Во время моего министерства почти Все высшие учебные заведения были закрыты. Большинство профессоров либеральничало, и многие выходили из рамок спокойного благоразумия, но я был уверен, что при том уважении, которое сумел внушить к себе министр народного просвещения граф И.И. Толстой, все в непродолжительном времени успокоится.
И действительно, 17 октября значительно уменьшило угар в среде профессоров, и после летних вакаций все высшие учебные заведения открылись, но тогда уже министром народного просвещения – был Кауфман.
До 17 октября были постоянно беспорядки в высших учебных заведениях, и эти беспорядки поглотили внимание высшего начальства. При графе Толстом в моем министерстве оказалось, что дух беспорядков давно проник и в средние учебные заведения, но только это скрывали. Граф Толстой ввел так называемые родительские комитеты при гимназиях, которым давалось право следить за поведением учащихся и за общим порядком учебного заведения. Комитеты эти принесли большую пользу в смысле направления учебных заведений к спокойным занятиям.
Теперь министр народного просвещения бесшабашный Кассо эти комитеты стремится уничтожить, вероятно, находя их весьма либеральными учреждениями. Граф Толстой входил в Совет с представлением об уничтожении ограничительных норм для приема евреев в учебные заведения, исходя из той, по моему мнению, совершенно правильной мысли, что самое естественное разрешение еврейского вопроса заключается в приобщении их к национальному образованию. Совет министров после продолжительного обсуждения этого вопроса склонился к принятию предложения министра народного просвещения.
Журнал был представлен на утверждение Государя Императора. Его Величество не утвердил журнал, а вернул его с резолюцией, что Он даст по этому предмету указания впоследствии.
Столыпин сначала предполагал также оказать некоторые льготы еврейству в смысле уничтожений некоторых ограничений, относительно его существующих. По этому предмету был составлен журнал и представлен Его Величеству. Государь снова резолюцией отложил решение вопроса. Затем Столыпин, видя, что можно иметь в будущем хорошие перспективы, налегая на евреев и взяв курс неонационализма, иначе говоря, лозунг гонения всех русских подданных нерусского происхождения (⅓ или около шестидесяти миллионов жителей Российской Империи), начал вводить новые ограничения для еврейства и существовавшие нормы для евреев в учебных заведениях еще более сузил.
Теперь идет сплошная травля евреев, и я думаю, что натравщики сами не знают, куда они идут и что полагают этим достигнуть. Можно не симпатизировать евреям, можно считать эту нацию как бы носящую клеймо проклятия, но все-таки евреи суть люди, русские подданные, евреи суть русские граждане, и другого способа борьбы или обращения с ними, чем который принят во всех цивилизованных странах (Германии, Франции, Англии, Италии, Америке и пр. и пр.), не существует, как постепенное приобщение их к общей и равноправной гражданской культуре.
Хотелось мне сказать несколько слов об еврейском вопросе во время моего премьерства. Нужно сказать правду, что во время освободительного движения евреи играли выдающуюся роль в смысле раздувания, а иногда и руководства смутою. Конечно, такое положение в значительной степени объясняется и, пожалуй, оправдывается тем особливо бесправным положением, в котором они находились, а равно теми погромами их чернью, которые правительство не только допускало, но само устраивало. Так, например, громаднейший погром в Кишиневе был прямо устроен Плеве, но все-таки факт исключительного участия евреев в смуте и революционной каше остается неоспоримым фактом.
Как только я стал премьером, еврейская депутация с бароном Гинзбургом во главе (человеком почтенным и весьма богатым) просила быть принятой. Я ее принял. Помню, что кроме барона Гинзбурга были: Винавер (присяжный поверенный, будущий выдающейся член первой Государственной Думы от города С. Петербурга), Слиозберг (также присяжный поверенный), Кулишер (тоже присяжный поверенный, которого я еще знал в Киеве, когда он принимал участие в весьма либеральной по тому времени газете «Заря»), Варшавский (довольно богатый человек, сын очень богатого и известного Варшавского, строителя железных дорог и сочлена пресловутой интендантской компании Горвиц-Коган, и Варшавский в прошлую восточную войну 70-х годов) и другие. Они явились ходатайствовать, чтобы я просил у Государя и провел еврейское равноправие в России.
По этому поводу я им откровенно высказал, что, как всем известно, я не юдофоб и считаю, что в конце концов другого решения еврейского вопроса в будущем, как то, которое имело место во всех цивилизованных странах, как предоставление евреям равноправия, нет, но, во-первых, это может быть сделано лишь постепенно, ибо в противном случае в некоторых сельских местностях еврейское равноправие может вызвать не искусственные, а действительные погромы, а, во-вторых, для того, чтобы в то время я мог поднять вопрос о предоставлении существенных льгот еврейству или, вернее говоря, для того, чтобы я мог выставить принцип еврейского равноправия, необходимо, чтобы еврейство усвоило себе совсем иное поведение, нежели то, которому оно следовало. Оно должно во всеуслышание заявить Монарху и свое заявление подкрепить соответствующим поведением, что оно ничего от Его Величества не просит, кроме одного обращения с ними, как со всеми остальными подданными. Между тем в последнее время евреи являются деятелями в различных политических партиях и проповедуют самые крайние политические идеи. Я им говорил: «Это не ваше дело, предоставьте это русским по крови и по гражданскому положению, не ваше дело нас учить, заботьтесь о себе. Вот вы увидите, посколько от такого поведения вашего, которому вы теперь следуете, вы и ваши дети пострадают».
Барон Гинзбург заявил, что он совершенно разделяет мое мнение. Слиозберг и Кулишер также заявили, что и они разделяют мое мнение. Остальные же присутствовавшие евреи не соглашались с моими увещеваниями. В особенности возражал Винавер, заявивший, что теперь настал момент, когда Россия добудет все свободы и полное равноправие для всех подданных, и что потому евреи и должны всеми своими силами поддерживать русских, которые этого добиваются и за это воюют с властью. Так свидание это и кончилось.
Затем, когда я оставил пост главы правительства и был во Франкфурте, на Майне (летом 1907 года), то главы тамошних евреев просили с ними свидеться. Я виделся с ними у Аскенази (богатого франкфуртского гражданина, почтенного человека, русского по происхождению, которого издавна знал); там присутствовали главные представители немецкого еврейства, и из Берлина приехал известный доктор Натан.
Я им опять говорил то же, и то, что мне возражал Винавер в Петербурге, говорил Натан во Франкфурте. Из Франкфурта я приехал в Париж, там я виделся у барона Эдуарда Ротшильда с несколькими французскими евреями. Я им опять повторил то же; они мне ответили, что они моего мнения, но что они бессильны подействовать на русское еврейство. Я думаю, что теперь евреи видят, кто был прав: я или их бестактные и, если не сказать более, советники. Никогда еврейский вопрос не стоял так жестоко в России, как теперь, и никогда евреи не подвергались таким притеснениям.
Анархических покушений на представителей власти в мое время было относительно высших лиц сравнительно мало, но относительно мелких чинов, преимущественно полицейских, довольно много. Тем не менее на меня, особливо на Дурново, происходила постоянная охота. Я жил в запасном доме Зимнего дворца, у меня не было никакой охраны, но я постоянно получал предупреждения от департамента полиции, чтобы я не ездил туда-то и не выходил совсем в некоторые дни. Я не обращал на эти предупреждения никакого внимания не оттого, чтобы я не боялся смерти, но потому что считал, что в моем положении бояться нельзя, ибо на меня все смотрят. Я ежедневно выходил пешком, а чаще всего ездил на своем автомобиле, всем известном, в особенности по его шумливости. Бог мне дал такой характер, что я боюсь опасности, когда далек от нее, и боязнь эта проходит, когда она ко мне близка или находится передо мною. Дома я ее боялся, а когда выходил на улицу, то страх проходил.
Дурново также бравировал опасностью. Он имел вне дома очень хорошую знакомую, к которой ежедневно ходил, что составило заботу его охраны. Впрочем, в мое время даже министр внутренних дел имел самую маленькую охрану. Это уже во времена Столыпина начали тратить на охрану премьера миллионы, строить крепости в месте жительства премьера (Елагинский Дворец), переодевать охранников в служителей Государственного Совета, Думы, в лакеев, в извозчиков и кучеров, что не спасло Столыпина от пули охранника Багрова. Должен сказать, что эти безумные траты на охрану нисколько не выражали, что Столыпин был трусом. Нет, он был несомненно храбр, но это была своего рода мания.
Когда я оставил пост главы правительства, ко мне пришел мой большой приятель, князь Меликов (умерший), тифлисский предводитель дворянства, и передал мне, что у него были сегодня два члена Думы, крайние революционеры-анархисты, и выражали искреннюю радость, что я ушел, ибо я должен был быть убитым одним из их товарищей, вынувшим жребий, и что все-таки им меня было жалко, так как я тоже уроженец Кавказа и я равно, как и мои родители, на Кавказе пользовался уважением и любовью.*
Глава сорок пятая. Моя отставка
* Из всех моих предыдущих заметок едва ли не ясно то, что мне, как участнику и близкому свидетелю всего происшедшего, ясно как Божий день, что Император Николай II, вступивши на престол совсем неожиданно, представляя собою человека доброго, далеко не глупого, но не глубокого, слабовольного, в конце концов человека хорошего, но унаследовавшего все качества матери и отчасти своих предков (Павла) и весьма мало качеств Отца, не был создан, чтобы быть Императором вообще, а неограниченным Императором такой Империи, как Россия, в особенности. Основные Его качества – любезность, когда Он этого хотел (Александр I), хитрость и полная бесхарактерность и безвольность.