[21].
Вот отрывки из дневников Михаила Ивановича:
«21 ноября. Чудные пути провидения избавляют меня от такой связи людей, которая, по-видимому, составила бы мое несчастие во всю жизнь. Самая малая вещь подала случай к открытию масок их, которыми они покрывали сердца свои. Казалось, в обращении их добросердечие, праводушие, чувство прямое дружбы, а вышло наружу лукавство, корыстолюбие, хитрость женская и неблагодарность… Вчерашний день уверил меня доказательно о сем, и я признаюсь, что вера о провидении утверждается во мне паче и паче. Я же следую слову мудрого: гордым оком, а не сытым (неблагодарным) сердцем, о сим не ядех. Подлинно сокровиществует человек и не весть кому соберете. Какое лучшее сокровище как “друзья”? Но и тих не знаешь, кому готовить? Скажи убо мне, Господи. Путь, воньже пойду.
1778 года, Генваря 1-го.
Вступил в должность… на управителя воспитательного московского дома].
Марта 1. Сговорен на Надежде Михайловне Мазневой.
Майя 6. Была свадьба наша в селе…
1778 года. Июня 15. Отстал от воспитательного дома] и поехал в Петербург с Надеждой Михайловной.
Августа 20. Приехали из Петербурга в село…
В октябре (***) числа.
Родился сын Михайло[22]».
Отношения Михаила Ивановича к жене Надежде Михайловне были нежные и поэтические, как можно судить, например, по следующему посланию в стихах:
1778 Марта 20 дня, Москва.
Дрожайшая душа вселенная всея.
Утеха дней моих и мысли моея.
Надежда милая. Надежда драгоценна.
К несчастью моему от мест сих удаленна.
Здорова ли ты, мой друг. (Храни тебя, о Боже).
Твое здоровье мне сокровищ всех дороже.
Прошел ли кашель твой, иль мучит грудь еще,
А Енишев[91] сироп ты кушала вотще.
О, кашель! Провались в стигийски темны реки,
Где не живет любовь, ни свет, ни человеки.
Не мучь достойные сердец всех красоты
И нежных чувств ея не трони больше ты.
Скажи, любезная, как ты была в дороге.
Я всякий час почти был для тебя в тревоге.
Боялся, чтоб тебя Борей не простудил
И тонких лютостью не всколебал бы сил.
Не помешал бы сна, упрямясь буйным ревом,
Сплетенный с пагубным стихий ненастных гневом,
Боялся, чтоб теперь неровный в поле путь
Цветущую твою не беспокоил грудь;
Боялся, чтоб Ока от солнечного ведра
Не отперла свои глубоководны недра
И, в шествии твоем преграду учиня,
Смутила б и тебя, смутила б и меня.
Боялся, чтоб ты ног о камень не преткнула
И в строносных [92] горах медля б не вздохнула.
От страха пременя всю нежность в хладну кровь
Всего боится, в ком сердечная любовь.
Но если ты в свои, тобой прекрасны, села
Щасливо, весело и в здравии приспела,
И если обо мне хоть мало помнишь ты,
И судишь быть твоей достойным красоты,
То щастие мое уже и совершенно,
И сердце за свой страх довольно награждено.
Но спросишь ты меня: я помню ли тебя?
Возможно ль позабыть, так искренно любя.
Мне кажется, что я твоими зрю глазами,
Твоим и говорю языком и устами.
Твоим дыханием и движусь, и живу,
И другом в радости тебя моим зову;
Твоими чувствами питаю грудь младую,
Тобою веселюсь, тобою существую.
Куда ни посмотрю, мне красит все твой вид:
И дом, где ты жила, стократно веселит.
Мне кажется, что он приятнее Кускова[93],
Дороже и Кремля, и Гоггина Орлова****,
Три раза ездил я, чтоб видеть тот покой,
В котором Залцером[94] был писан образ твой:
Три раза я смотрел на ту холодну залу,
Здоровье наше где все пили по бокалу;
Три раза у окна садился я туда,
Отколе прочь меня гоняла ты всегда;
Три раза я стоял, любуяся в том месте,
Где перстень мною дан тебе, моей невесте.
Все мило кажется, где дружба и любовь
Вспалили теплую сердечным жаром кровь.
Желал бы я теперь Индейским быть Моголом[23]
И царски обладать всем Аравийским долом,
Дабы, что кроет Нил богатств и Маргарит[24],
Египту что Ефрат и Индии дарит,
Собрав сокровища, повергнуть пред тобою,
Тебя, бесценную, уважити ценою.
Но сердцу нежному с любезною душой
Нет никакой цены: все малость перед ней.
Для пышных дороги блестящие богатства;
Для мудрых в дружестве бесценные приятства;
Скажи, мой милый друг, еще спрошу тебя:
Здорова ль матушка? Я чту ее, любя.
Стократно на лицо ее я в день взираю
И руки Матери стократно лобызаю.
Те руки, кои, быв спасительны судьбам,
Тобою щастия устроили мне храм.
Скажи ей, что, пока течь станут в море реки,
Мой будет дух ее благодарить вовеки:
И прежде в прах падет состав и жизнь моя,
Неж выйдет из души любовь ея.
Скажи сестре своей, душе добросердечной,
Хоть имя на себе она[95] бесчеловечной
И носит, варварским названьем украсясь[25],
Но я в ней сердце чту, содружеством пленясь.
Для дружбы чистыя она во свет рожденна,
И свойствами душа ее неоцененна.
Скажи любезному Пиладу[96] моему,
Что он в мне пригвожден и к сердцу, и к уму.
Скажи любителю псов[97], астр, друзей и службы,
Что мне чувствительна его горячность дружбы[26];
Что я за щастие его союз почту,
Любя одну его душевну доброту.
Но я болтанием уж выступил из сдеры,
Влюбленного язык ни в чем не знает меры.
Прости, мой милый друг, любезна красота,
Я сердцем говорю, хоть замолчат уста.
Прости, сладчайший свет, сердечная отрада.
Прости, люби, пиши и будь моя Паллада[98].
Стихи эти тяжеловесны, но не будем забывать, что Михаил Иванович был современником Державина.
Вот еще одно характерное письмо Коваленского к жене:
«Возлюбленная душа, Надежда Михайловна. По разлуке моей с вами, провел я тот день, правду сказать, без чувств, и без дыхания почти, говоря с Давыдом: остави мя сила моя и свет очию моего, и ты несть со мною[27]… Но вспомнив слово ваше на другой день, которым вы велели мне быть веселу и не печалиться, ободрился я в сердце и хотя пролил несколько слез над портретом вашим, однако сие было больше во утешение, нежели в смущение. Есть некая неведомая сладость в слезах, от нежности сердца истекающих: но сие сохранено природою для тончайших душ, в которых чувство так живо, как искра в чистом огне. Когда разум и сердце пришли в естественное свое состояние и я начал ощущать действие и силу их, то, удалясь, скорбное смущение оставило во мне одну веселость сердца, почерпаемую от напоминания вашего, от вашей дружбы, от вашего нежного сердца и от вас самих: и в сих мыслях будучи расположен на третий день отъезда вашего, уснувши, я видел во сне прекраснейший сад, цветущий так красно, как только можно вообразить роскошную природу, при тихом и приятном сиянии солнца, где точно слышал я поющих соловьев: и все тут же в саду. Но одно дерево угольное имело ветки на себе, из которых одну сорвавши, ел я, и проснулся. Ягоды на моем языке значут слезы, ими-то я и питался вчера. Четвертый день я провел гораздо веселее, не спущав ни глаз, ни мыслей с вас, и видел во сне премногое множество ульев с пчелами, которые при спокойном сиянии солнечном летали роями, и в виду множества ульев я приметил, что еще премного готовилось новых мест для пчел и сие будто было при нивах, наполненных камнями. От множестващих пчел одна так привязалась к середине моего лба, что я никак не мог отбиться от нея. Между сими же позорищами и вас видал я. Если есть на свете симпатия[28] или союз вещей, то, может быть, дух, управляющий невидимою силою движения сердец наших, изобразует нам тайно, а может быть, и прорицательно, положение жребия нашего. Бог, который обратил сердце ваше к сердцу моему, и душу вашу к душе моей, да утвердит вас в силе добродетельных чувствований ваших, которые столько для меня драгоценны, столько и обязывают меня заслуживать дружбу вашу во всю жизнь мою, которая и будет посвящена на услуги ваши и спокойствие вашего сердца. Слава Богу, матушка моя милая, я теперь и здоров, и весел; а если прямо хотите утешить меня, то напишите ко мне три слова своею ручкою. Посылаю вам новый утренний свет. Скажите мне, чем вы забавляетесь. Я телом в квадрате, а духом при вас всегда. Целую мысленно ручки ваши, есмь до последнего конца дней моих.
Вернейший и всепреданнейший слуга ваш, Михайло Коваленский».
У Михаила Ивановича Коваленского были сыновья: Михаил и Илья — и дочь Надежда. Мой прадед Илья вырастал в Рязанской вотчине Черной слободе; отец из Петербурга слал ему аккуратно нежные и нравоучительные письма. Одно из них написано под свежим впечатлением смерти императора Павла[29], но в письме к сыну Михаил Иванович тщательно скрывает факт убийства.
Илья Михайлович не был похож на своего отца. В юности он жил распущенно, увлекался поэзией и любовью крепостных девушек. Друг его, также поэт, Александр Писарев, писал Коваленскому из Смоленска 8 июня 1816 года:.