Между тем появились зловещие признаки распадения всей большой семьи, населявшей дедовскую усадьбу. Первым ударом был переход дяди Тяпа на службу в Петербург. Дядя Тяп (Евфстафий Михайлович Дементьев, которого все звали Остап, а я переделал в Тяп) был убежденный земец и народник и напечатал книгу о разрушительном влиянии фабрики на деревенское население[192]. Книга была наполнена статистическими таблицами, доказывавшими, что фабрика более берет у населения, чем дает ему. С переходом в Петербург дядя Тяп круто свернул вправо и подсох[193]. С горячностью он отдался политике, одно время верил в Витте[194], потом стал ярым националистом, членом разных славянских комитетов, засел за первоисточники русской истории, стараясь доказать довольно фантастические теории для посрамления украинцев и немцев. Но это еще все впереди. Тогда перед нами стоял один грустный факт: тетя Наташа переезжает в Петербург. Особенно тяжело это было бабушке и мне. Помню прощальный вечер в квартире у бабушки в Нащокинском переулке. Все дети с тревогой следили за «мамой»: на всех лицах было написано: «Как она перенесет разлуку с Наташей?» Дядя Витя хотел обвести мелом круг на диване на том месте, где сидела тетя Наташа (которую мы в то время начали звать Татуся), и на этот круг сажать бабушку всякий раз, когда она будет себя плохо чувствовать. Это предложение развеселило все собрание. Проект дяди Вити остался только проектом, но мы с Марусей обвели карандашом след от ноги тети Наташи и всякий ее приезд возобновляли этот чертеж. С этих пор мои отношения с тетей Наташей ограничиваются летними временами, когда она месяца на два, на три приезжала в Дедово. Зимой мы с ней переписывались.
Для объяснения дальнейших событий я должен сказать несколько слов и о семье дяди Коли, которая редко показывалась в Дедове. Женился дядя Коля, едва окончив университет, и это помешало ему вполне отдаться его любимой живописи. В искусстве он был убежденным натуралистом и окончил естественный факультет. Но, обзаведясь семьей, он взялся за юридическую карьеру, в чем ему помог друг его жены Анатолий Федорович Кони[195]. Он начал со службы в маленьких городах — Ефремове, Ряжске и Рязани, а в описываемое мной время (90-е годы) занимал место товарища прокурора в Московском окружном суде, все свободное время посвящая живописи. Писал он исключительно пейзажи.
Дядя Коля вырастал гордостью матери. Он был смел, энергичен, остроумен и несколько заносчив. Некоторые считали его пошловатым. Я этого не нахожу… Считали его и бесхарактерным. Но таким он мог казаться, при своей мягкости и воспитанности, по контрасту с сильным темпераментом и упорной волей своей жены. Нет, он не был бесхарактерен, а только раздавлен в один период своей жизни весьма трудной и запутанной коллизией. Браку дяди Коли предшествовал весьма поэтический роман.
В двух верстах от Дедова находилось имение Хованское, принадлежавшее профессору Морошкину. В Хованском проживала недавно осиротевшая дочь Морошкина Надя[196]. Изящная, легкая, полная огня и энергии, она жила амазонкой, скакала верхом, целые дни играла Бетховена. Николай Михайлович часто стал наведываться в ее уединение. Молодые люди ездили верхом, скакали через плетни и канавы и вели переписку, опуская письма в дупло старого дуба. К браку своего сына Александра Григорьевна отнеслась с паническим ужасом, вероятно, предвидя, что Коля и Надя не созданы друг для друга. Но первые годы супружества прошли как идиллия: трудно было представить себе более нежную пару. Вскоре после рождения сына начались первые несогласия. Мальчик родился хилый и хворый, мать долго билась за его жизнь и наконец вырвала его из рук смерти. Уже это обстоятельство способствовало и безмерному обожанию сына, и крайней мнительности. На аптеки и докторов уходила большая часть жалованья дядя Коли. Усложнялось дело тем, что мальчик Миша, подрастая, оказывался прямой противоположностью отца: болезненный, любящий книги, он уже в семь лет казался профессором, а дяде Коле хотелось видеть в своем сыне бодрого сорвиголову, каким был он сам. Скоро выяснилось, дядя Коля не любит своего сына. Зато к дочери, розовой, черноглазой, похожей на японочку Леле[197] он был страстно привязан, хотя уже тогда восстанавливал ее против себя, когда, гуляя с нею и встречая особенно некрасивого мальчика, говорил: «Посмотри: вылитый наш Миша».
Выяснилось дальше и то, что дядя Коля смотрит на жизнь легче, чем тетя Надя. В той все больше и больше развивался моральный ригоризм, она воспитывала детей на английских романах и на Бетховене. Дядя Коля был поклонник легкой итальянской музыки; не прочь он был захватить на прогулку и желтый томик Золя… В жилах тети Нади текла кровь крепкого духовного сословия; дядя Коля был настоящий барич. Кроме жалованья он подрабатывал еще живописью; тетя Надя целые дни давала уроки музыки. И все-таки они часто залезали в долги. Быстрый, юркий, семейственный дядя Коля был отличным хозяином, умел все уложить, разместить, повесить гардины, но с женой ему становилось все более трудно. Она была строга, нетерпима, зажжена каким-то библейским пафосом; мальчик Миша был ее кумиром, и чем более она его обожала, тем более отталкивался от него отец. Понемногу между матерью и сыном была заключена тайная коалиция против дяди Коли, который все больше любил ездить на отдых в Дедово, где от него ничего не требовали, а только любили и баловали. Мать зорко следила за ним и разжигала в нем раздражение против жены. С сестрой Сашей, обожавшей его, с ее веселым мужем Марконетом и с добродушно острящим дядей Витей и его молоденькой женой дядя Коля «плюхался в родную стихию», и по возвращении домой семейный очаг все более и более дышал на него холодом. Моя бабушка, конечно, не предвидела, какая катастрофа назревает в доме ее первенца, и не сознавала, что, восстанавливая его против жены, готовит ему непоправимое несчастье. Но светский, широкий, миролюбивый дядя Марконет поддерживал равновесие в Дедове. Пока он был жив, держалось огромное семейное гнездо, и все дружно собирались обедать на балконе большого дома.
Этого дядю Марконета я вполне оценил только много лет спустя, после его смерти. Я помню его уже на костылях, с обезображенными подагрой пальцами, с бессильно повисшими ногами. Когда он вступил в нашу семью, это был живой, подвижный красивый брюнет, с черными глазами и французским носом. Первые годы его брака с тетей Сашей прошли в большой бедности. Молодые супруги не могли покупать себе даже конфет к чаю и капали мятные капли на сахар. Дядя Саша занялся адвокатурой, выиграл несколько дел, и карьера его пошла в гору. Он богател не по дням, а по часам. Но тут подошло горе; родились две девочки и обе умерли. Капитал дяди Саши достиг восьмидесяти тысяч, когда подагра приковала его к креслу. Пробовали ездить и в Висбаден, и на море, но ничего не помогло. Дядя Саша вел кое-какие дела, но все реже видели его костыли на ступенях окружного суда. И при этом дядя Саша не потерял своей бодрости. Он всегда был весел, остался душой общества и авторитетом для окружающих. Самый разнообразный народ толпился у Марконетов по вечерам в их квартире на Спиридоновке. Дядя Саша на костылях, которого я потихоньку от родителей называл «Гефест хромоногий», был самым богатым человеком в Дедове. У него во флигеле водились вкусные вещи — хлеб с маком, какао Блоскер, он заводил фотографические аппараты, устраивал бега вокруг большого цветника и потом раздавал награды в виде конфет. Английское его седло, на котором он много рыскал по окрестностям Дедова, впоследствии перешло ко мне.
Но, конечно, не восемьдесят тысяч поддерживали бодрое настроение дяди Саши. Во-первых, он был сын французской нации, и русское раскисание было ему совершенно непонятно. А главное, что поддерживало его всегда радостное настроение, была пронесенная через всю жизнь исключительная моральная чистота и доброта. Это был один из немногих людей незапятнанной совести. Молодой франт и красавец, женившись студентом, он всегда оставался верным и преданным мужем тети Саши. Многих ужасных вещей не произошло бы в Дедове, если б дядя Саша жил дольше, многие бессовестные поступки были бы немыслимы в его присутствии. И его боялись, потому что он был откровенен, и если ему что-нибудь не нравилось, он орал.
Я оценил дядю Сашу впоследствии. Думаю, что исключительная приверженность к дяде Тяпу была одной из причин моего отдаления от дяди Саши. Эти два зятя просто не выносили друг друга. Дядя Саша, как полуфранцуз, терпеть не мог все простонародное, начиная с русских песен, которые нагоняли на него тоску; он был либерал и поклонник французской юриспруденции. Дядя Тяп был хохол с примесью чего-то грузинского, он не был либерал, а сначала народник и земец, а потом важный чиновник и славянофил. Антипатия между дядями проникала все мелочи; дядя Тяп не мог выносить слишком маленьких коробок для спичек, которыми пользовался дядя Саша. После обеда, за чаем, гремели бесконечные споры; дядя Саша орал, дядя Тяп взвизгивал. Бабушка властно поддерживала дядю Тяпа, мой отец тихо и упорно поддерживал дядю Сашу. Но я вел свою линию. Дядя Саша меня дразнил и высмеивал, дядя Тяп мной восхищался. То, что дяде Саше казалось во мне тупоумием, дядя Тяп находил признаком ума…
Не мог я простить дяде Саше и того, что он орал на нищих и даже замахивался костылем. Думаю теперь, это происходило оттого, что, когда дядя Саша влачился на костылях по дорожке, бабы и нищенки любили глазеть, подперши щеку рукой и не то соболезновательно, не то укоризненно вздыхая, а иногда даже обращаясь с советом поехать к преподобному и омыться в целебном источнике.
Но, что бы там ни было, дедовская дружная и веселая жизнь держалась дядей Сашей. Когда был вынут этот кирпич, все здание развалилос