Чем же объяснить эту странную пропажу? Ответ сам собою напрашивается: очевидно, наши доклады, как и компрометирующая часть следственного материала, были уничтожены по приказанию, а может, и лично самим Щегловитовым. Что же могло побудить его к этому? Ведь, разумеется, протекай «дело Бейлиса» обычным порядком, не явись документы по нему явно несостоятельными, не проявись в них определенный правительственный нажим, их, конечно, Щегловитов берег бы как зеницу ока, как доказательство отвратительного еврейского культа в назидание «потомкам православных». Вот почему, вспоминая еще раз образное сравнение Карабчевского, я нахожу его не вполне точным: если киевскому процессу и не хватало ветрил, то рулю он был послушен, беда лишь в том, что рукоятки рулевого колеса находились не столько в руках киевских судей, сколько во власти далекого сановного и не в меру юдофобствующего Петербурга.
Мне больно писать об этих давно минувших временах, мне грустно воскрешать тени давно умерших людей, мне жутко тревожить память убитого Андрюши, но долг мой, как человека близко знакомого с этой трагедией, трагедией, столь взволновавшей, а может, и волнующей и поныне мир, рассказать всю правду, поведать людям о ней всю истину, как бы горька она ни была. Тревожно прислушиваясь к своим переживаниям, я задаю себе вопрос: не будет ли изменой с моей стороны разоблачение слабых сторон минувшего режима – режима, которому я был и есть предан всей душой? Но истинная любовь и преданность, как мне кажется, не выражается в малодушном укрывательстве слабых сторон, грехов и ошибок любимого тобой объекта, скорее наоборот. Вот почему, обличая в данном случае павшее русское правительство, я вряд ли лишаю его обаяния, ибо, конечно, Россия царей не боится истины!
Дополнение Д. Б. Кошко
Сегодня об этом деле – очень крупном и важном в истории России начала XX века мало кто помнит и знает.
А жаль, что забыли. Потому что это уголовное дело еще до конца не раскрыто – настоящие убийцы не установлены, но еще интереснее, что последнее слово не было сказано об обстоятельствах, благодаря которым русская юстиция того времени смогла избежать страшной ошибки по отношению к обвиняемому, несмотря на накал страстей двух лагерей.
Эту часть тайны можно теперь раскрыть благодаря рассказу Аркадия Францевича, которого ему при жизни издать не удалось. До такой степени страсти были накалены, а ненависть жива и спустя 10 лет после Октябрьской революции, даже, а может быть, и особенно в эмиграции, за рубежом. Тут тайна еще более усугубляется: почему новая большевистская власть, которая перерыла архивы предыдущего режима, не опубликовала рапорт с заключениями Аркадия Францевича.
Если через десять лет после революционных событий в эмиграции было невозможно поднимать эту больную тему, то мне кажется, что столетие, прошедшее после русской революции, позволяет пролить свет на ранее не опубликованные материалы дела, которое значительно способствовало нарастанию революционных настроений. Оно частично объясняет поддержку, которую получило революционное движение среди представителей городских и интеллектуальных слоев общества разных вероисповеданий и национальностей.
С 1911 по 1913 год императорская Россия переживала свое «дело Дрейфуса» (1894–1906) и глубокий социально-политический и, можно сказать, моральный кризис.
Присяжные заседатели, ко всеобщему удивлению, заявляют о невиновности Бейлиса! Еврейский погром, готовившийся в Киеве, не состоялся. Даже Лев Троцкий, который посвятил длинную статью этому делу, не смог объяснить это решение суда. Оно всех удивило, хотя никого, кроме самого Бейлиса, который кончил свою жизнь в Америке в 1930-х годах, не удовлетворило. Вопрос о ритуале без виновного остался бессмысленным. Все же причины этого решения присяжных до сих пор – одна из тайн дела Бейлиса…
Роль Аркадия Францевича Кошко
Я являюсь правнуком начальника сыскной полиции Российской империи Аркадия Францевича Кошко, прозванного в печати того времени и в эмиграции «русский Шерлок Холмс». По завещанию мне перешли архивы прадеда, исключительно рукописные. Среди них записки моего прадеда относительно дела Бейлиса. Моя бабушка мне рассказывала об этом деле много раз, мой прадед сыграл в нем важную роль, хотя и неизвестную до сего дня по причине «деликатности» этой темы в эмиграции.
Во всяком случае, он был обвинен своими соратниками в пособничестве евреям и в поддержке «большевиков», что часто случалось в ту эпоху, если обвиняемый был чуть «левее» по взглядам, чем обвинитель. Он усугубил свое положение, высказавшись за смягчение мер по ограничению прав евреев, которые существовали в Российской империи во времена дела Бейлиса и которые, по его мнению, были не только унизительны и несправедливы, но и совершенно неэффективны.
Аркадий Францевич рассказывает: «…летом 1913 года, за несколько месяцев до судебного разбирательства дела Бейлиса, звонит мне по телефону из Петербурга директор Департамента полиции Белецкий С. П, предлагая немедленно прибыть по делам службы в столицу. По каким делам, мне Белецкий не сказал, заявил лишь о желательности моего скорейшего приезда». Аркадий Кошко в ту же ночь выехал из Москвы. На следующий день Белецкий сказал ему, что не знает причину его вызова в Санкт-Петербург, но что это было сделано по указанию министра юстиции Щегловитова, который срочно хотел его видеть. Встреча с министром была назначена на следующий день.
Далее текст записок моего прадеда становится неполным. Это произошло, я думаю, по причине настроений в русской эмиграции Парижа и честного слова, данного им императору Николаю II об абсолютной конфиденциальности его задания. В 1960 – 1970-х годах моя бабушка рассказала, что по прибытии в столицу Аркадий Францевич был приведен к императору Николаю II. Поскольку Аркадий Францевич отказался упоминать эту встречу в записках, то сошлюсь на слова моей бабушки. Император сказал ему примерно следующее: «Я вас пригласил, так как хочу узнать правду о виновности Бейлиса. Я не прошу себе судебной ошибки, несмотря на то что скорее предпочел бы, и я не скрываю это от вас, чтобы он оказался виновным, как считает большая часть наших сторонников».
И опять же со слов моей бабушки Ольги Ивановны Кошко, племянницы и невестки моего прадеда, Аркадий Францевич позволил себе тогда спросить у императора, хочет ли он узнать правду, даже если она не будет соответствовать его ожиданиям и ожиданиям наиболее консервативных кругов. Царь его уверил, что он этого хочет и что он ему гарантирует полную защищенность, какими бы ни были его заключения. Это обещание оказалось очень полезным в будущем.
Часть VIIIИсход
На чужбине
Предполагая дать моим читателям несколько рассказов о моей розыскной деятельности на чужбине – в Константинополе, – считаю необходимым рассказать, каким образом перенесся я из моего петроградского департаментского кабинета чуть ли не в сквозную комнатушку турецкой столицы. Я опускаю, разумеется, все перипетии, связанные с этим перелетом, как представляющие лишь личный интерес, но не могу не описать той обстановки, при которой зародилась у меня мысль о возобновлении моей деятельности в Царьграде, и как претворилась она в действительность.
Зарождение это произошло при весьма своеобразных и трагических условиях. Прижавшись к дымовой трубе на палубе «Риона», на коем бежал я из Крыма при врангелевской эвакуации, я меланхолически покачивался на волнах Черного моря. Запасы угля и продовольствия давно иссякли, аппарат радиотелеграфа не действовал. Если Робинзон томился в тоске от безлюдья, то я переживал обратное: на пространстве всего лишь нескольких сот квадратных саженей страдало со мной 9 тысяч человек, 18 тысяч глаз тревожно обшаривали горизонт, чая случайной помощи. Не буду долее утомлять читателя описанием пережитого за эти дни, кратко лишь скажу, что помощь свалилась с неба, мы были взяты на буксир американским крейсером и доставлены к Константинополю.
Вот тут-то, узнав о предстоящем местоназначении и не имея в дальнейшем представления о способе существования с семьей на чужбине, я и поделился своим проектом тут же, на «Рионе», с несколькими эвакуирующимися москвичами, по преимуществу служившими в прошлом по судебному ведомству.
В первые дни попал я на остров Халки, а затем, напуганный слухами о предстоящей якобы новой эвакуации в Сербию, дал скрепя сердце подписку об отказе на будущее время от помощи союзников и перебрался в Константинополь.
Я начал хлопоты по открытию частного детективного бюро. Хотя оккупированный город был разбит на зоны (английскую, итальянскую, французскую), но истинными хозяевами положения являлись англичане. К ним я и обратился.
В сопровождении жены моего старшего сына в качестве переводчицы явились мы в управление английской полиции, где и изложили свое ходатайство. Приняли нас кисло-сладко, заявив, что уже более десяти аналогичных прошений поступило за эти дни от русских (очевидно, попутчики по «Риону» опередили меня). Моя невестка принялась судорожно доказывать мои якобы преимущества над прочими конкурентами, указав, в частности, что в Англии поныне применяется моя система регистрации дактилоскопических оттисков. Это обстоятельство как будто бы несколько поколебало англичан, и нам обещали прислать извещение о принятом том или ином решении. Через несколько дней мы снова были приглашены в управление. На этот раз любезно принятые самим начальником, мы получили письменно просимое разрешение и копию с него.
Из соображений, в сущности, простой вежливости отправились мы и к турецким властям с тем же ходатайством. Там нам заявили, что подобная просьба настолько необычна для Турции, что вопрос этот может решить лишь сам великий визирь. Не без труда попали мы к нему на прием. Нас встретил благообразный носатый старичок в черном европейском сюртуке и красной феске. Не стану говорить о приеме, оказанном нам в чисто турецком духе, кувырканиям, приседаниям и поклонам не было конца. В результате наша мысль была названа гениальной, и великий визирь, всячески приветствуя ее, надеялся на дружную работу с турками. В конце концов он попросил оставить у себя выданное нам англичанами разрешение, но я из осторожности передал лишь копию, как оказалось, хорошо сделал. От турок я не только не получил разрешения, но и переданная им копия исчезла бесследно.