[38]. Осенью того же года Блок, со своей загадочной манерой выражаться, писал Белому о Развадовском:
«Теперь один из нас, верных испанской звезде, быть может, уже идет по дороге к Кракову в черной рясе»[39].
Обед подвигался к концу. Пили «за науку», пили «за работающего на духовной ниве», т. е. за приходского дьякона. Молодые должны были уезжать в Петербург с ближайшим поездом. Любовь Дмитриевна скоро показалась из своей комнаты, но уже не в белом, а изящном сером дорожном костюме. Отъехала коляска. Мы долго еще говорили с графом и жали друг другу руки. К вечеру я вернулся в опустевшее Шахматове, где около пруда бродили гуси — свадебный подарок местных крестьян.
Осенью 1903 года я продолжал с Блоком оживленную переписку. Но его настроение уже заметно менялось, «белая лилия»[40] его поэзии отцветала. Прежние строгие, мистические ноты сменялись чем-то жутко-демоническим, к идеям Соловьева он охладевал. Но еще далеко было до полного расхождения наших путей.
В ноябре[41] 1903 года он мне писал:
«Все перемены жизни, и мои лично, и твои, и наши, и те, и другие, и еще, и еще… все обвили меня белой пеленой, обязали к чему- то. Все, что было, отрезало пути к отступлению в детство жизни. И это прекрасно, и к лучшему. Прежде когда-то мне удавалось прожить твою строфу:
Тревога жизни отзвучала И замирает далеко.
Змеиной страсти злое жало В душе уснуло глубоко[42].
Теперь я почти поручусь, что это когда-то стоящее рядом навсегда остановилось в воспоминании только, и я бессилен понять такую близкую минуту. Тем более это издали поется мне каждый день теперь. И рядом с этим, например, Врубель, который меня затягивает и пугает реально, особенно когда вспомнить, что с ним теперь»[43].
Этой осенью нас обоих совершенно раздавила новая книга Брюсова «Urbi et Orbi»[44]. «Я едва выкарабкиваюсь из-под тяжести его стихов», — писал Блок о Брюсове[45]. «Скоро сам напишу стихи, которые все окажутся дубликатом Брюсова». «На языке до сих пор Брюсов. “Он не змеею сердце жалит, но, как пчела, его сосет”»[46]. «Брюсов мучает меня приблизительно с твоего отъезда, ибо тогда я стал читать его книгу»[47].
Здесь Блок говорит о моем приезде к нему в ноябре 1903 года, когда я останавливался у него в казармах Гренадерского полка[48]. Тогда уже он показался мне не таким, каким я ожидал его встретить после августа. Прощаясь с ним в Шахматове, я усиленно советовал ему заняться чтением «Истории теократии»[49]. Но вместо этого нашел у него на столе «Будем как солнце» и «Только любовь» Бальмонта. В новых его стихах уже не было ничего похожего на «конец всеведущей гордыне», «ангельские крылья» и «леса лилий»[50]. Вместо этого появилось:
В роще хохочет под круглым горбом Кто-то косматый, кривой и рогатый[51].
Но нашей дружбе, нашему единению в мистической идее Владимира Соловьева еще суждено было пышно расцвести на Рождестве 1903 года, когда Блок с женой приехал ко мне в Москву.
И теперь еще в начале Спиридоновки, недалеко от Большого Вознесения, можно видеть белый двухэтажный дом, принадлежавший братьям Марконетам. Когда-то в уютной квартире первого этажа собиралось большое и веселое общество у моего дяди А. Ф. Марконета. Теперь хозяина уже не было в живых, вдова его была больна и временно находилась в лечебнице. В квартире жила только старая кухарка Марья. За неимением места у меня, я предложил Блоку остановиться в квартире Марконетов. Прямо с вокзала Блок приехал ко мне и поспел к утреннему чаю. Здесь произошла первая встреча Блока с Белым — начало знакомства, имевшего такие важные последствия для них обоих. Они не видались раньше, но излишне было их знакомить. «Здравствуйте, Борис Николаевич», — твердо сказал Блок, пожимая руку Белому. Сели. Блок закурил и начал внешний разговор о Петербургском университете, о поэте Леониде Семенове[52], который ораторствует на митингах «в консервативном духе».
В тот же день Блок переехал на Спиридоновку, и в течение нескольких недель почти каждый вечер мы собирались в пустой квартире Марконетов и просиживали с Блоком до глубокой ночи. Успех Блока и Любови Дмитриевны в Москве был большой. Молчаливость, скромность, простота и изящество Любови Дмитриевны всех очаровали. Бальмонт сразу написал ей восторженное стихотворение, которое начиналось:
Я сидел с тобою рядом,
Ты была вся в белом”.
Ее тициановская и древнерусская красота еще выигрывала от умения изящно одеваться: всего более шло к ней белое, но хороша она была также и в черном, и в ярко-красном. Белый дарил ей розы, я — лилии. Поражало в ней отсутствие всякого style moderne[54]. Она была очень милой и внимательной хозяйкой. Блок бегал в угловую лавочку за сардинками, Любовь Дмитриевна разливала великолепный борщ.
Днем я водил Блоков по кремлевским соборам, мы ездили в Новодевичий монастырь. Мы бродили между могил Новодевичьего монастыря в морозный, голубой январский день. Маковки собора горели как жар. Весь собор был белый, полукруги икон под куполом из ясной бирюзы с золотом. Мы долго смотрели на эти иконы. Визжал дикий ветер января, крутя снежинки. Блок говорил: «Особенно хороши эти иконы через дерево» (высокие, обнаженные дерева колыхались перед храмом). Наступала морозная, рдяная заря. Мы, иззябшие, возвращались в город, на Спиридоновку. Вечером — интимное собрание в доме Марконетов с Белым или вывоз в свет петербургских гостей.
Во дворе дома Марконетов, во флигеле, жил одинокий старичок Владимир Федорович Марконет, учитель истории в отставке, на пенсии. Русское добродушие сочеталось в нем с веселостью и галантностью француза. Он сразу стал поклонником Блоков, не без кавалерства раскланивался перед Любовью Дмитриевной и каждый день забегал к нам со двора, чтобы бросить несколько шуток. Блок вспоминал его потом в письме: «Бывало, пройдет за окном Владимир Федорович в высокой шапке»[55]. Любовь Дмитриевна собиралась вышить ему подушку, но так и не собралась…
Казалось, нам с Блоком и Белым открывается долгий путь втроем, заключался прочный триумвират. А в действительности это была вспышка перед концом…
В январе Блок вернулся в Петербург завзятым москвичом. Петербург и Москва стали для него символами двух непримиримых начал. Все в Москве ему нравилось: и Белый, и Брюсов, и Рачинский, а Петербург продолжал олицетворяться «астартическими» Мережковским и Гиппиус. Но если раньше он писал о Москве «белая, древняя»[56], то теперь из Петербурга она представлялась ему «розовой»[57]. Вообще белые краски исчезали с его палитры, заменялись розовыми, чтобы скоро погаснуть в черно-фиолетовых сплавах, в диком врубелевском колорите. Вскоре после возвращения в Петербург Блок написал длинное стихотворение[58], где изображалась борьба Петербурга с Москвой, антихриста Петра с патроном Московской Руси св. Георгием Победоносцем, кончающаяся победой светлого мужа и явлением «Девы алых вечеров». Блок остался недоволен этим стихотворением, находил его искусственным и наивным. Вот некоторые строфы:
Вдруг летит с отвагой ратной —
В бранном шлеме голова —
Ясный, Кроткий, Златолатный,
Кем возвысилась Москва.
Ангел, Мученик, Посланец
Поднял звонкую трубу.
Слышу куней тяжкий танец!
Вижу смертную борьбу!
Светлый Муж ударил Деда!
Белый — черного коня!
Пусть последняя победа
Довершится без меня.
Я бегу на воздух вольный,
Жаром битвы упоен.
Бейся, колокол раздольный!
Разглашай веселый звон!
Чуждый спорам, верный взорам
Девы алых вечеров,
Я опять иду дозором
В тень узорных теремов.
Не мелькнет ли луч в светлице?
Не зажгутся ль терема?
Не сойдет ли от божницы
Лучезарная Сама?
По приезде в Петербург Блок нашел письмо из-за границы от графа Развадовского, которое выписал мне целиком[59]. Граф между прочим писал:
«“L’homme propose, Dieu dispose”[60]. К сожалению, нам не пришлось увидеться. Случилось мне, что я покинул Петербург, и вероятно, навсегда. Петербурга я не люблю, и мне его не жаль. Слишком в нем много холода, много эгоизма. А я все искал в людях сердца… Запад мне гораздо более по душе, чем Восток… Через месяц едем в Рим. Что делает “Новый путь”, что Мережковский, что Розанов и их последователи? Расширяется ли власть тьмъР.»[61]
Брюсов, с которым Блок познакомился в Москве[62], произвел на него потрясающее впечатление. Брюсов был в зените своего таланта, он читал свои новые стихи «Конь блед» и старые «Приходи путем знакомым»