Велика была его вера, но, увы, она не спасла его дела.
Такою же дорогою дошла к дверям моей квартиры и начальница Иверско-Алексеевской обители в Туапсе, монахиня Мариам, и рассказала мне свою поистине трагическую историю.
Проживала в Екатеринодаре зажиточная мещанская семья, богобоязненная и религиозно настроенная, жившая на попечении старика отца и состоящая из трех дочерей, одна другой краше. В числе знакомых этой семьи был старец Софроний, которого молва называла великим подвижником и за которым толпы народа ходили следом, признавая его святым. Почитала старца Софрония и помянутая семья, и когда старик отец заболел и лежал уже на смертном одре, то, призвав к себе старца Софрония и указав ему на своих юных дочерей, сказал ему:
"Тебе я поручаю чистые и невинные души детей моих. Береги их и доведи до Престола Божьего". Сказав это, старик скончался, а сироты остались на попечении старца Софрония, который посоветовал им распродать все свое имущество и на вырученные деньги основать монастырь, принять иночество и подвигами и трудами спасать свои чистые души вдали от заразы мирской. Так они и сделали. Долго длились поиски удобного места, пока не отыскали подходящего, подле Туапсе, в одном из живописных ущелий Кавказских гор. Работа закипела, и не прошло и двух лет, как на купленном участке воздвигли монастырские корпуса и был заложен фундамент для каменного храма. Временно же богослужение совершалось в домовой церкви, при покоях начальницы общины.
Все более и более ширилась слава юной Алексеевской общины, и начальница уже заручилась согласием Преосвященного Андрея, епископа Сухумского, о переименовании общины в монастырь. Как свеча пред Богом горела юная обитель среди Кавказских гор; как трудолюбивые пчелы, работали сестры-подвижницы день и ночь над Божьим делом. Монахиня Мариам и ее сестры не только отдали обители все свое имущество, но перевезли туда прах покойных родителей, самое дорогое, что имели, мечтая быть похороненными рядом с этими, бесконечно дорогими им, могилками. Старец Софроний проживал в нескольких верстах от обители, где ему построили келью и оттуда он приходил на богослужение в юную, созданную и его мыслью, и, его трудами обитель... Тихо и мирно протекала жизнь обители, пока прежний благочинный не получил иного назначения, а на его место был назначен настоятель одного из храмов г. Туапсе, священник Краснов, или Красницкий, точно не помню его фамилии.
С него и начались те ужасы, какие, в результате, разгромили обитель и развеяли сестер по всему белому свету...
Этот священник имел двух сыновей – ярых революционеров, побывавших не только в тюрьме, но, кажется, и на каторге, и сам был революционером и страшным человеком... Он вошел в доверие к епископу Андрею, также известному своими антимонархическими взглядами, и епископ, вчера создавший юную обитель, стал сегодня разрушать ее, но не своими руками, а руками своего заместителя, преосвященного Сергия Сухумского.
"Да как же это!" – взмолилась несчастная монахиня Мариам к епископу Андрею, покидавшему Сухумскую епархию и переезжавшему в Уфу: "Вы же сами помогали все время обители, а теперь наговорили столько дурного против нее новому Владыке"...
"Ничего, ничего", – утешал епископ Андрей, вооружая одновременно против обители своего заместителя и всецело доверяясь благочинному-революционеру, создавшему непередаваемо гнусную легенду о безнравственном поведении старца Софрония и об отношениях к нему сестер молодой общины.
Как только был пущен такой слух, так Преосвященный Сергий стал буквально терзать обитель своими ревизиями и дознаниями, пока, наконец, не разогнал всех сестер, с начальницею монахинею Мариам, и назначил новую начальницу, которая привезла с собою и новых сестер, а прежних пустила по белу свету...
Рассказав историю разгрома обители, монахиня Мариам добавила, что об этой истории известно и Великой Княгине Елизавете Феодоровне, с любовью приютившей у себя часть развеянных в разных местах сестер Алексеевской общины, и графине С.С. Игнатьевой, и очень многим другим, с негодованием отвергавшим гнусную клевету и желавшим всемерно помочь ей. Рассказ монахини Мариам был так искренен, сама она производила такое глубокое впечатление своею пламенною верою, своею, не внушавшей мне ни малейшего сомнения, чистотою, а имя Преосвященного Андрея (в мире князя Ухтомского) было так хорошо мне известно как имя "передового" и путаного человека, что, выслушав этот рассказ, я немедленно же полетел к Обер-Прокурору В.К. Саблеру и горячо просил его заступиться за несчастную обитель. Я имел, кроме того, и добрые отзывы об обители и со стороны своего начальника, Статс-Секретаря Государственного Совета С.В. Безобразова, владельца небольшого имения, расположенного вблизи Алексеевской общины, также просившего меня заступиться за разоренную обитель. Поэтому я ехал к В.К. Саблеру в полном убеждении, что он был введен в заблуждение докладами епископа Сергия, о котором тоже отзывались неодобрительно...
"Что за странный обычай, – сказал я В.К. Саблеру. – Каждый раз, когда требуется оклеветать другого, пользуются непременно обвинением в безнравственном поведении... Ведь ясно, почему выбирают именно это, а не другое какое-либо обвинение... Всякое другое допускает проверку; а это труднее всего проверить, и ему легче всего верят... Кто же станет совершать безнравственные поступки при свидетелях, и, следовательно, какая цена таким свидетельским показаниям! И, притом, обвинения совершенно неправдоподобны: старцу Софронию, говорят, уже 80 лет"...
"Это ничего не значит", – многозначительно ответил В.К. Саблер и засмеялся.
Так моя миссия у В.К. Саблера ничем и не кончилась.
Как я ни убеждал Обер-Пркурора, что единственная просьба монахини Мариам заключается в командировании кого-либо для производства тщательной ревизии на месте, для ознакомления с революционной деятельностью благочинного обители; как я ни доказывал, что нельзя же подвергать таким непосильным испытаниям веру создателей обители, отдавших последней все свое имущество и изгнанных из обители, брошенной в руки тем, кто теперь глумится над этой верою, но В.К. Саблер был непреклонен и сказал лишь, что я всегда всем верю и всегда во всем ошибаюсь, что у него имеются бесспорные доказательства виновности как старца Софрония, так и сестер обители, в том числе и монахини Мариам. Прошло несколько лет...
Я вошел в Синод в качестве Товарища Обер-Прокурора и немедленно же заявил, что дело Иверско-Алексесвской общины должно быть расследовано, ибо нельзя делать выводов только на основании одних письменных донесений с места, не проверив их и не видев даже старца Софрония... Мое заявление встретило оппозицию со стороны иерархов, признававших донесения Преосвященных безапелляционными и усматривавших в проверках их чуть ли не оскорбление епископа. С этим взглядом я не согласился и настоял на своей личной поездке, правда, только в январе 1917 года, ибо моя поездка, под разными предлогами, затягивалась. 25 января я выехал на Кавказ, заехав по пути, в Харьков для вручения Величайшего рескрипта начальнице женского епархиального училища Е.Н. Гейцыг.
Тормозилась моя поездка не только Синодом, но и... А.Осецким, задерживавшим выдачу прогонных денег и мстившим мне за многое, в том числе и за то, что я не допустил его поездки в Москву на праздники Рождества Христова. Ссылаясь на необходимость обревизовать какое-то Синодальное училище, – не помню теперь в точности какое, – А.Осецкий намерен был выехать в Москву во главе целой комиссии чинов Хозяйственного Управления и подал соответствующий рапорт Обер-Прокурору, который и разрешил поездку, о чем и предуведомил меня. В качестве Товарища Обер-Прокурора, я, не имея права входить в рассмотрение вопроса по существу, должен был ограничиться лишь утверждением вопроса ассигновки на поездку. Когда А.Осецкий явился ко мне за этим и представил мне эту ассигновку, начисленную им в несколько тысяч рублей, то эта сумма была признана мною чрезмерной, и я не только не утвердил ассигновки, но и сообщил Н.П. Раеву, что в такой поездке нет ни малейшей надобности, ибо Москва имеет Синодальное управление, какое и может обревизовать училище и донести о своей ревизии Св. Синоду. Н.П. Раев не был мелочным и не только не обиделся на меня, но даже выразил благодарность и взял свое разрешение назад.
Слухи об этой поездке проникли в печать, и в газетах появилась статья под заглавием: "Увеселительная поездка А.Осецкого в Москву", в которой хорошо осведомленный о вопросе автор высмеивал А.Осецкого и доказывал, что, как ни хитро была задумана и обставлена поездка, однако А.Осецкому не удалось обойти Товарища Обер-Прокурора.
Все это до крайности взбесило А.Осецкого и, в результате, при исчислении прогонных денег на мою поездку на Кавказ, рассчитанную на месячный срок, мне было отпущено всего около 700-800 рублей, если не ошибаюсь. Такой была мелкая месть мелкого человека! Отпущенная сумма, конечно, не смутила меня, и перерасход был покрыт моими личными средствами, ибо, разумеется, я не считал для себя возможным входить в пререкания по этому вопросу с г. Осецким.
Глава LXXIV. Евгения Николаевна Гейцыг
Трудно передать то настроение, тот духовный подъем, какой, по милости Ея Величества, благостнейшей Государыни Императрицы Александры Феодоровны, охватил всю Харьковскую епархию, склонившеюся перед начальницею женского епархиального училища Евгенией Николаевной Гейцыг в признании ее великих заслуг перед епархией, нашедших трогательную оценку с высоты Престола. В летописях епархиальной жизни именной Высочайший рескрипт скромной провинциальной труженице был, конечно, событием необычайным, не имевшим примера, и неудивительно, что это торжество было залито не вином и шампанским, а слезами умиления, исторгавшими горячие молитвы к Богу о здравии и благоденствии Императрицы. Прибыв, вместе с архиепископом Антонием, 28 января 1917 года, в епархиальное училище, я застал там начальницу Е.Н. Гейцыг, окруженную детьми, учительским персоналом и местным духовенством.