Турецкая политика на Востоке была совершенно не пропорциональна силам этой страны. И только союз с могущественной Германией, которая намеревалась разгромить Россию и Англию, мог воплотить великодержавные турецкие амбиции. Было бы совершенно неверно полагать, что Турция проводила дружественную Германии политику. Она лишь надеялась получить от нас поддержку своих планов и никогда и не думала об ответных услугах или благодарности. Русский полковник Эрн спросил Халила-пашу во время торжественного приема в Мосуле по случаю заключения перемирия[346], не боится ли Турция своего могущественного союзника. Халил ответил с улыбкой: «К чему? Богатая Германия одолжила нам много золота, чтобы мы отвлекали русских и англичан в Азии. Она знает, что никогда не получит эти деньги обратно. Однако если Германия потребует их силой, то, – и тут на меня сверкнули молнии из его глаз, – она станет нашим врагом!»
Даже переговоры, которые могли принести нам экономические выгоды, и те продвигались чрезвычайно сложно. Для исследования нефтяных источников в Месопотамии была сформирована специальная германская топливная команда «Аравия». Турки всеми средствами пытались узнать, каковы же результаты исследования природных богатств этой страны. Было ясно, что они намерены нас использовать, ведь безусловно нуждаются в этом из-за недостатка у них технических средств, а потому хотят извлечь выгоду из наших открытий. Экономическая же эксплуатация богатств, насколько это вообще возможно, должна была остаться в турецких руках. Поток денег, которые миллиардами текли из Германии в страну и оседали в карманах влиятельных политиков, должен был послужить финансированию этого предприятия. Германское посольство в Константинополе знало, с какими трудностями приходится бороться, чтобы добиться хотя бы малейшего содействия в экономических вопросах.
Однако официальная Турция не стеснялась даже вполне открытого и вызывающего пренебрежения германскими интересами. В ходе известного конфликта между турками и арабами германский союзник первых попытался вмешаться ради посредничества. Так как, помимо этого, поддержка турецких операций бедуинами была лишь вопросом платежей в твердой валюте, а желанными им деньгами располагала только Германия, было ясно, что германские командиры намерены сохранить за собой известный контроль над распределением этих денег. Так как Германия шла на любые жертвы, следовало бы ожидать, что тем самым станет вполне возможным завязать отношения с арабами, которые надеялись затем использовать и в мирное время. Но тут весной 1918 г. вдруг пришел краткий и лишенный всяких экивоков приказ турецкого правительства, требовавший немедленно остановить любые германо-арабские контакты. Такова была ревность к германскому союзнику. Впечатление, произведенное на арабов подобным оскорбительным для Германии указанием, означало дальнейший подрыв нашей репутации на Ближнем Востоке, которая и так была невысока из-за потери Багдада и неудачных военных операций в Персии, где были задействованы и германские дипломаты, то есть тайный советник Надольны и герцог Адольф Фридрих Мекленбургский[347].
В Персии вторжению русских воспротивилась жандармерия, сформированная, согласно международному соглашению, под командованием шведских, настроенных в основном прогермански офицеров, так что потом она присоединилась к германо-турецким силам, которые пошли через Керманшах в наступление на Хамадан. При отступлении немцев и турок персидская жандармерия следовала за ними до района Сулеймание на персидско-турецкой границе. Она подчинилась германскому командованию, принявшему на себя ее содержание. Немедленно турецкое правительство выдвинуло требование, чтобы жандармы подчинялись исключительно ему. Персы отказались. Дошло до длившихся месяцами и крайне неприятных дискуссий, в которые ради германских интересов безуспешно вмешивался и генерал фон Фалькенгайн. Под конец уж не осталось ничего, кроме как отдать распоряжение об отправке персидской жандармерии назад, на ее родину. При переходе границы ее с издевательской усмешкой встретил английский консул из Керманшаха[348], присоединив ее к новой жандармерии, формируемой теперь в Персии Британской империей. Слепая ревность и зависть самих турок лишили их ценной военной поддержки при охране границы, только усилив войска противника, лишь бы не допустить в Персии впечатления, что Германия играет в союзе сколько-нибудь ведущую роль.
В середине июля 1918 г. я перед моей отправкой на Кавказ попрощался с германским посланником в Константинополе графом Бернсторфом. Я просил его поддержать драгомана Вустрова, который тогда должен был выехать в качестве временного консула в Тебриз, а содействие ему в борьбе с английским влиянием особо поставил мне в качестве задачи генерал Людендорф. Посол был явно неприятно удивлен и ответил мне так: «Германский консул в Тебризе? Это приведет лишь к новым осложнениям с турками!» Когда же я позволил себе указать, что в нейтральной Персии для нас важны в первую очередь германские интересы, посол, отчаянно пожав плечами, возразил: «Да что же Вы хотите! При нашей политике не остается ничего, кроме как одним прекрасным днем позволить нашим дорогим союзникам еще и забрать персидский Азербайджан, который они рассматривают как сферу лишь своих интересов». К сожалению, посол был прав. Каждый немец, кто дал бы себе труд трезво оценить обстановку на Ближнем Востоке, сразу же увидел бы принципиальную ошибку в нашей политике. Бессилен тот, кто остался один. В войну же нам отомстила наша неверная политика в мирное время.
Чему же мог послужить наш союз с Турцией? Потрясенно мы наблюдали те же явления, что в нашем альянсе с Австро-Венгрией. Более слабый, но при этом амбициозный партнер за наш счет проводил великодержавную политику. Руководству германской политики на Ближнем Востоке и до войны совершенно не хватало дальновидности, решительности, какой-либо целеустремленности.
Там, на Востоке, я как-то спросил приданного мне в подчинение сотрудника внешнеполитического ведомства, какую цель преследует германское правительство своей политикой в Персии. И так как я получил крайне размытый ответ, в котором известную роль играл тот самый – и менявшийся год от года – status quo, то я попытался более резко поставить вопрос и указал на самые разнообразные возможности действий в персидской проблеме. В обмен на компенсации в других регионах Персию можно было предоставить английскому или (!) русскому влиянию либо же искусственно сохранять спорную зону между двумя этими странами, чтобы пользоваться выгодами от напряжения между ними[349]. Следовало бы задуматься и о том, чтобы создать большой переднеазиатский блок из Турции, Персии и Афганистана, в котором мы могли бы взять на себя экономическое и политическое руководство. В конце концов мы могли бы защитить политическую целостность Персии и рассматривать ее лишь как объект приложения экономических усилий для всех держав[350]. Однако надо было все же иметь некий конкретный и долгосрочный план. Когда я проводил при этом военные параллели, что при стратегических действиях всегда ставят вполне определенную цель, в то время как средства к ее достижению могут, разумеется, меняться в зависимости от обстановки, мне следовал с пренебрежительной миной веский ответ: дипломатия не может ставить себе столь далеких целей. Политика ведется исходя из текущей обстановки.
Вот таким духом был пронизан наш АА, представитель которого выражался подобным образом. И это отсутствие действительно широких и ясных целей, каковые столетиями – пусть и самыми разными средствами, однако с несгибаемым упорством – преследовала английская политика, позволило нам во время спешного вступления в эту войну втянуть себя в самые фантастические и сиюминутные предприятия, от которых мы ожидали получить самые неожиданные эффекты. Я укажу здесь лишь на две таких попытки, демонстрирующих всю размытость нашей политики на Ближнем Востоке: экспедицию в Афганистан и объявление «священной войны»[351].
Капитан Нидермайер, военный руководитель экспедиции, а также сопровождавшие его дипломаты провели ее с удивительной энергичностью. Однако им, как я слышал лично от капитана Нидермайера, с самого начала пришлось сознавать, что возлагаемые на них на Родине надежды не могут воплотиться. Да и как же должна была действовать горстка немецких мужчин, за которой не стояло никакой военной силы, да еще и с Россией, вставшей между ними и их родной страной? Побудить умного эмира Афганистана к войне против Англии и революционизированию Индии?[352] И если обычно были убеждены, что единственно действенным и прямо всемогущим средством является бронированный кулак, то тут вдруг чудо должны были совершить слова и послания![353]
Когда осенью 1914 г. впервые была объявлена священная война, мне довелось переговорить с пленным французским дипломатом Пьером Герле[354], бывшим атташе в Вене и членом кабинета Делькассе. Он иронически вопросил меня: «Ну, Вы много от этого ждете?» Я ответил отрицательно, однако тогда еще выразил надежду, что по крайней мере окажутся скованными колониальные войска Антанты. Однако и этого не произошло. Священная война стала полнейшим фиаско, ведь она, собственно, и не была именно священной войной! В тот момент, когда на стороне мусульман воевали и христиане, такая война лишалась своей мистической опоры, своего характерного смысла. Как христианин мог быть смертельным врагом правоверного, если другой христианин при этом ему друг и союзник? Умные бедуины быстро поняли, что это – соверше