[130]. Это дикое, цыганское начало очень роднило ее с братом Владимиром, которого отец его, шутя, называл «печенегом». Как Владимир, она постоянно острила и хохотала, как он, очаровывала всех кругом себя, и прислугу и детей. Но веселье сменялось у нее приступами бурной тоски, страха смерти, который прошел с годами. Всю юность она по летам жила на Кавказе, и дикая природа Кавказа гармонировала с ее страстной душой, она воспела в стихах Терек, Дарьял и Арагву. Но с годами бурный поток ее души покрывался ледяной корой, в ней усиливалась гордость — коренной недуг Соловьевых, — гнев застывал иногда в холодную злость и нетерпимость. Близость с З. Н. Гиппиус растлевающе подействовала на ее миросозерцание, она была временно отравлена ее безжизненными схемами… И только в последние годы, отрешась от чуждых влияний, она явилась передо мной в ярком свете добра и подлинной, живой поэзии. Поликсена Сергеевна не только не стыдилась своей оригинальности и своего мужеподобия, но всячески его демонстрировала: носила жилеты и пиджаки и даже иногда шаровары. В раннем детстве я помню, как она была очаровательна в красном бархатном костюме Ромео, со шпагой на боку, как огонь и вихрь, носясь по комнатам и брызжа смехом и весельем… Я не отходил от нее целый вечер… По поводу своей негритянской наружности Поликсена Сергеевна любила острить и мистифицировать. Раз в большом обществе она обратилась к одной весьма благоразумной и буржуазной даме и, понизив голос, сказала:
— Вы разве не знаете, что я подкидыш? Я вовсе не Соловьева, я из Африки.
Дама очень растерялась и пробормотала: «Ах, это очень интересно, я ничего не знала», — а Поликсена Сергеевна разразилась громким смехом.
Любовь занимает большое место в поэзии Поликсены Сергеевны. Но, как у Сафо, все ее эротические стихи обращены к женщинам, иной любви она никогда не испытала. Я считаю возможным говорить об этом потому, что чувство любви у Поликсены Владимировны ничего общего не имело с «лесбийской любовью» в вульгарном и грязном смысле этого слова. Это было чисто платоническое обожание к подруге, которую она называла: «Иней души моей, иней прекрасный»[131]. В 1916 году, живя несколько недель в Петербурге, я ежедневно под вечер заходил к Поликсене Сергеевне. Приходил я усталый, замученный делами и всей душой отдыхал в тихой комнате моей тети на Вознесенском проспекте. Тогда мы вели много интересных разговоров. Раз она мне высказала такую мысль: «Все Соловьевы — глубоко несчастные люди. Они ищут на земле любви, которой найти невозможно. Это искание любви у одних из нас выражается в самой высокой форме, у других в низкой и грубой».
При исключительной любви к детям, для которых она писала столько милых стихов и рассказов, Поликсена Сергеевна, как ее брат Владимир, питала отвращение к физическим условиям деторождения и думала, что в этом отношении люди должны переродиться. Здесь идеи Мережковского и Гиппиус заводили ее иногда на весьма неверные и скользкие тропинки, где незаметно теряется грань между абсолютным целомудрием и извращенностью, которая морально стоит неизмеримо ниже естественных животных путей…
Не без тяжелого чувства я кончаю этот очерк о моей семье. Талантливость одних здесь возмещается болезненностью и вырождением других. Нарушена какая-то норма.
Дед Сергей Михайлович был богатырем, но, очевидно, человеку большого умственного труда нельзя безнаказанно плодиться и множиться. Я вижу, как от нашего семейного ствола грустно отпадают благоухавшие, но худосочные ветви. Еще больше таких безвременно увядших ветвей будет во втором поколении.
Глава 3 Брак моих родителей
Живя в Москве, моя мать постоянно бывала в Румянцевском музее, где изучала старых итальянцев и Иванова. Живописи она обучалась у Поленова и навсегда осталась его преданной ученицей. Работала она неустанно, изучая и перспективу, и анатомию. Занималась она и философией искусства, как можно судить по следующему письму к подруге Наде Безобразовой[132]: «По совету Поленова я все теперь пишу с натуры, но с живой, то есть головы, а не натюрморт, как прошлого года. Ты знаешь, что значит натюрморт. Это просто все неодушевленные предметы: драпировки, вазы, оружие и т. д. Ты, может быть, думаешь, что это все аксессуары, в которых не может быть художественности. Нет, может: нет почти ничего на свете, что не заключало бы в себе элементы для художества. Нужно поймать жизнь, тайну жизни, открывающуюся только художественному творческому чувству. Если ты поймаешь жизнь, воспроизведешь ее, ты делаешься причастна божеству, в котором источник всего творения. Трудиться, работать одной головой нельзя, это выйдет мертвая копия с натуры. Нужно жить этой натурой, уничтожиться в ней и забыть себя. Что бы я ни писала, какую-нибудь вазу или складку материи, — все это равно требует великого напряжения всего моего существа, чтобы видеть не то, что дается мне в моем субъективном восприятии, а объективную истину всего существующего. Жизнь — величайшая и самая непостижимая тайна и величайшее чудо, которому мы не удивляемся каждую минуту только потому, что привыкли».
Летам к двадцати Оля Коваленская начала подрабатывать уроками рисования, и ей предложили обучать младшую дочь историка Соловьева Сену. Можно представить, как подружились учительница и ученица, как радостно уносились они вдвоем в идеальный мир, где царили Джотто, Перуджино, Рафаэль. После первого урока, когда Оля Коваленская одевалась в передней, Надежда Сергеевна позвала брата, гимназиста Мишу, сказав ему: «Обрати внимание, какая хорошенькая барышня дает уроки Сене». Миша высунул в переднюю свою курчавую голову и, тряхнув волосами, заявил: «Ничего интересного не нахожу».
Мой отец был тогда гимназистом пятого класса московской первой гимназии, худощавый и болезненный, с шапкой волос на голове. Глаза у него были большие, светло-голубые и ясные, в остром, горбатом носе и нижней части лица было выражение сильной воли, энергии и строгости. Рос он под обаянием старшего брата Владимира и жадно схватывал его идеи. Имел еще одного закадычного друга, которому остался верен всю жизнь: это был Володя Лопатин, младший брат философа Льва Михайловича[133]. Теперь Володя Лопатин под фамилией Михайлов играет в Художественном театре. У моего отца и Лопатина был еще друг — молодой князь Борис Туркестанов, в то время большой театрал, впоследствии оптинский монах и епископ (Трифон)[134]. Лопатин и Туркестанов учились в поливановской гимназии[135], и мой отец, ненавидевший первую гимназию, где директор Лебедев[136] заводил почти военную дисциплину, завидовал привольной и свободной жизни «поливановцев», носивших черные куртки, штатские пальто и шляпы.
Если у моего отца был единственный друг — Володя Лопатин, то у моей матери была единственная подруга — Надя Безобразова, урожденная Уманец. Она отличалась благородной, одухотворенной красотой, в ее глазах была всегдашняя печаль и обреченность. Она рано вышла замуж за Безобразова, была с ним очень несчастлива, разошлась и одна воспитывала трех детей, из которых младший Сандрик был больной и прикованный к креслу. Мать для его здоровья должна была переехать на юг: круглый год жила в Симферополе. Поэтому я ее редко видел в детстве. Сохранившаяся переписка моей матери с Надеждой Александровной вскрывает их исключительное душевное сродство. Обе они совершенно не умели и не хотели жить в мире повседневных, пошлых интересов, обе были «слишком тонки для этого мира» (Андерсен)[137]. Характеристикой двух подруг и их взаимных отношений может служить выдержка из письма моей матери к Надежде Александровне, написанного из Флоренции осенью 1879 или 80 года. «Меня часто поражает, — пишет Оля Коваленская, — то, как одни и те же вещи производят на меня точь-в-точь то же впечатление, что и на тебя. Часто я думаю, что бы ты сказала о том или другом, и всегда, кажется, знаю. Я очень счастлива и горда этим. Мое понимание сходится с твоим, мои вкусы, впечатления и понятия до странности совпадают с твоими. Точно тонкая какая-то гармония соединяет меня тем более, что мои вкусы и впечатления все считают какими-то исключительными и странными, и мне грустно было бы, если бы в моем мире никого со мною не было живого, близкого. Меня часто поражают разные твои слова, казалось бы, совсем неуловимые оттенки впечатлений, точь- в-точь совпадающие с моими. То, что говоришь о Венеции, я тоже говорила теми же самыми словами и даже писала маме. Да, это сон, это бред, это неисполнимая мечта, упоительная и таинственная. Венеция для меня сделалась целым понятием, воплощением красоты, и поэзии, и прелести жизни: сила этой красоты доведена там до такой высшей точки, где уже она превращается в какое-то мучительное, острое блаженство: много хорошего я видела после, но, конечно, ничего не видала и не увижу, что бы сколько-нибудь равнялось Венеции. Я точно влюблена в нее, не как большой человек, а как девочки влюбляются, совсем глупо и безотчетно. Я люблю все, что даже гадко там, люблю даже запах гнилой воды в каналах, люблю каждый камень и каждую каплю воды.
Жизнь моя во Флоренции очень разумна: я работаю всеми силами и стараюсь не терять ни минуты. Да, сегодня я целый день провела в галерее Уффици и, глядя на Рафаэля, думала о тебе. Ты должна любить его, он писал для тебя: картины его — это гимн, великая и вечная хвала любви матери к ребенку; Мадонны его божественны, по- моему, только этою стороною, святость их — это святость материнской любви, доведенной до апофеоза и благоговейно понятой великим гением. Да, после Рафаэля ни на что не хочется смотреть, самые лучшие произведения меркнут перед ним. Он писал нарочно для тебя. Но личное мое настроение и мое чувство гораздо более удовлетворяется старыми, дорафаэлевскими мастерами. Они понимали жизнь так, как я ее понимаю, так же, может быть, односторонне и фанатично (в этом их все винят), но, по-моему, это одно правда и этой правдой надо жить. Красота формы не есть цель для них: красота жизни для них исчезла в высшей, более чистой и вечной красоте. Рафаэль, с своей бесконечной нежностью, прелестью, любовью и красотой образов, привязывает к жизни, ласкает и трогает. Но они (Беато Анжелико, например) разом отрывают тебя от всего, разом все исчезает, остается где-то далеко внизу, все даже самые светлые и чистые человеческие привязанности. Это окончательное отречение от жизни и безмятежный покой, это счастие и стремление к смерти. Счастие потому, что идешь к тому, что любишь всеми силами души, идешь наверное. Да, впереди свет и правда — то есть смерть.