С графом Бюловым мы прежде всего говорили о войне. Он, между прочим, сказал мне, что в их министерстве иностранных дел хранится dossier, из которого видно, что еще при захвате Киао-Чао, а затем Порт-Артура я предупреждал, что это есть начало больших катастроф для России, что тогда они (кто они?) сомневались в моих предсказаниях, но теперь оказалось, что я прав, что Император Вильгельм еще недавно требовал этот dossier к себе для того, чтобы возобновить все факты в своей памяти. Бюлов очень интересовался моим мнением о ходе войны. Я высказал, что на море мы потерпим неудачи, но на суше в конце концов явимся победителями. Высказывая это мнение, во мне тогда являлось сомнение в Куропаткине и в его уверенности победить японцев на суше. Бюлов часто возвращался к разговору о том, что Вильгельм делает все, чтобы быть приятным нашему Государю, что в последнее время отношения между двумя монархами установились самые интимные, так как Вильгельм показал, что он истинный друг России.
Что касается переговоров по торговому договору, то чувствовалось, что Бюлов уверен, что я переговоров не прерву. Вообще они боялись моих резкостей, помня переговоры, бывшие десять лет тому назад. Вероятно, они из Петербурга получили удостоверение, что мне дана инструкция мирно кончить дело торгового договора. Много торговались, но в конце концов пришли к соглашению. Нельзя сказать, чтобы соглашение было свободным. С нашей стороны оно в значительной степени было стеснено фактом японской войны и открытою западною границею.
Еще перед окончанием переговоров о торговом договоре я начал вести с Бюловым беседу о том, что вследствие войны нам придется делать займы и что, в случае заключения торгового договора, мы между прочим рассчитываем на германский денежный рынок. Граф Бюлов ежедневно сносился по телеграфу с Императором, который в это время находился в норвежских водах.
На мое заявление о займе он мне ответил, что с своей стороны находит это естественным и не видит препятствий, но что Император в последнее время вообще против открытия германского денежного рынка для иностранных держав, провозглашая принцип «немецкие деньги для немцев». В подтверждение сего он показал мне несколько телеграмм, полученных им по этому предмету от Императора. Я с своей стороны предложил подписать договор в Берлине, куда и выехал.
На другой день туда приехал Бюлов. Тогда я заявил, что не подпишу договора, который уже лежал на столе в готовом виде, пока не получу официального обязательства об открыли немецкого денежного рынка. Бюлов, увидав с моей стороны такую решимость, через четверть часа дал мне письмо, разрешающее заем, а я с своей стороны тогда подписал договор.
Продолжительные переговоры мои с Бюловым оставили во мне такое о нем мнение. Это человек недурной, хитрый, не особенно деловитый и не особенно умный, но умеет хорошо говорить; вообще, как человек государственный, считаю его совершенно второстепенным. Главное его дипломатическое качество – это хитрость, пожалуй, в хорошем смысле этого слова, и главное употребление этого своего качества он практикует относительно своего Императора. Зная его слабости, он на них хорошо разыгрывает и часто прячет в карман не только личное самолюбие, но и достоинство, связанное с нравственной ответственностью первого министра.
Это, конечно, не Бисмарк, и даже не прямолинейный и честный Каприви, это наш бывший министр иностранных дел, граф Муравьев, но умнее и гораздо более образованный, чем граф Муравьев.
Из его сотрудников-министров единственно выдающейся человек по своему трудолюбию и знанию, это граф Посадовский. Собственно, я с ним вел все деловые разговоры по торговому договору. Подписавши договор, я в тот же день выехал обратно в Петербург. В этот же день был убит Плеве, о чем утром в Берлине получилась телеграмма. Как по приезде моем в Берлин, так и по окончании переговоров я получил прелюбезные телеграммы от Императора Вильгельма.
Когда я вернулся, в Петербурге шла речь о том, кого назначить вместо Плеве. Государь меня холодно поблагодарил за заключение торгового договора, но ни о чем, ни о внутренних, ни о внешних делах не говорил.
Между тем, перед выездом моим из Берлина я получил от агента министерства финансов в Лондоне д. с. с. Рутковского письмо, к которому было приложено донесение его нашему послу по поводу делаемого японским послом в Лондоне Гаяши через бывшего немецкого дипломата, проживающего в Лондоне, предложения его встретиться со мною где-либо на пути из Нордерней и войти в соглашение о мире до падения Порт-Артура, причем Гаяши заявил, что в таком случае условия мира будут более легкие для России, нежели после того, как Порт-Артур будет взять японцами. Действительно Гаяши делал это предложение.
Тогда был самый удобный случай покончить ужасную войну. Замечательно, что почти в то же время наш герой Порт-Артура генерал Кондратенко имел мужество писать Стесселю, упрашивая его донести Государю откровенно о положении дела, рекомендуя, чтобы избегнуть больших бедствий для России, войти в мирные переговоры с Японией.
Если бы тогда мне было поручено вести переговоры, то вероятно, дело ограничилось бы тем, что мы потеряли бы Квантунскую область с Порт-Артуром и влияние наше в Kopee, но за нами осталась бы вся южная ветвь восточно-китайской ж. д. и весь Сахалин, а главное в нашей истории не было бы позорных Ляоянов, Мукденов и Цусим.
В Германии я не получил никаких указаний по поводу предложения Гаяши. Вернувшись в Петербург, граф Ламсдорф мне сказал, что соответствующее донесение нашего посла графа Бенкендорфа было получено и представлено Его Величеству, но не имело никаких последствии. Государь вообще, не разговаривая со мною ни о каких делах, не говорил и об этом деле. Тогда я был в первой моей опале. Я сейчас же после представления Государю уехал к себе в Сочи, где и пришлось пережить известие о поражении при Ляояне.
Куропаткин, отступив в Мукдене издал упомянутый приказ, что больше отступлений не будет, но я уже перестал верить Куропаткину, убедившись в правильности сделанного мне много лет тому назад определения его А.А. Абазой «умный, храбрый генерал, но с душою штабного писаря». Меня не смущали отступления, как система действий, ибо они входили или должны были входить в план действий, но они внушали мне сомнения и разочарования, потому что отступали вынужденно, с громадными потерями, тогда, когда хотели идти вперед. Мы к войне не были готовы, потому что не хотели ее. Никто к ней серьезно не готовился. Главным образом потому мы ее и проиграли, но мы ее проиграли позорно и ужасно, потому что все, что делалось в последние годы, а в том числе и ведение войны – была ребяческая игра, часто науськиваемая самыми дурными инстинктами.
Все что мы пережили не образумило Того, Кого это прежде всего должно было образумить. Эта игра ведется и теперь, и ох, как дурно она может кончиться!.. (сие писано 13 августа нашего стиля 1907 г.).
Не желая войны, ответственные министры хотели соответственно и вести дела, и войны бы не было, но неответственная банда внушила Государю, что можно не желать войны, но действовать, не признавая ничьих интересов, «моему нраву не препятствуй». Государь не желал войны, но действовал так, что война сделалась неизбежной. *
30 июля 1904 г. произошло выдающееся событие в истории Российской Империи, а именно рождение наследника Алексея Николаевича. 11 августа произошло его крещение. Я часто себе задаю гамлетовский вопрос, что будет с этим августейшим юношей, и молю Бога о том, чтобы в нем Россия нашла успокоение и начала новой своей жизни в полном величии, соответствующем духу и силе великого русского народа. Дай Бог, чтобы это было так.
Глава двадцать вторая. Назначение Святополк-Мирского министром внутренних дел. Указ 12 декабря 1904 года
* После убиения Плеве явились различный интриги, кого провести в министры внутренних дел: так некоторые рекомендовали Штюрмера, бывшего директора канцелярии у Плеве и даже Штюрмер представился Государю. Какой он имел с Государем разговор, мне неизвестно. Другие указывали на генерала Валя, который был товарищем министра внутренних дел одно время при Плеве, наконец, Государь остановился на Мирском, главным образом вследствие особой рекомендации его Государю со стороны Милашевич (Гендов), которая по первому мужу была Шереметьева (начальник конвоя при Александре III-м), а по рождению графиня Строганова, дочь принцессы Лейхтенбергской, дочери Императора Николая I Марии Николаевны.
Государь, еще будучи наследником, часто бывал у Шереметьевых и с ней был в очень хороших отношениях, и она оказала большое влияние на назначение Мирского. Мирский сам по себе, как я уже имел случай говорить, представлял и ныне представляет человека выдающегося по своей нравственной чистоте. Это человек совершенно кристально чистый, безукоризненно честный, человек высоких принципов, редкой души человек и очень культурный генерал генерального штаба.
Конечно, назначение Мирского представляло собой своего рода флаг. Когда Мирский был назначен, я был на Кавказе; в Сочи. Мирский почему-то считал, что я должен быть назначен вместо Плеве, а потому, когда он сделался министром, то дал мне телеграмму, как будто оправдывая себя. Я ему от всей души ответил, выражая глубокую радость и удовлетворение по поводу его назначения. К сожалению Мирский был назначен очень поздно, когда уже Россия была так революционизирована внутренними событиями, а ранее неудачами на войне, что переменить положение дела было для него непосильно, тем более, что Государь, назначив его, все-таки продолжал слушать советы крайних реакционеров, которые мешали Мирскому принять новый курс внутренней политики. При этом я должен сказать, что Мирский при всех его высоких нравственных качествах, с точки зрения государственной опытности, был новичком, да и характер у него довольно мягкий. С этой точки зрения, конечно, он не соответствовал тому трудному положению дела, в котором находился бы всякий министр внутренних дел.