В каждом занятом ими городе взламывались запертые лавки и квартиры, жителей выгоняли, обыскивали, отнимали оружие и драгоценности и по явственному усмотрению, если кто не понравится, того тут же и расстреливали. В этом большевическом скопище царила полнейшая безнаказанность всех преступлений и, как я неоднократно мог наблюдать лично, у солдат муравьевской армии все карманы были набиты золотом и все пальцы унизаны кольцами и драгоценными камнями. Так как я слушал адъютанта без возражений, то он, становясь все откровеннее, наконец предложил мне поступить на службу к Муравьеву. "Не пройдет двух-трех месяцев, товарищ, – сказал он, – как у вас накопится от 10 до 15 фунтов золота... Это дело чистое". Я поблагодарил за такое предложение, но от такого "чистого" дела отказался...
У Муравьева встретился я, между прочим, с лейтенантом Раскольниковым, тогдашним народным комиссаром по морской части, молодым человеком лет 25, довольно сумасбродным, но необыкновенно нахальным и чрезвычайно элегантным. Этот зеленый юноша долгое время управлял у большевиков морским ведомством, но ни в чем не проявил своей деятельности, так как в то время у России уже не было военного флота. Впрочем, Раскольников расстрелял несколько десятков матросов. Он отправлял на тот свет всякого, кто ему не нравился. Со времени утверждения владычества большевиков такой образ действий стал обычным в Советской России. Каждый занятый красноармейцами город отдавался на два-три дня на расправу "победителям". Красноармейцы являлись господами города, грабили все, что хотели, расстреливали всех, кто по их усмотрению представлялся достойным расстрела, мучили и насиловали женщин и заставляли их голыми бегать по улицам.
В паническом ужасе терроризованные жители пытались укрываться в прилегающих лесах, оставляя свои дома на разграбление красноармейцев.
Неоднократно приходилось мне видеть собственными глазами расстрелы. Расстреливали поодиночке или по нескольку человек зараз – для большевиков число жертв не имело значения. Дело шло о "подозрительных" личностях, а подозрительным является всякий "свободный" гражданин "самого свободного государства в мире", поскольку такой гражданин дозволил себе не одобрить распоряжений правительства... Большевические палачи могли бы, конечно, одновременно и сразу расстрелять всех осужденных. Но это делается совершенно иначе. Расстреливать их последовательно, одного за другим, с более или менее длительными промежутками, это, разумеется, гораздо интереснее и "забавнее"...
...Припоминается мне, как в качестве врача при красноармейском отряде мне довелось быть очевидцем ужасающего зрелища. Мужики волочили за платье старую помещицу по всему дому и с криками и хихиканьем толкали и били бедную старуху. Остановить бесстыдное поведение озверелой толпы не было никакой возможности. Всякого, кто произнес бы хоть одно слово осуждения этому неистовству, растерзали бы тут же на месте. Старая помещица была хромая и, как потом свидетельствовали сами крестьяне, была в высшей степени благородной и сострадательной женщиной. Во время войны она потеряла двух сыновей, которые в свое время пользовались любовью местного населения. Теперь же озверелая толпа избивала палками несчастную хромую женщину, колола ее навозными вилами и, наконец, сбросила бездыханное тело с балкона в сад, и тут же продолжалась бесстыдная потеха, пока, наконец, эти скоты увидали, что их жертва уже не дышит. После этого тело бросили в навозную яму и начался грабеж помещичьего дома, на что из трусости не решались на глазах хромой женщины! Тотчас же зарезали несколько коров, гусям, уткам и курицам свернули головы и несколько породистых лошадей в бессмысленном порыве к уничтожению просто застрелили. По окончании своей работы чернь разошлась по домам, и уже на следующий день слышно было на деревне, как мужики между собой говорили, что по-настоящему "напрасно" было убивать. Имение, о котором идет речь, было расположено в Орловской губернии и описываемое происшествие относится к 1919 году. Несколько недель спустя эта деревня была занята деникинскими войсками. Тотчас же мужики произвольно наметили из своей среды трех односельчан, которые и были выданы ими "белым" как убийцы помещицы, хотя, несомненно, в убийстве и грабеже участвовала вся деревня, вынесшая такой необычный приговор, и после убийства мужики заставляли своих детей плевать в лицо убитой помещицы... Подобные происшествия показывают, как проникла в душу народную зараза садизма. Толпа всегда остается толпой и бессовестным демагогам нетрудно доводить эту толпу до самых диких проявлений безумной жажды истребления и утонченного садизма. Нравственный уровень толпы всегда бесконечно ниже нравственного уровня составляющих ее отдельных личностей, и поэтому толпа всегда является средой, наиболее подходящей для того, чтобы претворить в действия наносные внушения. Большевики блестяще сумели разнуздать все тлетворные и преступные начала, дремавшие в душе русского народа. Большевический террор, по моему мнению, является ни чем иным, как широким разлитием той волны садизма, которым воодушевлено большинство Комиссаров и их подчиненных. Наверно, многие читали роман известного французского писателя Октава Мирбо "Сад мучительства" ("Le jardin des supplices"), в котором до мельчайших подробностей мастерски описаны ужасы китайских тюрем с их утонченными пытками. Я убежден, что ужасающие описания, заключающиеся в этом романе вполне соответствуют тому, что в наши дни стало обыденным явлением в Советской России. Правда, в Советской России нет садов мучительства, но есть зато дома мучительства и смерти...
До сих пор имеются наивные люди, которые полагают, что расстрелы и казни прекратились в Советской России уже потому, что мол, все "контрреволюционеры" уже давно расстреляны. Такое воззрение коренным образом ошибочно: несмотря на двукратно объявленную отмену смертной казни, умерщвление непрерывно продолжается. Перемена заключается только в том, что теперь советское правительство не допускает более всенародных казней.
Встает предо мною, как сейчас, картина казни, при которой мне пришлось присутствовать по обязанности службы летом 1919 года в Латвии, в Вилионах. Осужденный шел посреди улицы, со связанными за спиной руками, с какой-то бессознательной улыбкой на лице, окруженный толпою очень весело настроенных латышских стрелков, которые наряжены для его расстрела; за этим шествием бежала толпа, состоящая, главным образом, из женщин и детей, так как мужчины были на работе в поле. Тут толпа вела себя молчаливо и сдержанно. Осужденный, которому по прибытии на место казни развязали руки, сам снял сапоги. Дело происходило на старом военном стрельбище, в конце которого была вырыта яма. Осужденному было приказано стать на краю этой ямы. Он молчал, глаза смотрели спокойно и на лице его, окаймленном светлорусой бородой, играла все та же мечтательная улыбка. Осужденный казался мне чрезвычайно симпатичным. За что же, спрашивается, подлежал он расстрелу? Оказывается, бывши при старом правительстве полевым жандармом, он в начале революции, разразившейся целым рядом преступлений, поджогов и грабежей, арестовал нескольких негодяев. Окончательное торжество переворота не только вернуло этим людям свободу, но еще возвело их на высоту власти. Таким образом, эта казнь являлась самой низменной местью. Этого человека, обреченного на смерть, обвиняли в том, что он "возбуждает народ против Советов", и так как и в России, и в Латвии найдется сколько угодно свидетелей, которые за несколько фунтов хлеба готовы подтвердить все, что от них потребуется, то, понятно, виновность полевого жандарма была легко доказана. Осужденный стоял за ямой у самого края. "Послушайте-ка, товарищ, – сказал громко, с дьявольской улыбкой латышский окружный комиссар, – небось вы сами видите, что при таком положении вы после выстрелов не попадете в яму; станьте впереди ямы, так-то лучше будет, да и поскорее... а то нам времени терять не приходится." Осужденный повиновался, обошел вокруг ямы и молча стал там, где ему было приказано. Продолжая улыбаться, он скрестил руки на груди, повернулся левою стороной навстречу пулям и остался в ожидании. Три латышских стрелка приложились и целились... Грянули выстрелы. Жертва покачнулась и упала вперед, ноги скользнули в яму, но туловище в согнутом положении оставалось на поверхности земли вне ямы. Глаза несчастного оставались полуоткрытыми, и из уст вырывались душу раздирающие стоны и рыдания. Оказывается, латышские садисты, с дьявольской преднамеренностью всадили своей несчастной жертве все три пули в живот. Окружной комиссар расхохотался: "Вот так фокус, это на редкость: наполовину снаружи, наполовину в яме", – сказал он, обращаясь к своим подчиненным. Вынув затем из кармана револьвер, он всадил жертве пулю в голову и пинком ноги столкнул тело в яму. Убитого засыпали землей, но без могильной насыпи. Грядущие поколения не должны знать о том, сколько тлеет мертвых костей по полям и лугам, по лесам и долам, и неведомы будут они всем, когда исчезнут последние свидетели их умерщвления.
Таких зрелищ, какие описаны мной в первых двух главах, вы теперь более в Советской России не увидите. Всенародные расстрелы в Советской России прекращены или стали столь редки, что являются скорее исключениями. Смертоубийства несомненно продолжаются, но уже совершенно иными приемами, чем в начале большевического владычества. Советские правители при своих кровавых расправах решили избегать гласности... Ночью подъезжает к дому грузовик. Раздается оглушительный звонок, обитатели дома поспешно одеваются и осторожно отворяют дверь. Трое или четверо вооруженных людей спрашивают имя стоящего за дверью. Изнутри следует ответ. "Так и есть, – говорят вооруженные, – идемте с нами". "Боже Милостивый, куда же это?" – слышно из-за двери. "Так, пустяки, вас подозревают в занятии спекуляцией, вас требуют к следователю". – "Следует мне взять с собой что-нибудь, доказательство моей невиновности или вообще еще что-нибудь?" – "Ничего не надо, только вы не ломайтесь, через несколько часов будете дома!" На улице потревоженного от сна человека ожидает грузовик, на котором из сколоченных досок устроено закрытое помещение. О