Как мне грустно!.. Стоило отказываться от винограда…
Тихо я прожил первые пять лет моей жизни. С благодарностью вспоминаю белый двухэтажный дом в Штатном переулке, где я научился любить и почитать безгрешным моего ласкового, но строгого и иногда страшного отца, замыкавшего меня в наказание одного в своем кабинете, в кресле перед письменным столом; картинки Священной истории и карту Палестины; веселую квартиру дяди Тяпа с его котятами и пением «Двух гренадеров» и тихую девочку Лилю перед алтарем церкви Св. Троицы[160].
Глава 5. В Дедове
Каждую весну к дому подают два извозчика; отец запирает двери и запечатывает их сургучом, и мы едем на Николаевский вокзал. Нас всегда провожает бабушка ближняя, и мы на вокзале едим ветчину, которую я называю «величиной». Уже у вокзала я радуюсь зеленой траве и коровам. У станции ждет ямщик Емельян — седой и румяный, с ржаной козлиной бородой и кисетом, от которого пахнет «мятными пряничками». Старенький и тряский тарантас через час привозит нас в Дедово. Зеленый двор — в пахучей траве и испещрен маргаритками.
Я просыпаюсь на другой день и смотрю на трещины белой бумаги, которой оклеен потолок: из этих трещин слагаются странные человеческие лица. Моя большая комната — в тени: два окна выходят во двор и осенены дубами, а два других выходят на проселочную дорогу, по которой каждый день гоняют стадо. В четыре часа ночи меня будит блеянье овец и мычанье коров. Здесь у меня вместо московского умывальника с педалью кувшин и таз, и нельзя умываться без посторонней помощи.
В этой усадьбе выросла моя мать, ее братья и сестры — теперь здесь подрастает второе поколение. Прежде всего мне вспоминается девочка с голыми руками и в кисейном платье, которая капризно восклицает: «Ах, эти несносные комары». Я вдруг понимаю, что носящиеся в воздухе существа, которые жалят меня во всех местах и, напившись кровью, валятся с моего лба, называются «комары». Девочка в кисейном платье — моя двоюродная сестра Маруся[161] — старше меня года на три. Посреди усадьбы — большой старинный дом моей бабушки, где она живет с тетей Наташей и дядей Тяпом. Кругом дома толпятся высокие древние ели, чернея вершинами в голубом небе. В просторной бабушкиной гостиной, на камине, закинув голову, улыбается белая Венера. В доме много кладовых и буфетных, а в глубине — кабинет дяди Тяпа и спальня тети Наташи. Из окна спальни видна зеленая мшистая поляна, а в конце ее, в просветах старинных елей, сверкает и переливается пруд.
Семья была тогда большая и веселая, на усадьбе стояло четыре семейных гнезда, а к завтраку, обеду и чаю все собирались в большом доме. Бабушка жила царицей с любимой дочерью Наташей и любимым зятем Тяпом в большом доме. Наш флигель, старый и тенистый, был слева от ворот[162]. Выстроен он был еще в крепостные времена, прежде в нем помещалась контора управителя и библиотека. Когда-то имение было богато, с оранжереями и большими мифологическими картинами, со множеством сараев, амбаров и гумен. Теперь все это исчезло. Вместо гумна — зеленое поле, покрытое ромашками, а ото всех картин остались Персей и Андромеда у нас в передней и еще в темном коридоре прорванная картина «Геракл на распутье», между Афродитой и Афиной.
Любимая комната моей матери — библиотека. Она совсем темная, листья деревьев приникают к оконным стеклам. Над диваном портрет моего прапрадеда: смуглое, немного африканское лицо, с выдающимися скулами и черными глазами, с лентой и звездой на груди. А рядом из темного фона выступает голое и жуткое лицо, неизвестно чье… Я не люблю спать под этим портретом… Сбоку у окна еле виден в темноте портрет философа Сковороды, держащего книгу с золотым обрезом… Кабинет моего отца выходит на юг. Это самая веселая комната в доме: она недавно пристроена моим отцом, в ней всегда солнце и она выходит в яблочный сад.
За нашим флигелем — нарядный городской дом с зеленой крышей, недавно построенный дядей Сашей Марконетом. В нем живет мамина старшая сестра тетя Саша с мужем. Там у дверей — круглые, блестящие ручки, а в буфете — какао, хлеб с маком и расписные тарелки с немецкими надписями. Дядя Саша влачится на костылях, иногда его возят в кресле с колесиками. Он всегда весел и всегда орет, но я отношусь к нему холодновато, потому что он меня дразнит. Тетя Саша — хлопотливая, ласковая, с маленьким круглым лицом, но она как-то беспокойно моргает. Если мои родители предпочитают ее тете Наташе, то я не обязан им в этом следовать. У папы какая-то страсть к Марконетам: он ежедневно пьет у них утренний чай, вместо того чтобы идти в большой дом. Но в этом случае я к нему охотно присоединяюсь, потому что только у тети Саши можно пить какао, да притом не Абрикосова, а Блоскер. Но надо уже сказать и о главном обитателе Дедова, который ютится в маленьком, заглушенном плакучими ивами флигельке направо от ворот, как раз против голубятни: о младшем бабушкином сыне, дяде Вите. Мой старший дядя Николай Михайлович Коваленский живет далеко, он только иногда наезжает в Дедово, и обыкновенно один.
Трудно представить, что одна мать родила таких разных людей. Дядя Коля мягок на ходу, в серой шляпе, подпрыгивает: Гоп! Гоп! Дядя Витя медленно выступает в белых панталонах, движенья его степенные. У дяди Коли розовое лицо, серые дымчатые волосы и голубая бородка — розовое с голубым — цвета XVIII века. У дяди Вити борода растет клоками, лицо его смуглое, дядя Коля постоянно курит и говорит отрывисто, как будто воркует; дядя Витя никогда не курит, говорит мало и немного шамкает. Дядя Коля — художник и служит в суде; дядя Витя — математик и механик. Больше всего дядя Витя любит гонять голубей длинным шестом и, закинув голову, часами следит, как они кувыркаются в небе. Но оба дяди не любят копать землю. Все цветники сделаны моим отцом и дядей Тяпом, и оба они постоянно работают в саду, облекшись в мягкую чесунчу, дядя Тяп возделывает цветники кругом большого дома, мой отец — за нашим флигелем. Каких только они не разводят редких пород, выписывая каталог Иммера[163]. У моего отца лиловые лупинусы, ирисы всех сортов, желтые лилии, высокие синие дельфиниумы, у дяди Тяпа — громадные красные маки, а в августе — флоксы, синие, красные и белые. Середина двора вся занята кустами роз, и в июне перед балконом расстилается розовое море, над которым встает облако благоуханий. Розы эти одичали, стали маленькие, но зато их тысячи. Это — любимые цветы моей бабушки. А около дома дяди Вити — только одна какая-то низкорослая, широкая лилия кирпичного цвета — тигрида.
В маленьком флигеле, направо от ворот, живет дядя Витя с тетей Верой и Марусей. Тетя Вера иногда сощуривает на меня большие серые глаза, и мне становится не по себе.
— Как тебя зовут? — спрашивает тетя Вера.
— Никак, — мрачно я отвечаю.
— Ну, прощай, «никак», мы идем во флигель, — с усмешкой кивает мне тетя Вера. Впрочем, мне до нее все равно, а вот к дяде Вите хотелось бы подлизаться. Но как? Он терпеть не может детей: иногда за обедом останавливает на мне чуть насмешливый взгляд зеленоватых глаз — и ни слова. Когда он гоняет голубей и я приближаюсь к нему, он ворчит: «Уйди, ты мне всех голубей распугаешь», — но влечет меня к себе дядя Витя… А как они дружны с папой: постоянно хохочут.
В пятом часу все обитатели четырех домов обедают на большом балконе… Мне еще приносят обед в мою комнату, а как хотелось бы обедать с большими. С балкона доносится шум, хохот, оранье дяди Саши, взвизгиванья дяди Тяпа. С заднего крыльца приносят на кухню стаканы с недопитым квасом. Какие странные большие: они не допивают квас!
Вечереет. Я пью молоко в моей детской, а Таня читает мне вслух сказку. Под окнами прогнали стадо, и пыль стоит столбом. На дубе дремлет черная курица.
Просыпаюсь утром. Все блестит, искрится. Через окно вижу, как Маруся у своего домика кормит скворца и чистит его клетку. Я погружаюсь в зелень: изучаю усадьбу и карабкаюсь на деревья. Березовая аллея ведет к пруду. Когда-то она была из одних берез, но березы дряхлеют, подымается молодой ельник. Направо, за ореховыми зарослями— большой сад. Когда-то он был плодовым, но теперь заглох и запущен. Остались только кусты малины да крыжовника, да клубника в густой траве, а яблони одичали. Я люблю путаться в широких полянах, отделенных друг от друга канавами и стенами елей. Налево от аллеи за поляной — темная еловая роща, из нее уже видать деревню: там в углу есть мрачный прудик с черной водой. За рощей «баня»; теперь уже больше следов бани не видно, но место славится белыми грибами. За нашим и дяди-Сашиным флигелями — настоящий плодовый сад: большая китайская яблоня, с маленькими горькими яблоками, две-три хорошие яблони, среди множества одичавших, смородина всех цветов и крупная малина.
Любил я забрести в каретный сарай, где много было обломков старых экипажей, громадная линейка, какие-то изломанные тарантасы и дрожки. Приятно было лазить по линейке в жару, и хорошо пахло кожей и дегтем. Тогда еще только начиналось запустенье Дедова. Прекрасно было это море цветов, когда-то посеянных в цветники, а теперь одичавших и заглушенных травой. Больше всего было незабудок и маргариток; под черемухами синели бездуханные печальные барвинки.
Тотчас по приезде приходили гости. Являлась к бабушке на поклон старая вдова священника, Авдотья Федоровна[164], красивая, в белом чепце, и три ее дочери — девушки. Раньше всех запомнилась мне младшая, которой суждено было играть большую роль в моей жизни. Веселая, шутливая и черноглазая Зязя была любимицей всех детей. Имя ее было Саша, но маленький мой двоюродный брат Миша Коваленский