и выпускали только тех, кого запрашивали снаружи мужья, отцы, друзья.
Подошла моя очередь. Меня вызвал какой-то совершенно неизвестный мужчина. Издалека я увидела невысокого толстяка в огромных очках, чей громкий смех я услышала раньше, чем разобрала черты его лица. Я поняла, что у него есть все необходимые бумаги, позволяющие вызволить меня.
Когда толстяк оказался рядом, я узнала друга Тонио, которого не видела как минимум двенадцать лет. И вот Флери передо мной, словно припудренный всеми песками Африки. Последний раз мы встречались при создании авиапочтовой линии. Но теперь он выглядел как карикатура на самого себя, за те двенадцать лет, что мы не виделись, он, конечно, не помолодел. Теперь он жил в Бразилии и явно злоупотреблял алкоголем… Он смеялся все громче и громче:
– Консуэло, ты меня не узнаешь?
Я не в силах была ответить. Так это он пришел встретить меня вместо Тонио! Почему? Какие новые сюрпризы приготовила мне жизнь? Флери сжал мою руку, и мы стали продираться сквозь толпу и шум, сопровождающие прибытие любого парохода. Он продолжал что-то говорить мне на ухо, кашель и хихиканье постоянно прерывали его речь.
– Твой муж запрещает тебе разговаривать с журналистами. Ты меня слышишь? Он запрещает тебе говорить, давать какие бы то ни было интервью. Слушай меня хорошенько. Журналисты вот-вот появятся со своими фотоаппаратами. Я скажу им, что ты не понимаешь ни по-английски, ни по-французски. Ты глухая и немая. Иначе Тонио отправит тебя я не знаю куда. Мы ведем войну. Извини, твое молчание меня нервирует. Но все очень серьезно. Тонио не простит тебя, если ты заговоришь.
Какой-то американец в сопровождении жандармов приблизился к нам с застывшей улыбкой на губах, присущей всей журналистской братии:
– Добрый день, мадам де Сент-Экзюпери.
– Я не мадам де Сент-Экзюпери, месье, я ее горничная.
Готовые застрекотать камеры были остановлены гортанным криком журналиста:
– Подождите, здесь ошибка, это прислуга мадам де Сент-Экзюпери. Мадам де Сент-Экзюпери все еще на борту!
И я спокойно миновала этих типов, ожидавших прибытия моей «хозяйки»…
Шагая по твердой земле, я пыталась собраться с мыслями. Итак, я поняла сцену, разыгранную Флери. Он пришел встретить меня у сходней, чтобы убедиться, что не будет сделана ни одна фотография моего прибытия. Чтобы нельзя было сказать: вот обнимаются месье и мадам де Сент-Экзюпери! В общем, Тонио не хотел, чтобы его видели со мной… Почему? Наверное, он решил оградить какую-нибудь свою подругу от вида законной супруги в объятиях мужа!
Обида исказила мое лицо, я почувствовала прилив ненависти к жизни. Подумать только, через несколько минут я увижу лицо своего мужа, который не явился на свидание! Но я не в силах была его в этом упрекать. Пережитый шок оказался слишком силен. После всех страданий, выпавших на мою долю во время войны, после двух лет разлуки оказаться перед собственным мужем, живым, настоящим… Я глубоко вдыхала горький и солоноватый запах моря. Хотела сохранить в себе лишь доброту, мир, любовь. Я любила его. Да, я все еще любила его.
Все эти истории с фотографами и интервью ничуть не поколебали моих чувств. Только сердце мое слабело с каждым шагом. В ушах начало звенеть, ноги не держали, будто ватные.
Очень скоро я стала различать лишь тени и крики. На несколько секунд я закрыла глаза и тяжело оперлась на руку Флери, который прислонил меня к стене и попытался утешить:
– Только не падай в обморок. Пока ты прекрасно все переносила. Еще немного мужества, скоро ты увидишь мужа, он там, он там, за той огромной колонной в глубине. Открой глаза, ну пожалуйста.