Глава 3. Последнее лето с тетей Наташей
Тетя Наташа уже давно начала болеть. Ей два раза делали тяжелую операцию — вырезание раковой опухоли. Бабушка оставляла Москву и жила с любимой дочерью большую часть зимы. В ночь перед операцией у нее появлялись кровавые полосы на том месте тела, где должны были резать тетю Наташу.
Этой весной и тетя Наташа, и дядя Тяп были в Москве. Тетя Наташа была такая же франтиха и такая же веселая, как всегда. Рассказывала моей матери о мучительной операции и закончила словами:
— И еще раз готова я все это перенести, только бы мне на свете Божием остаться.
Мне от этих слов вдруг стало грустно и уныло.
Дядя Тяп выражал петербургскую гордость, презрительно смотрел на московские порядки и, проходя со мной по тротуарам, указывал мне на тумбы:
— Объясни мне, для чего это?
Я не мог ему этого объяснить, так как сам с первых лет задумывался над этим вопросом: «Для чего существуют тумбы?!»
Мы ездили с ним за город, в больницу к тете Саше. Увидев его в коридоре, она закричала от восторга и кинулась ему на шею:
— Тяп! Тяп! Уеду ли я когда-нибудь отсюда?
— Ну, конечно! — громко и бодро воскликнул дядя Тяп, — и очень скоро!
Но, когда мы вышли во двор, он покачал головой:
— Нет, она все-таки очень плоха.
В начале мая мы переехали в Дедово. Было серо и дождливо. Я читал Фета и мечтал о театре и Владимире Егоровиче. После обеда неизменно ходил в лесок к нашим поповнам, разбрасывая апельсиновые корки по влажным полянам, покрытым водянистыми золотыми купальницами, цветами мая, зацветающими, когда отцвели фиалки, а ландыши еще только набирают бутоны. Хижина Бавкиды осиротела. Этой зимой старая матушка скончалась. Сестры были убиты горем, особенно младшая Зязя, все сердце которой было отдано матери.
После ухода Тани стена, стоявшая между мной и моей матерью, рухнула. Она целый день, от завтрака до обеда, сидела перед мольбертом в своей комнате, а я читал ей Шекспира. Я распределял роли по известным актерам, одну драму ставил в Малом театре, другую у Корша и читал на разные голоса. Между мной и матерью начинало устанавливаться понимание: она с каким-то удивлением и почти страхом открывала во мне себя самое. Часто какой-нибудь мой любимый стих оказывался и ее любимым. Так было, например, со стихами Фета:
Опять весна, как будто неземной
Какой-то дух ночным владеет садом[60]…
Со стихами Гете:
Полночь бьет, и взор, дотоле хладный,
Заблистал, лицо оживлено,
И уста бесцветные пьют жадно
С темной кровью схожее вино[61].
Но одна стена стояла между нами: воспитанная на английской поэзии (только не на Байроне), моя мать не понимала ничего чисто русского и не находила удовольствия даже в Пушкине, которого обожали мой отец и тетя Наташа. А тетя Вера и дядя Витя истязали меня теперь уже не за Нестерова, а за Фета.
Я сижу у них во флигеле, тетя Вера лежит на постели с томом Фета, читает мне стихотворение за стихотворением и доказывает, что все это чепуха.
— Елки для него — пьяные мужики.
Так перефразировала она стихи Фета:
Точно пьяных гигантов столпившийся хор,
Покраснев, зашатается ельник[62].
А дядя Витя, проходя по комнате, замечал:
— Елки — вещь очень хорошая, а пьяные мужики — гадость!
Подобно большинству наших помещиков, а также некоторых славянофилов и народников, дядя Витя, находя, что мужики — гадость, держался совсем другого мнения относительно баб и особенно девок.
— Нет, — говорил он за обедом с серьезным лицом, как будто решал математическую задачу, — собственно говоря, единственная у нас хорошенькая — это Маша Хованская!
[Маша Хованская была смуглянка цыганского типа, и мне гораздо больше нравилась белая, как репа, Настюшка Халампиева, толстая, курносая, с серыми глазами, очень грубая и бесстыдная. В дождливый день я встречал ее на пруду. Она шла с ведром на плече, высоко поддернув юбку, и к ее белым, как подземные корни, ногам прилипали еловые иглы и прелые листья. Ведро звенело, скрываясь за ельником, и я чувствовал, что в мою душу проникает что-то чуждое, порабощающее меня. В жаркие дни, когда пруд был полон смехом и плесканьем, а Настюшка Халампиева доплыла до самой почти купальни, меня неудержимо тянуло на берег, а потом в душе оставались какая-то муть и изнеможенность. И Нестеров, и Печерский, и Бальмонт, которым усердно угощал меня Боря, доказывая, что он выше Пушкина, расслабляли мою душу. Прежнего благочестия во мне не было, но все же, молясь по вечерам о выздоровлении тети Наташи, я давал обет несколько недель избегать большого пруда.]
Между тем и в Дедове все стали тяготиться хозяйством и решили нанять экономку. Явился вопрос, где ее поселить. Флигель Марконетов стоял пустой: только в кабинете дяди Саши поселился дядя Витя, перенеся клетки со скворцами и канарейками и библиотечку, где целая полка была заставлена томами об устройстве плотин. Дядя Витя в то время писал диссертацию «Устройство круговой арочной фермы с тремя шарнирами»[63]. В кабинете было грязновато и сыро, воняло птицами и какими-то фотографическими снадобьями. В другой комнате ночевал иногда дядя Коля.
За вечерним чаем моя мать начала доказывать, что всего лучше поселить экономку во флигеле Марконетов. Но дядя Коля решительно запротестовал. Он очень любил мелочные логические споры и доказательства.
— Нет, это невозможно! Представь себе, что Витя уезжает. Я остаюсь один, — он пустил дым и пожал плечами, — с экономкой. Теперь представь себе наоборот: я уезжаю, Витя остается один, — опять дым и пожатие плечами, — с экономкой.
— Ну, что же такое? — раздраженно возражала моя мать.
— Ну, а если б ты узнала, например, что Дюшен живет в одном доме с экономкой?
Дядя Коля рассмеялся:
— Дюшен! Кха! Что же? Я бы пошел на крестины.
Тут его взор остановился на мне, и, указывая на меня папироской, он задал моей матери какой-то вопрос по-английски. В заключение решили поместить экономку в большом доме.
В ненастный вечер приехала бледненькая барышня со множеством чемоданов, экономка Лидия Григорьевна. Она привезла кучу платьев, наряжалась, пудрилась; я с наслаждением говорил с нею о театре. Дядя Коля усиленно острил, что доставляло ей большое удовольствие.
— Вам бы надо юмористические рассказы писать, — вся извиваясь, обращалась к нему Лидия Григорьевна.
Он в недоумении пожимал плечами:
— Что вы?., разве я такой… смешной?
Затем подмигивал мне:
— А я за тем столиком буду обедать вдвоем с Лидией Григорьевной!
Но тетя Вера говорит с дядей Колей бурно… и все остроты кончаются.
Это лето дядя Коля был в ужасном состоянии. На закате он ходил в серой крылатке кругом большого цветника и все думал, думал. Курил непрерывно и выпивал. Однажды ночью, сильно выпивши, прыгнул к моему отцу в окно и умолял того примирить его с женой на каких угодно условиях.
Раз мы отправились с дядей Колей вдвоем в Москву, с утренним поездом. За несколько минут до отъезда отец позвал меня в кабинет и предупредил:
— Если дядя Коля будет вести себя странно, ничему не удивляйся.
Мы выехали. Дядя Коля был что-то очень красен. Тетя Вера кивала ему с балкона. Он как-то театрально приподнял козырек своей фуражки и отвесил поклон. Не успели мы отъехать пяти минут, как дядя Коля брякнул:
— Папа тебе говорил что-нибудь про меня?
— Нет.
С. М. Соловьев в Италии
О. М. Соловьева
М. С. Соловьев
Вл. С. Соловьев
А.Г. Коваленская
С. М. Соловьев
П.С. Соловьева. 1880-е гг.
Дом в Дедово. На садовой дорожке О. М. Соловьева
Флигель в Дедово. Акварель С. Г. Карелиной. 1900-е гг.
С. М. Соловьев в Дедово. 1900-е гг.
Пруд в Дедово
М. С. Соловьев в своем кабинете в квартире на Арбате
Комната О. М. Соловьевой в квартире на Арбате
Арбат. Дом (с башенкой), в котором жили Соловьевы и Бугаевы
Поливановская гимназия
С. М. Соловьев и М. В. Коваленская
Сестры Наталья, Татьяна и Ася Тургеневы
М. С. Соловьев в Дедово
Андрей Белый. 1904 г
С. М. Соловьев в старших классах гимназии
С. М. Соловьев — гимназист С этюда О. М. Соловьевой
С.М. Соловьев, А.А. Бенкендорф и В.А. Венкстерн — гимназисты
А. А. Блок и М. В. Коваленская в Дедово. Август 1898 г.
Переписанное С. М. Соловьевым стихотворение А. А. Блока и приписанное им четверостишие
Обложка книги С. М. Соловьева «Цветы и ладан»
С.М. Соловьев. 1904 г.
Московский университет
Новодевичий монастырь
С. М. Соловьев. Рисунок С. Родионова
— Врешь! — крикнул дядя Коля.
— Ну да, сказал: если дядя Коля будет вести себя странно, не удивляйся.
— О, не бойся. Нет, ничего странного не будет.
Он был весь как-то приподнят и рисовался. Везший нас Арсеня Арендателев объявил, что река разлилась и надо ехать в объезд на Жилино.
— Вздор, — сказал дядя Коля. — Тогда мы опоздаем. Поезжай прямо!
Мы достигли реки, которая разлилась и сорвала мост. Дядя Коля велел Арсению ехать вброд, а мне сойти с моим чемоданчиком.
— Иди за мной!
Над бурлящей водой виднелось скользкое узкое бревнышко. Мы прошли через него благополучно.
— Вот видишь, — охорашивался дядя Коля, садясь в экипаж, — что значит ехать со мной! Везде проедешь и не опоздаешь!