[47]. Женат был Карелин на Александре Николаевне Семеновой, которая была ученицей Плетнева[48] и сохраняла всегда дружеские отношения с семьями Дельвига и Баратынских. В ее мировоззрении было много от XVIII века: более всех поэтов она любила Гете и целые дни читала, не сходя с большого вольтеровского кресла. Каждый год аккуратно она осенью перечитывала всего Гете, а весной — Шиллера. У Карелиных было четыре дочери: Надежда, Софья, Александра и Елизавета[49]. Сестры резко разделились на две партии: Надежда и Александра, Софья и Елизавета. Девочек воспитывали на Вальтере Скотте, капитане Марриете[50]. Но более всего влияли на мою бабушку Александру Григорьевну рассказы старой казачки Марино, которую она увековечила в одном из лучших своих произведений, поэме «Марино»[51]. И чтение Вальтера Скотта, и рассказы Марино рано развили в Сашеньке Карелиной идеалы героизма и рыцарства, которые она желала передать своим детям и внукам.
Между тем семейная жизнь Карелиных расстроилась. Григорий Силыч все больше уезжал от семьи в свои научные экскурсии, дети его видали какой-нибудь месяц в году. Заботу о семье принял на себя друг Карелина Мансуров[52], и Александра Николаевна с дочерьми переехала на постоянное жительство в его имение Спасское, около Оренбурга. Привольное, полное веселья житье в его имении Спасском Александра Григорьевна описала в своем рассказе «Счастливые дни». Она навсегда осталась верна воспоминаниям об Оренбурге и любила рассказывать внукам о своем детстве, о казачке Марино, о горах и ярких цветах своей дикой Башкирии. Но были в этой жизни и жуткие моменты, навсегда поразившие воображение моей бабушки. В доме Мансурова иногда подымался непонятный шум, как бы исходивший из-под земли; часто он встречал и в коридорах и в аллеях сада привидение — несколько старух, в лохмотьях, исхудалых и страшных, которые, грозя ему пальцем, шептали: «Последний в роде. Последний в роде». Однажды Мансуров ехал покупать новое имение. На повороте дороги перед ним внезапно явились эти зловещие парки, и Мансуров быстро повернул лошадей назад, отказавшись от своей покупки.
Однажды вечером девочки Карелины возвращались домой через кладбище. Одна из них споткнулась на какой-то предмет и упала. Этот предмет оказался — мертвая нога, торчавшая из плохо засыпанной могилы. Но более всего напугал мою бабушку такой случай. На том же кладбище откопали заживо погребенную женщину. Из могилы слышались дикие крики, и погребенную нашли уже застывшей, вцепившейся пальцами и зубами в крышку гроба. Этой истории бабушка не рассказывала нам в детстве, а только в мои студенческие годы. Но этим испугом в детстве объясняется то обстоятельство, что, когда кто-нибудь умирал, бабушка требовала, чтобы доктор еще раз исследовал тело перед похоронами, и настаивала, чтоб никого не погребали, пока не появится запах тления.
В эту-то семью, как мы уже говорили, вошел молодой Михаил Ильич Коваленский. Он сразу заметил некоторую односторонность в обучении девочек Карелиных. Они учили мифологию на французском языке, знали наизусть детали романтических похождений Юпитера и совсем не были знакомы с русской историей. Александра Николаевна не признавала, чтобы в России была какая-нибудь история. Долгими зимними вечерами Михаил Ильич, в кругу четырех девочек, читал вслух «Историю Государства Российского» Карамзина, том за томом.
Когда Михаил Ильич сделал предложение Сашеньке Карелиной, ему было около 30 лет, ей около 16. Резвая и умная девочка была этим прежде всего озадачена и изумлена. Она была нежно привязана к Коваленскому, но еще не задумывалась о возможности брака. Александра Николаевна отнеслась к предложению Коваленского отрицательно. Дело было не в нем самом, а в семье: как отдать Сашеньку в дом крестьянки Марфы Григорьевны и «развратного» старика Ильи Михайловича. Александра Николаевна строго сказала дочери, что она должна сама решить, принимать ли ей предложение Коваленского. Сашенька после некоторых колебаний согласилась и получила от матери при прощании Евангелие в черном переплете, как бы в указание ее будущей многострадальной жизни.
Дико и странно показалось Сашеньке в доме Коваленских. Черной Слободы уже в то время не существовало: Илья Михайлович купил имение Дедово, в тридцати верстах от Москвы и в пятнадцати верстах от Нового Иерусалима, и переехал туда с семьей на постоянное жительство. Дедово было тогда большое хозяйственное имение, с флигелями, амбарами, гумном, лошадьми и мифологическими картинами, перевезенными из Черной Слободы. В двух верстах находилось другое имение Коваленских Петровское, почти без хозяйства, — изящная вилла, со множеством цветников и оранжереей. 20-го июля, в Ильин день, на именины Ильи Михайловича, моя бабушка впервые приехала в Дедово. Новая чужая семья, парадные столы, угощение сельского причта и крестьян — все это привело Сашеньку в смущение: так это было не похоже на скромный домик в Оренбурге и имение «дяди Мансурова». Но мальтийский рыцарь, галантный кавалер, румяный и седовласый Илья Михайлович понял, что творилось в душе новой хозяйки Дедова, вывел ее из-за шумного стола и повел по березовой аллее к пруду. Этот пруд, который теперь весь зарос хвощом и тростником и почти превратился в болото, тогда был полон чистой родниковой воды, по берегам до дна был выложен деревянными досками; плакучая ива наклонила свои ветви над сверкающими под солнцем струями: легкие лодки покачивались над лазурной зыбью. Меж крестьян ходило предание, что по ночам над прудом и по берегам показывается призрак белой женщины. И как много должно было говорить это предание Сашеньке, выросшей на романах Вальтера Скотта. Ей вспомнились и «Дева озера», и белая дама семьи Авенель…[53]
Марфа Григорьевна встретила Сашеньку довольно неприязненно. Долго и тщетно старалась молодая хозяйка как-нибудь с ней сблизиться. Хмуро глядели и сестры Михаила Ильича, малокультурные, строго богомольные, постоянно читавшие псалтырь, затеплив свечу перед аналоем. Но старый мальтийский рыцарь и Михаил Ильич делали все, чтобы украсить жизнь моей бабушки, и она привязалась к своему свекру, как к отцу. Он же простирал свою галантность до того, что пил вино из башмачка Сашеньки… Бабушка моя всю жизнь относилась неприязненно к Марфе Григорьевне, но молодое поколение сохраняло лучшее воспоминание о рязанской бабушке. Моя мать рассказывала мне, что «бабушка» баловала внучат и давала им всегда для поцелуя свою ручку, сложив ее кулачком. Наружность у нее была некрасивая: желто-смуглое лицо с узко-черными глазами. Но по описаниям мне всегда казалось, что в юности она должна была напоминать Мадонн Перуджино[54] — тип, весьма распространенный среди русских крестьянок…
Молодые Коваленские скоро покинули Дедово. Михаил Ильич получил место на Кавказе. С несколькими детьми моя бабушка совершила переезд на лошадях в Тифлис. Там она сблизилась с наместником Воронцовым, должна была, следуя законам светского приличия, появляться на балах, неохотно отрываясь от детской[55]. К мужу Александра Григорьевна относилась дружески и холодновато, с некоторым чувством превосходства. Всю страстность своей души она отдала детям, которых было у нее шесть: Михаил, Александра, Николай, Наталья, Ольга (моя мать) и Виктор[56]. На Кавказе Александра Григорьевна встречалась с молодым поэтом Полонским, который тогда еще писал неудачные романы в прозе[57].
После нескольких лет на Кавказе Михаил Ильич вышел в отставку и окончательно поселился в Дедове, где и вырастали его дети. Еще на Кавказе Александра Григорьевна познакомилась с молодым ботаником Бекетовым[58], который впоследствии женился на младшей ее сестре Елизавете. Любимая старшая сестра моей бабушки Надежда вышла замуж за доктора Н. Эверсмана[59] и переселилась в Уфу. Третья сестра Софья Григорьевна осталась в девушках и жила с матерью в подмосковном имении Трубицыне, Дмитровского уезда[60], верстах в десяти от тютчевского Муранова. По смерти матери Софья Григорьевна получила Трубицыно в полную собственность и жила в нем одна, приютив одинокую старушку, свою двоюродную сестру, Елену Валерьяновну Никольскую[61].
Начертим теперь генеалогическое дерево Карелиных и Коваленских.
Карелины
Коваленские
Софья Григорьевна, о которой будет много речи впереди, была добрейшая, но страстная, не знавшая меры ни в своих симпатиях, ни в антипатиях. К Михаилу Ильичу она относилась со страстной ненавистью и, считая его глухим, в его присутствии говорила о нем всякие нелепицы и гадости. Кроткий Михаил Ильич делал вид, что он действительно ничего не слышит, но потом с грустью признавался жене: «А ты знаешь, ведь я все слышу, что говорит о мне Соня». Вся семья Коваленских представлялась Софье Григорьевне развратной и грязной, и притом… каких только грязных развратников не возводила она на пьедестал, если ей доводилось их полюбить… Но не будем забегать вперед. Андрей Николаевич Бекетов в те годы еще только начинал свою ученую карьеру и некоторое время жил с семьей в Дедове; девочки его подрастали вместе с детьми Коваленских. С Бекетовыми вошли в дедовскую жизнь молодые профессора-естественники: Ильенков и знаменитый впоследствии Мечников[62]