[398] смог справиться с такой двойственностью в положении на его посту.
Надежды, возлагаемые на него лично и на прибывшие вместе с ним подкрепления, неожиданно быстро оправдались. Под Ктесифоном[399] произошло столкновение 6-й османской армии с наступавшими на Багдад войсками англо-индийской армии генерала Таунсенда. Обе стороны полагали, что уступают в силах, и прервали бой. Однако турки первыми заметили, что противник отступает, а потому развернулись и начали преследование. Фон дер Гольц сам в битве принять участие не мог. Так что старший их корпусных командиров, Халил-паша, приписал «победу» себе. Последовал, однако, крупный успех, увенчавшийся капитуляцией окруженного в Кут-эль-Амаре Таунсенда (16 апреля 1916 г.)[400].
Фон дер Гольц не дожил до триумфа своей операции. За несколько дней до сдачи противника он умер от сыпного тифа, который подхватил на госпитальном судне.
Это была во всех отношениях невосполнимая утрата, главным образом для немцев, которые теперь навсегда лишились своего главного защитника.
А в Персии неудачи преследовали германские «экспедиции» одна за другой, русские же, нарушив нейтралитет страны, ввели войска, чтобы отправиться на помощь осажденному Таунсенду.
Граф Каниц[401] погиб, покончил с собой или был убит. Это может быть доказательством, что именно он был духовным вдохновителем фантастических планов.
Тесня германские экспедиции, русские подошли к турецкой границе. Слишком поздно, чтобы изменить судьбу Таунсенда. Навстречу им двинулся один из корпусов 6-й армии. Однако они не стали дожидаться начавшегося турецкого наступления и отошли. Но вместо того чтобы теперь вернуть командующего корпусом Али Ризу[402] назад в Кут, его оставили вести преследование глубоко внутрь страны, до Хамадана, где противники затем месяцами стояли друг против друга в бездействии.
Разрыв 6-й армии на две примерно равные по силе и отделенные друг от друга многими дневными переходами группировки с точки зрения стратегии был столь чудовищен, что при этом должны были решающее воздействие оказать лишь политические причины. Ведь буквально все зависело от того, чтобы собрать воедино все силы на Тигре, чтобы иметь возможность справиться с англичанами, а они-то, безусловно, попытаются вырвать у турок окончательную победу. Недооценка противника, да еще такого упорного, как Англия, стала тяжелой ошибкой.
Я не смогу ответить на вопрос, воображал ли себе уже тогда Энвер план общего наступления от Персии до Черного моря, о котором позднее отправил мне донесение. Но явно уже сформировался замысел после «провала» немцев полагать Персию своим доменом, преследуя там чисто турецкие интересы.
Немцев упрекали в том, что они не вступали в бои с русскими за каждую пядь земли в приграничных с Персией гористых районах. Я сомневаюсь, что это вообще было бы возможно против русских с персами, которых едва ли можно рассматривать в качестве полноценных солдат. Как и следовало ожидать, репутации немцев был нанесен серьезный урон, в то время как самоуверенность турок после первых успехов превратилась в невыносимый шовинизм. Еще более подпитывался он германскими офицерами в штабе Халила, нового командующего армией, которые выступили против своих же земляков. Следствием этого стали совершенно нетерпимые отношения между немцами, в рядах которых царила роковая разобщенность[403].
Однако мы все же не собирались отказываться от планов в Персии. По договоренностям с турками и Низамом германской задачей впредь должно было стать дальнейшее формирование на основе жандармерии персидских войск, которые, вплоть до возможности тактического их задействования, находились бы только под германским командованием. Эту тяжелую организационную миссию приняли на себя в Керманшахе и Сулеймании два офицера Генштаба фон Лёбен и Лёшебранд-Хорн.
Их, а позднее и моя позиция была усилена тем, что мы не только финансировали формирование войск, но и брали на себя основную часть расходов и на турецкий корпус. Причем все покрывалось золотой монетой! Бумажные деньги здесь не принимали вообще.
И вот задачей моей, как наследника генерала фон дер Гольца, отныне было как-то разобраться в этом лабиринте на пользу германским интересам.
Моя должность планировалась как чисто военно-политическая и, насколько это касалось попечения о немцах, была сравнима с постом обер-квартирмейстера. Военные операции меня не касались. Сколь неохотно смотрели наши союзники на прибытие германского генерала для таких целей, видно из того факта, что мне пришлось три недели дожидаться в Константинополе, пока они не дадут согласия на мой дальнейший путь. Энвер хотя и принял меня относительно светски и даже любезно – что, кстати, в общении с истинно восточным человеком вовсе ничего не значит, – и даже поверил мне некоторые из своих далеко идущих планов, мне оставалось только про себя покачать головой. Командующий армией Халил, однако, как мог, сопротивлялся согласию на мою миссию: разозлившись до крайности, он и его турецкие подчиненные предполагали, что в лице германского генерала, к которому им еще и придется относиться с уважением из-за его ранга паши, они получили надзирателя и наставника в военных вопросах. К тому же само присутствие высокопоставленного германского офицера в Ираке означало новое усиление германского влияния в Персии.
Полагаю, что последнее соображение и сказалось на действиях влиятельных инстанций в Константинополе. Их раздражение явно лишь усилилось от того, что одновременно должен отправиться в качестве поверенного в делах к временному персидскому правительству в Керманшахе легационный советник Надольны[404]. Это вызывало подозрения. А повод к тому дал я: совершенно не имея опыта в дипломатических вопросах – ведь тогда я скорее догадывался, что может за всем этим таиться, – и справедливо полагая, что при огромном расстоянии между Багдадом и Керманшахом[405] и крайне слабой связи между ними очень сложно будет иметь представителя в одном лице в обоих пунктах, я запросил в Берлине во внешнеполитическом ведомстве командирования ко мне еще одного дипломата. В итоге мое требование удовлетворили даже с избытком: было принято решение отправить специального дипломатического представителя в ранге поверенного в делах. Само по себе это не годилось. Ведь кто в конце концов будет нести ответственность за то, что там происходит в его ведении? Дипломат или солдат?[406] Так как шла война, а в этом отдаленном уголке Земли при запутанных обстоятельствах непременно должна была преобладать военная политика, я запросил решающее слово при весьма вероятных серьезных разногласиях. Однако до конфликта не дошло. В принципе я был рад, зная, что в Керманшахе есть профессиональный дипломат, который сможет совладать с персами и турками.
Надольны считался человеком форматным[407]. Ныне он посол в Москве, после того как много лет провел на аналогичном посту в Анкаре[408]. Я познакомился с ним в Ставке, где он излагал Фалькенгайну позицию внешнеполитического ведомства по персидскому вопросу. С самого начала он был сторонником активного его решения и тогда еще как «знаток страны» – ведь он уже один раз ездил в Персию – был полон оптимизма. Будучи очень рад встретить в моем лице «дурачка», который туда поедет, он вовсе и не мечтал, что придется ему самому, прямо на месте лично опекать свое любимое детище, которое, имея родовые травмы, так никогда и не обрело жизнеспособности. И после всего того, что я выслушал от возвращавшихся на родину офицеров, причем в один голос, мне это было вполне понятно и в Константинополе.
Все вести из Ирака звучали неутешительно, весьма болезненным было сообщение о смерти от сердечного приступа графа Виламовица, моего соседа по имению еще перлебергской поры[409]. Человек приятный в общении и умный, он зачастую мог встать над ситуацией и воздействовать успокаивающе, пользуясь доверием всех сторон, в том числе турок. Именно на его советы я так рассчитывал, особенно нуждаясь в такой опоре поначалу. Это была тяжелая потеря для меня лично и для всего дела. Все это, да еще бесконечное ожидание на этот раз отравило мне всю радость от Константинополя, и я был рад, когда 27 августа 1916 г. смог, наконец, выехать дальше, хотя отправлялся в совершенно неизвестное мне будущее. Тогда, в связи с сильным истощением большинства возвращавшихся домой после неудачных «экспедиций» и множества жертв, особенно в недавнее время, я писал в дневнике: «На меня нашло своего рода гладиаторское настроение: morituri te salutant…[410] Если бы только цель оправдывала такие жертвы. Однако теперь уже нет смысла раздумывать об этом. Жребий для нас брошен. Посмотрим, что удастся сделать».
Моим попутчиком были Надольны, который вынужден был оставить в Константинополе его помощника фон Блюхера[411], а также майор Кречмар, саксонский офицер Генштаба, он должен был возглавить штаб 6-й армии вместо тяжелобольного дизентерией полковника фон Гляйха[412].
Мы ехали в салон-вагоне, предоставленном в наше распоряжение «Дойче-банком».
Целью нашей была Аравия, куда мы устремились без лишних остановок. У подножия Тавра железнодорожная поездка завершилась. Туннель через горы стал доступен для проезда только в годы войны. Тогда же все снабжение для трех армий – на Синайском фронте, 6-й в Месопотамии и Персии и правого крыла войск, действовавших в Армении и Курдистане против русских, – осуществлялось в гористой местности с помощью германских автоколонн. Что это означало в условиях современной войны, очевидно без лишних слов, если представить, что почти все военные материалы прибывали из Германии, но уже в Константинополе их приходилось перегружать для переправы через Босфор. Но мало того, между Тавром и хребтом Аманос (Нур) вела до северной окраины последнего лишь узкоколейка, а в Мармуре опять приходилось переходить на полноценную магистраль и ехать через уже построенный туннель дальше к Алеппо. Оттуда же ветка железной дороги вела через Сирию и Палестину на Синайский фронт. Несравненно менее благоприятно обстояло дело со снабжением на других фронтах, поэтому на фронте против русских опять-таки приходилось задействовать германские автоколонны: от конечного пункта Багдадской магистрали – где-то посередине между Алеппо и Мосулом, а материалы, предназначенные для 6-й армии, спускались в ходе затяжных рейсов по Евфрату на примитивных плотах – словно во времена Ноя