В соответствии с обязательствами, принятыми на себя американцами, выставка должна была продолжаться всего месяц, но наплыв зрителей заставил моих хозяев продлить ее. Поскольку их помещение нужно было освободить, они договорились с Национальной академией рисунка, что после закрытия выставки все мои картины будут перевезены в обширную галерею Академии на 23-й улице. Там они, ко всеобщему удовлетворению, экспонировались еще месяц, притом в лучших условиях, и получили таким образом нечто вроде официального признания.
После этого первого успешного опыта я договорился с американцами устроить в начале следующего зимнего сезона вторую выставку столь же крупных размеров, на которой будут, однако, представлены не одни импрессионисты, но также картины школы 1830 года и других известных художников, чтобы публика могла их сравнить с произведениями новой школы.
Восемнадцатого июля мы с сыном вернулись в Париж и сразу же занялись подбором коллекции, достойной поставленной нами цели. В октябре мы отправили ее в Нью-Йорк, и мои сыновья Жозеф и Шарль отплыли туда, чтобы принять картины и выставить их в галерее на Мэдисон-сквер. Я собирался выехать вслед за ними, чтобы поспеть к открытию выставки, но мое отплытие задержалось в связи с неожиданными серьезными затруднениями, вынудившими меня остаться в Париже до марта следующего года.
Нью-йоркские торговцы, отнюдь не мешавшие мне при первой моей попытке, поскольку они были уверены в полном ее провале, теперь, когда я добился успеха, решили воспрепятствовать беспошлинному ввозу второй партии моих картин. С этой целью они направили в Вашингтон категорический протест против предоставленной мне привилегии. Их ходатайство, усиленно поддержанное политиканами, вынудило правительство предупредить «American Art Association», что впредь со всего присланного мною будет взиматься пошлина. В то время таможенные сборы были весьма высокими, так что нам пришлось бы уплатить колоссальную сумму. Весьма раздосадованные таким решением, мои американские коллеги предприняли ряд шагов с целью его отмены и в конце концов добились того, что мои картины, уже много месяцев лежавшие на таможне, были на этот раз освобождены от пошлины, но при условии, что их не будут продавать, а лишь выставят, после чего все они без исключения будут отправлены обратно во Францию. Те же полотна, которые любители пожелают купить, не могут быть переданы им немедленно, а должны быть высланы из Парижа с уплатой обычной пошлины. Нам пришлось согласиться на поставленные условия, но все эти переговоры отняли столько времени, что залы на Мэдисон-сквер оказались уже заняты и нашу выставку пришлось устроить в галерее Национальной академии рисунка, где публика встретила ее с той же радостью, что и первую. Открылась она лишь 25 мая 1887 года, когда деловой сезон в Нью-Йорке уже подходил к концу. Тем не менее она увенчалась успехом, но в финансовом отношении результаты ее не оправдали наших ожиданий и были далеко не такими, какие она дала бы, если бы открылась в начале зимы. На ней фигурировало большое число выдающихся произведений Дега, Моне, Сислея, Ренуара, Писсарро, мисс Кэссетт и других представителей современной школы, а также 10 больших картин Пюви де Шаванна (первые его вещи, которые пересекли океан), в том числе «Бедный рыбак», находящийся сейчас в Люксембургском музее, «Магдалина», в прошлом году купленная у нас Франкфуртским музеем, и великолепные уменьшенные повторения картин из Пантеона и Амьенского музея. Делакруа был представлен «Смертью Сарданапала» и «Покаянием», которое приобрел позднее Бостонский музей. Экспонировались также значительные произведения Т. Руссо, Жюля Дюпре, Курбе, Добиньи, Эннера и др.
Помехи, чинимые ввозу наших картин, вынудили нас действовать по-иному. Мы решили сами вести свои дела и сняли в Нью-Йорке помещение, куда, уплачивая пошлину, стали привозить те или иные картины, которые надеялись легко продать. Этот опыт удался, и мы обосновались в доме на 5-й авеню, а несколькими годами позже, когда размах операций возрос, перебрались в красивое здание, принадлежавшее нашему лучшему американскому клиенту и другу Г. О. Хэвемайеру, чье изумительное собрание состоит исключительно из шедевров, в большинстве случаев проданных ему нами. Чтобы составить представление об этой коллекции, достаточно упомянуть, что в ней 8 великолепных полотен Рембрандта, 30 – Коро, 20 – Мане, штук тридцать – Дега, ряд выдающихся произведений Гойи и Греко и другие в том же роде.
Открытие филиала в Нью-Йорке и расширение операций позволили нам мало-помалу преодолеть трудности, с которыми я так долго боролся, выплатить долги друзьям и без помех заняться делами. Наш успех пошел на пользу и художникам, делу которых я служил. Цены на их произведения стали непрерывно подниматься и достигли теперь весьма высокого уровня.
Должен сознаться, что таким резким поворотом в своей судьбе я был обязан прежде всего вновь обретенной возможности покупать великолепные произведения старинных мастеров и школы 1830 года, которые у меня очень быстро брали в Америке либо музеи, либо любители. Прибылей же от продажи картин новой школы никогда не хватило бы на то, чтобы вывести меня из затруднительного положения, потому что нам еще предстояла долгая и упорная борьба за признание молодых художников. Побеждать предрассудки – дело нелегкое.
После двух этих первых поездок в Америку я совершил еще семь, поддерживая связи со своими клиентами в Нью-Йорке и других крупных городах США. После 1888 года мои поездки прекратились, и теперь во время делового сезона туда поочередно ездят мои сыновья Жозеф и Жорж. Оба они пользуются большим уважением любителей.
Амбруаз Воллар. Воспоминания торговца картинами
Предисловие. О том, как мне впервые предложили написать воспоминания
Как-то вечером в гостях у мадам С., после ужина, мы разговорились о достоинствах различных религий. Когда спросили мое мнение, я прямо заявил, что если бы мне пришлось выбирать, то я отдал бы предпочтение иудейской вере. Второе место я отвел протестантизму, а на самое последнее поставил католическое вероисповедание.
– Но позвольте полюбопытствовать, мсье Воллар, – спросила хозяйка дома, – каковы ваши соображения?
– Мадам, я родился в стране, жители которой не переносят сквозняков. Так вот, в синагогах прихожанам нельзя снимать шапку; протестантские храмы, где не принято оставаться в головном уборе, по крайней мере, прилично отапливаются; а в католических церквах, напротив, люди находятся с непокрытой головой под ледяными сводами, подвергаясь воздействию сквозняков, дующих из всех щелей…
– С таким необычным взглядом на вещи, – заговорила опять хозяйка дома, – вам бы следовало написать воспоминания. Это наверняка получилось бы у вас оригинально.
Ее совет развеселил гостей, и меня в первую очередь.
Однако по какому-то странному совпадению некоторое время спустя меня посетил представитель одной крупной американской фирмы, господин У.-Э. Бредли, и предложил написать воспоминания. Внутренне польщенный, я стал отказываться, заявив, что не понимаю, какой интерес может представлять для читателя рассказ о том, что я увидел и услышал за свою жизнь. Кроме того, я не скрыл от него, что пишу с большим трудом и, значит, медленно.
– Ну что ж! Мы дадим вам столько времени, сколько нужно.
Господин У.-Э. Бредли, достав из кармана какой-то документ, сказал:
– От вас требуется только поставить подпись… вон там… где крестик…
И я расписался совершенно машинально. После чего посетитель положил на стол чек, выписанный на определенную сумму долларов.
Заметив мое удивление, он сказал:
– Это аванс за вашу рукопись.
– Но если я умру, не успев ее вам передать, окажется, что ваша фирма заплатила деньги зря!..
– Как «зря»!.. Вы полагаете, что это ничего не стоит – дать объявление следующего содержания: «Фирма „Литтл Браун“[33] приобрела исключительные права на издание мемуаров господина Воллара… гм… великого…»
– Если уж на то пошло, не лучше ли написать: «Мемуары самого известного из торговцев картинами»?
– Действительно… Почему бы и нет?.. Недурно…
Про себя же я подумал: «Хорошая реклама может дать очень много, но во Франции с помощью подобных трюков человека не заставишь купить книгу».
И вот однажды вечером, зайдя в магазин Фламмариона, я заметил посетителя, листавшего книги и отбрасывающего их в сторону одну за другой. Я услышал, как он пробормотал: «Пока нет ничего похожего на выдающихся писателей». И он уже отобрал было «Отверженных» Виктора Гюго, как вдруг взгляд его упал на томик, лежавший в стопке только что вышедших изданий. «Ах! – воскликнул он. – Ведь это та самая вещь, о которой один критик сказал, что это нечто большее, чем Гюго». И, положив «Отверженных» на место, он решительно взял «Вождя» Клода Фаррера и двинулся к кассе.
I. С острова Реюньон на факультет права в Монпелье
Моя семья. – Первые годы жизни. – Страсть к красивым мундирам. – Я хочу быть судовым врачом. – Бакалавр. – Я отказываюсь от медицинской карьеры. – Решено: я буду изучать право
Я родился на острове Реюньон, этой «жемчужине Индийского океана», известной вначале под именем острова Бурбон, очаровательная природа и нравы которого были так хорошо описаны Мариусом-Ари Леблоном. Когда я рассказываю о своей родине, меня иногда спрашивают: «Сколько там жителей и какова площадь вашего острова?» Я где-то прочитал, что Реюньон меньше, чем самый маленький департамент Франции, если не считать департамента Сена. Что касается количества его жителей, об этом мне никогда не было известно.
Зато я знаю другое, то, что первыми колонизаторами острова Бурбон были преимущественно приехавшие из Франции аристократические семьи: в многочисленных королевских указах утверждалось, что дворяне, отправляющиеся на «колонизацию», не нарушают закона. Были там и крестьяне, которых политика Кольбера поощряла к заселению новых земель, присоединенных к французской короне. Во время Революции некоторые из «бывших» аристократов, почувствовав угрозу своей жизни, также отправились на «острова» в поисках надежного убежища. Наконец, к перечисленным категориям людей надо добавить французов, выходцев из самых разных сословий; покинуть родину их заставляла склонность к приключениям.