Между тем у Бенкендорфов решили ставить «Горе от ума». Я играл Чацкого, а Софью — Варенька Зяблова. Каждое воскресенье собирались у Бенкендорфов. Варенька приходила в пурпурной кофте и темно-зеленой юбке. Играла ножкой с маленьким таксом, а я вдыхал запах ее томных, душных духов. Здесь даже не было влюбленности. Я прекрасно знал, что она любит одного франта и кутилу из старшего класса, и меня это не тревожило. Любовь моя была не здесь, и около Вареньки Зябловой я чувствовал себя случайным гостем на острове Киферы.
Однажды за переменой директор неожиданно вызвал меня на лестницу и сел в амбразуре окна.
— Скажите, — обратился он ко мне с улыбкой. — Вы когда-нибудь играли на сцене?
— Играл.
— Ученики старших классов затевают спектакль, ставится «Мизантроп» Мольера. Я бы вам предложил роль Альцеста.
Я почувствовал, что судьба быстро поднимает меня на несколько ступеней. Спектакль в гимназии, я играю главную роль, да ведь это прямой путь к знакомству с Машей Шепелевой. Эк мне повезло: лечу на всех парах.
По субботним вечерам начались считки в гимназии. Я приходил раньше всех и долго бродил в темной зале, озаренной алой лампадой, прислушиваясь к звукам из директорской квартиры. Поднялся жгучий вопрос о женских ролях. На роль Селимены я пригласил мою кузину… Попову, которая была опытной актрисой. Оставалась маленькая роль скромной и добродетельной Элианты, и я лелеял мысль, чтоб эту роль играла Маша, но решил действовать с большой осторожностью и подготовить дело, чтобы бить наверняка. Не мог же я прямо заговорить с директором о его племяннице и обнаружить, что я знаю об ее существовании. Всего лучше мне показалось начать действовать через Владимира Егоровича Гиацинтова, всегдашнего моего доброго гения.
Зима стояла снежная и метельная. И в серебряных ночных вьюгах я слышал призыв Маши. Постоянно за уроками и за переменой я углублялся в себя и погружался мыслью в несколько строк:
Тает лед, расплываются хмурые тучи,
Расцветают цветы,
И в прозрачной тиши неподвижных созвучий Отражаешься ты….[133]
Или из Пушкина:
И над тесниной торжествуя,
Как муж на страже, в тишине,
Стоит, белеясь, Ветилуя В недостижимой вышине[134].
Снежинки кружились за окнами, вплывал зеленый батюшка, принося с собой благословение древних отцов церкви, Василия и Григория[135]. И из лучистого, снежного и призрачного мира выступал новый, твердый, неподвижный и явственный мир, вечная Ветилуя[136] вселенской церкви, а там, внизу, в душной долине, были Художественный театр, Варенька Зяблова, с ее духами и конфетами, и революционер Абрамов, которого я начинал сильно недолюбливать.
Я часто проводил вечера у бабушки, читая ей мои любимые стихи, а потом, выйдя на снежный двор, долго смотрел в освещенные окна квартиры директора. Весь этот дом, громадный и белый, занесенный снегами, казался мне Ветилуей, где соединились две святыни: святыня любви и святыня власти. Мне хотелось стать борцом и защитником этой власти, а Абрамова и прочих давить и истреблять.
Перед Рождеством было еще одно удовольствие. Мы кончили скучного Цезаря и начали Овидия. Павликовский приступил к этому делу с ритуальной торжественностью. Некоторое время уроки не задавались, а Казимир Климентьевич, гнусавя, читал нам вслух биографию Овидия. При имени города Сульмона, где родился Овидий, он поднимал указательный палец и затем возвышал голос до крика:
— В год смерти Цицерона и год спустя после смерти Цезаря!
Затем он лез за носовым платком и сморкался. Наконец биография, метрика и просодия были закончены: наступил миг торжественного молчания.
— Начнем с Ниоба[137], — произнес Павликовский и в экстазе заскандировал:
Lydia tota fremit, Phrygiaegue per oppida facti…
И затем рявкнул и оборвал:
Rumor it.
Затем вновь плавно, покачивая головой и размахивая пальцами:
Et magnum
Sermonibus occupat orbem.
Близилось Рождество, и занятия кончились. Но у меня было право забегать к директору по делам спектакля. Роль Элианты оставалась еще незанятой, и пора было подводить интригу. Однажды утром я зашел к Владимиру Егоровичу, чтобы поговорить с ним о кандидатуре Маши Шепелевой на роль Элианты. У Гиацинтовых было уютно и празднично: две подросшие девочки, нежная и тихая Люся и круглая розовая Соня, убирали елку, две бабушки вязали в глубоких креслах.
Владимир Егорович вполне одобрил мою мысль и сказал, что поговорит с директором. Придравшись к какому-то делу, я прямо от Гиацинтовых поспешил в гимназию. Снежная вьюга слепила глаза, лестница гимназии была залита холодным белым светом. Дверь скрипнула, и Маша прошла мимо меня, ведя за руку маленького мальчика. Она была совсем белая и снежная. Образ непорочной Девы с младенцем наполнил меня тихой радостью и восторгом. Вечером, накануне Рождества, я купил склянку английских духов и часов в одиннадцать вылил эту склянку на снег подъезда гимназии, чтобы завтра Маша прошла по этим пролитым ароматам.
На следующей репетиции в кабинете директора поднялся вопрос о роли Элианты. Владимир Егорович не забыл своего обещания и воскликнул:
— А ваша племянница, Иван Львович, не могла бы сыграть нам Элианту?
— Кто? Маша? — с улыбкой промолвил директор. — О, она будет очень польщена.
— Так приведите ее сейчас же!
Владимир Егорович ковал железо, пока горячо. Конечно, он понимал, что для меня значит появление Элианты.
Иван Львович вышел. Я замирал от ожидания. Вот выходит Маша в синем платье, вся переконфуженная и, не подымая глаз, садится в сторонке. Репетиция при ее участии назначена на второе января.
Маленькая роль Элианты почти вся сводилась к одному монологу, где высмеивается пристрастие влюбленных. Второго января я в первый раз услышал голос Маши, читавшей этот монолог. Читала она очень мило, сильно грассируя, «р» выходило у нее почти как «г». Как сейчас стоит в моих ушах ее голос:
— Спесивая носить когону гождена.
На этой репетиции я не подошел к Маше и не здоровался с ней. Следующая репетиция была назначена на шестое, накануне возобновления занятий. Я твердо решил в этот день представиться Маше и поговорить с ней. Дни текли каким-то волшебным сном.
Шестого я, конечно, раньше всех был в гимназии и ходил по холодной зале. Актеры что-то туго собирались. Наконец дверь директорской квартиры хлопнула, и в зал вошел Иван Львович.
— Ну, господа, спектакль наш очевидно расклеивается. Сегодня почти никто не пришел, а ведь не забывайте, — и он поднял палец и возвысил голос, — второе полугодие! Близко экзамены, занятий много, так что спектакль придется отложить.
Он быстро удалился.
Я шел по переулку, и мне казалось, что почва ушла из-под моих ног. Особенно мучила меня мысль, что я не успел познакомиться с Машей. Это знакомство опять тонуло в тумане неверного будущего. Я не знал даже, имею ли я теперь право кланяться Маше на улице, и ответит ли мне она на поклон. Но я твердо решил кланяться ей.
Дул студеный январский ветер. В пустом переулке мне встретился красный, седой нищий, с нахальным лицом. Я встретил его и утром, когда шел в гимназию, полный радости и надежды. Теперь мне показалось, что он взглянул на меня нагло и насмешливо.
Придя домой, я тщательно скрыл постигший меня удар, сказав только:
— Спектакль отменен.
Тянулся длинный и скучный январь. Напрасно в синевших сумерках скитался я около гимназии: Маша исчезла, даже встречи после уроков прекратились. Все обстоятельства складывались так, что я затягивался в тот круг, где цвела Варенька Зяблова. Репетиции «Горя от ума» подвигались вперед: спектакль, естественно, был перенесен из дома Бенкендорфов в дом Венкстернов, где сам хозяин, старый и опытный театрал, взял на себя режиссерство. Меня стали приглашать в разные дома, на литературные вечера, и всегда случалось так, что мы с Варенькой Зябловой участвовали в одних сценах и обливали друг друга нежностями. Уже раньше мы были Хлестаков и Марья Антоновна, теперь мы были Чацкий и Софья, а на одном вечере — Кент и Корделия. В том доме, где мы читали по ролям «Короля Лира», я неожиданно встретил Льва Кобылинского. Но как он изменился!..
Я уже раньше с трудом узнавал его, когда встречал на Арбате во время вечерних прогулок. Он вдруг полысел, был зелен, как труп, и прихрамывал, опираясь на палку. Когда я с ним возобновил знакомство, я узнал, что ничего не осталось от прежнего пылкого марксиста. Кобылинский зачитывался Шопенгауэром, Ницше и Бодлером, писал стихи в духе Гейне, постоянно говорил цинизмы и хулиганил. На литературном вечере он несколько раз вырывал из-под меня стул, хватал меня за волосы. Когда Варенька Зяблова, в роли Корделии, оправдываясь перед отцом, говорила, что ее не загрязнил разврат, Лев Кобылинский, занятый чем-то другим, при слове «разврат» вдруг навострил уши, как конь, заслышавший зов военный трубы, и на всю гостиную раздалось его шипение: «Газвгат!»
Среди всей этой нездоровой атмосферы я все больше сближался с домом Венкстернов, где особенно привлекал меня сам хозяин, изящный и суровый Алексей Алексеевич. Я много слышал о нем рассказов и от матери, и от теток, и он являлся для меня в романтическом ореоле. Больше всего он любил природу, поэзию и театр. Смолоду сильно кутил, ряд лет погибал от романа с одной эффектной дамой цыганского типа, от которой уезжал в Испанию. Наконец женился на обожавшей его девушке, удалился в деревню, где предавался сельскому хозяйству и охоте и изредка пописывал стихи очень высокой марки. Настоящий дворянин, лентяй и джентльмен, питавший отвращение ко всякой службе, после бурной молодости, теперь он создал культурный и уютный дом, проникнутый духом Пушкина и Шекспира