Все эти мысли я развивал в разговоре весьма подробно и энергично и видимо произвел на графа Муравьева значительное впечатление.
Я мог произвести на него это впечатление тем более, что хотя мысли мои не представляли ничего особенно нового, но для Муравьева, при полной его некультурности в серьезном смысле этого слова, многие из моих мыслей являлись совершенно новыми.
Через несколько дней после моей беседы с ним, я получил от него приглашение, что по Высочайшему повелению он просит меня придти в министерство иностранных дел на совещание по одному весьма важному делу. На этом совещании, кроме меня, присутствовали: военный министр, товарищ Муравьева граф Ламсдорф и еще несколько высших чиновников министерства иностранных дел. Граф Муравьев передал нам, что он докладывал Его Величеству о том, не следует ли поднять вопрос о разоружении или, по крайней мере, о том, чтобы поставить предел дальнейшему вооружению, и что Его Величество отнесся к этой мысли весьма симпатично. Потом он прочел проект обращения к представителям держав по поводу созыва мирной конференции Куропаткин возражал против такого предположения, что было естественно с его стороны, как министра военного. Я же, с своей стороны, высказал, что по моему мнению можно такое обращение не делать и не возбуждать этого вопроса, но что во всяком случае такое предложение, какое исходило от военного министра, чтобы уговорить Австрию не перевооружать свою артиллерию, потому что мы не можем угоняться за нею, является несравненно гораздо более неисполнимым и странным; но кроме того, я с своей стороны нахожу, что возбуждение вопроса о принятии мер для мирного разрешения международных конфликтов есть мысль весьма симпатичная и плодотворная, а поэтому я вполне сочувствую проекту обращения министра иностранных дел.
Обращение это и последовало 12 августа 1898 года. Это обращение вызвало общее сочувствие иностранных держав, которые все выразили Его Императорскому Величеству благодарность за принятый им почин к упрочению всеобщего мира. Затем последовала мирная конференция в Гааге, а именно 6 мая 1899 года конференция эта была открыта, а 18 мая закрыта.
После циркулярного письма министра иностранных дел с предложением, 18 мая 1898 года я имел случай говорить по этому предмету с Государем, а именно поздравил Его Величество с тем, что ему было угодно принять на себя почин такого великого и благородного дела, причем выразил Государю Императору, что не может быть никакого сомнения в том, что практических результатов от этой конференции в ближайшем будущем и даже в более или менее отдаленном будущем ожидать нельзя, так как восстановить всеобщей мир и прекратить тот, можно сказать, всеобщий разврат внедрившихся в народах, который приводит их к разрешению всех недоразумений посредством пролития крови, также трудно – как трудно проводить священные истины Сына Божия.
Мы видим, что эти истины христианские были высказаны Христом и его апостолами уже скоро 2000 лет тому назад, и все-таки еще значительная часть населения совершенно индифферентна к этим истинам, или же прямо их отвергает, и что, вероятно, еще потребуются тысячелетия, чтобы эти истины были познаны всеми народами и вошли в плоть и кровь их бытия. Точно также потребуются столетия для того, чтобы идея о мирном разрешении всех недоразумений между народами вошла в практический обиход, но тем не менее величайшая заслуга Государя, что он возбудил этот вопрос, но, конечно, будет еще большая заслуга, если в дальнейшем царствовании своем он своими действиями покажет, что мирное предложена, им сделанное, представляет не только внешнюю форму, но и содержит в себе практическую реальность. К величайшему сожалению надо признаться, что на практике покуда мысль о мирном разрешении вопроса осталась в области разговоров, и Россия сама делает пример совершенно обратный тому, что было предложено ее Монархом, ибо несомненно, что вся Японская война и кровавые последствия от этого происшедшие не имели бы места, если бы мы не на словах, а на деле руководствовались мирными великими идеями.
Глава двенадцатая. И.Л. Горемыкин
В 1899 году, после объезда губерний, в которых вводилась монополия, я поехал на некоторое время в Крым, где меня ожидала жена и дочь. Мы жили в Никитском саду. Там же в Крыму в имении, которое ныне принадлежит князю Долгорукому и которое тогда принадлежало графу Шувалову (княгине Долгорукой оно досталось по наследству) – проживал министр юстиции Муравьев. Имение это находится с правой стороны Ялты, а Никитский сад – с левой стороны. Так что для того, чтобы поехать из Никитского сада в это имение, надо употребить часа два времени.
Я приехал в Крым довольно поздно, так что Муравьев через несколько недель после моего приезда уехал из Крыма.
Когда я приехал туда, то через несколько дней поехал к Муравьеву. Муравьев обратился ко мне со следующим не то разговором, не то просьбой: Муравьев сказал мне, что ему достоверно известно, что Горемыкин должен будет оставить пост министра внутренних дел, так как Государь Император находит его человеком чрезвычайно либеральным и недостаточно твердо проводящим консервативные, в дворянском духе, идеи; при этом Муравьев прибавил, что несомненно я об этом знаю и что ему очень хочется сделаться министром внутренних дел вместо Горемыкина, что ему протежирует Великий Князь Сергей Александрович, что Великий Князь говорил уже об этом Государю, и что он, Муравьев, просит меня, чтобы я не мешал ему, т. е. в том смысле, чтобы я не проводил вместо Горемыкина Сипягина.
Я ответил Муравьеву, что, во-первых, я об этом в первый раз слышу и не верю, чтобы Государь расстался с Горемыкиным из-за его либеральных взглядов, а, во-вторых, я убежден в том, что Его Величество моего мнения не спросит. Я сказал Муравьеву, что, когда уходил с поста министра внутренних дел Дурново и Его Величество говорил со мною о том: кого назначить министром внутренних дел – Плеве или Сипягина? – то действительно я высказался за Сипягина, но в конце концов Его Величество не назначил ни Плеве, ни Сипягина, а, как ему известно, назначил Горемыкина, очевидно, по рекомендации Константина Петровича Победоносцева.
По-видимому, Муравьев никак не хотел верить тому, что я не знаю о предстоящем уходе Горемыкина. Я же с своей стороны никак не мог постичь: каким образом Горемыкин может уйти именно потому, что он недостаточно консервативен, ибо, как только Горемыкин сделался министром внутренних дел – он бросил все свои либеральные взгляды и сделался вполне консервативным.
Так, например, он высказывался за земских начальников, поддерживал их; он показал себя весьма консервативным при тех студенческих беспорядках, которые имели место в 1899 или 1898 гг.; когда студенты С. Петербургского университета произвели беспорядки, то конная полиция должна была вмешаться, ибо студенты производили беспорядки на улице около университета. Причем эта конная полиция, не употребив никаких предварительных мер для того, чтобы студенты разошлись, прямо начала с мер насильственных и избила некоторых студентов.
По этому предмету происходило совещание в квартире Горемыкина, в котором участвовал министр народного просвещения Боголепов, я и еще несколько лиц, причем Горемыкин и Боголепов весьма одобряли действия полиции.
Я высказывался против этих действий и утверждал, что беспорядки тогда прекратятся, когда будет произведено расследование: кто именно виноват, студенты или полиция. По этому предмету я написал записку в то время, которая хранится в моем архиве.
В конце концов Его Величество склонился на мою сторону и расследование было поручено ко всеобщему удивлению бывшему военному министру генерал-адъютанту Ванновскому.
Государь Император выбрал Ванновского, зная его, как человека весьма твердого, решительного и резкого, резкого постольку, поскольку резкость вообще присуща военному человеку.
Я, с своей стороны, когда последовало это назначение, несколько усумнился в том, чтобы назначение это было соответственным. Но, между тем, оказалось, что почтенный генерал Ванновский отнесся к этому делу в высокой степени добросовестно.
Нужно сказать, что Ванновский, делая свою карьеру, очень долгое время был начальником одного из Петербургских кадетских корпусов, потому привык иметь дело с юношеством, понимал и знал психологию молодых людей, о чем так часто забывают взрослые люди, которым приходится решать участь молодежи.
Ванновский признал виновной в большей степени полицию. Тогда последовали некоторые взыскания, хотя только с второстепенных чинов полиции. По-моему же мнению, надлежало бы тогда выразить неодобрение не второстепенным чинам полиции, а начальству: градоначальнику и даже министру внутренних дел Горемыкину, который в том заседании комиссии, о котором я говорил, защищал полицию и находил, что полиция безусловно так именно и должна всегда действовать.
Как я уже говорил, Муравьев ухал из Крыма ранее меня и, по-видимому, находился под тем впечатлением, что я скрываю о том, что мне известно о предстоящем уходе Горемыкина и что во всяком случае я хлопочу о Сипягине.
Я вернулся в Петербург из Крыма довольно поздно, а именно около 20 октября; Сипягин приехал из деревни 19 октября и 19 же октября был вечером у моей жены. Я был занят и увидел Сипягина лишь тогда, когда он уходил от моей жены.
Я спросил Сипягина: не знает ли он чего-нибудь о Горемыкине, что Муравьев меня убеждал в том, что будто бы, как только вернется Государь, (а Государь в то время еще был в Дармштадте) немедленно последует увольнение Горемыкина. На что мне Сипягин ответил, что он решительно ничего об этом не знает.
20 октября, т. е. на следующий день утром, я прочел указ об увольнении Горемыкина с поста министра внутренних дел и о назначении вместо него Сипягина.
Утром же у меня был Сипягин и сказал мне, что он предо мною извиняется, что вчера на мой вопрос он мне сказал неправду, но что ему нельзя было иначе поступить, так как Государь Император, решив еще перед своим отъездом за границу вопрос об увольнении Горемыкина, предложил ему, Сипягину, эту должность, и он ее принял, но при этом Государь взял с него слово, что он никому об этом не скажет, до тех пор, пока не последует приказ, а потому он не мог мне сказать об этом вчера вечером, когда я задал ему этот вопрос, и что он даже все время был в деревне, чтобы как-нибудь не проговориться. Государь разрешил Сипягину сказать об этом только его жене.