– Сколько стоит ваш рисунок? – спросил «мой покупатель».
– Сто двадцать франков.
– Я предлагаю вам сто.
И он извлек из бумажника банкноту. Сто франков! Это было весьма заманчиво. Тем не менее я не сдался. Некоторое время назад на меня произвела большое впечатление тактика одного «коллеги», с которым в моем присутствии стали торговаться о цене рисунка Ропса.
– Сколько стоит ваш «ропс»?
– Сорок франков.
– Ну нет! Если хотите, тридцать.
– Как! Вы торгуетесь?! Ну что ж, тогда я прошу пятьдесят.
И покупатель отдал пятьдесят франков.
Я тоже решил рискнуть.
– Вы торгуетесь о цене моего «форена», – сказал я клиенту. – Ладно! Тогда я прошу не сто двадцать франков, а сто пятьдесят.
– Помилуйте, вы просто нахал! – возмутился покупатель. – Ну хорошо… Я беру.
Положив деньги в карман, я подумал, что неплохо бы отпраздновать эту удачу, и позволил себе потратиться на билет в театр и скромный ужин в большом ресторане. Я выбрал постановку «Михаил Строгов» в Шатле. Какой прекрасный вечер я провел там! Заплатив полтора франка, я занял отличное место на самой верхотуре. Рядом со мной сидела семья, состоявшая из отца, матери и ребенка лет двенадцати. Последний, кажется, был увлечен перипетиями пьесы. Начался праздник эмира, и в тот момент, когда палач принялся водить перед глазами Михаила Строгова саблей, раскаленной добела, мальчик не выдержал и сказал:
– Если бы тот, другой, победил его в начале, пристрелив из пистолета, такого бы с ним не случилось.
– Глупышка, – отозвался отец, – будь он убит сразу, на этом все бы и кончилось и ты бы не увидел роскошного праздника эмира.
– А теперь… что же будет? – спросил ребенок.
Чувствовалось, что это «а теперь» означает: мальчуган охотно согласился бы на то, чтобы выжгли еще несколько пар глаз ради продолжения необычных приключений.
Покинув Шатле, я отправился в ресторан Вебера, где в те благословенные времена всего за два с половиной франка можно было получить тарелку йоркской ветчины, кружку темного пива, сколько угодно хлеба и большой кусок сыра. Когда я устроился за столом среди всех этих сияющих огней, элегантных вечерних платьев, официантов, которые предупредительно усаживали за соседний столик две молодые пары – я слышал, как их приветствовали: «Добрый вечер, Ренье! Добрый вечер, Мендрон!» – мне показалось, что я приобщился к большой жизни. Мысленно я представил, как все вокруг обращаются и ко мне со словами: «Добрый вечер, Воллар!» И, попивая свое темное пиво, я дал себе слово, что после каждой удачной сделки буду ходить в театр Шатле и ресторан Вебера. Но, вернувшись домой, я с грустью подумал: «Однако я обеднел на четыре франка».
Итак, я стал деловым человеком. Все, что составляло в то время мое «дело», обошлось мне не более чем в пятьсот франков. Если я сумел продержаться, то лишь благодаря одному «банкиру». Это был славный человек. Он одалживал мне мизерные суммы, требуя около ста процентов. Занимался он всем, чем угодно.
Мой запас состоял почти исключительно из рисунков и гравюр (их цены показались бы сегодня невероятными), вроде монотипии Дега, купленной мной за десять франков, или великолепных работ Гиса, которые можно было приобрести на набережных начиная от двух франков. Так же и со всем остальным.
Поскольку настоящие жемчужины приобретались по столь низким ценам, я не мог рассчитывать на выгодные сделки, продавая их торговцам: надо было выходить непосредственно на коллекционера.
Однажды «коллега» рассказал мне об одном из своих клиентов, который искал произведения Форена, Вийетта, Ропса, Стейнлена – словом, все то, что считалось тогда «передовым» искусством. «Я знаю, что такие вещи у вас есть», – сказал он. Я ответил что-то неопределенное. А сам подумал: «Как бы узнать фамилию этого покупателя!»
Позднее это мне удалось, и, что самое интересное, благодаря тому же самому торговцу. Как-то он заявил: «Лично я поступаю следующим образом: когда кто-нибудь говорит со мной о деле намеками, чуть позже я повторяю ему слово в слово все, о чем он мне поведал, и очень редко бывает, чтобы он не обронил замечания, которое способно вывести меня на верный след».
По отношению к нему я воспользовался его же собственной хитростью. Снова увидевшись со своим знакомым через какое-то время, я сказал:
– У меня есть клиент, который покупает Форена, Ропса, Стейнлена – словом, всю современную школу.
– Я, кажется, знаю, кто этот ваш клиент, – произнес он.
– Известно, что вам нет равных, но все же…
– Вашего человека зовут Морис И.
– Ну и ну! Верно! Вы меня просто потрясаете!
Фамилию я узнал, но как быть с адресом?
Я продолжил:
– Мне как раз нужно написать господину Морису И., не хотите ли вы передать ему что-нибудь?
– Да вроде бы нет.
На бланке, который он мне любезно предложил, я написал господину Морису И., что у меня есть произведения Форена, Ропса и т. д.
Надписав его имя на конверте, я воскликнул:
– Ах, черт! Я забыл его адрес.
– Неужели вы не держите все ваши адреса в голове?
И, взяв письмо из моих рук, он дописал название улицы и номер дома.
Через день в дверь ко мне постучали. Это был господин Морис И.
Я разложил перед ним свою коллекцию. Он ушел от меня, прихватив с собой работ на тысячу франков.
Каково же было мое удивление, когда на следующей неделе, проходя мимо лавки одного торговца, я увидел в витрине одну из вещей, проданных мной господину Морису И. Я вошел в магазин, где мне предложили всю приобретенную им партию.
– Такой товар не валяется где угодно, – сказал мне продавец. – Его принес нам посредник, светский человек. Те, у кого есть что продать, всегда думают, что лучше иметь дело с частными лицами…
Выходит, меня провели…
V. Монмартр в 1890 году
Веселый и артистический Монмартр. – Вийетт и «Ша-Нуар». – Шансонье Аристид Брюан. – Лотрек. – Кафе «Новые Афины». – Ренуар и Дега
Около 1890 года я обосновался на Монмартре, в нижней части проспекта Сент-Уан, на улице дез Апеннен. Две комнаты с мансардой служили мне одновременно и квартирой, и «магазином».
Однажды раздался звонок, и я впустил посетителя, который произнес: «За мной идет еще один человек».
Коллекционер поднимался по лестнице с трудом, подталкиваемый двумя друзьями. «Немного терпения, – говорил один из них, – поглядеть на прекрасного Гийомена – это стоит того, чтобы вскарабкаться на шестой этаж».
Монмартр 1890 года! Монмартр первого кабаре «Мулен Руж» – его изобразит для меня Бонна на своей знаменитой картине, – как он отличался от послевоенного Монмартра с его мрачными ночными заведениями!
В то время по воскресеньям я позволял себе развлечение, которое было мне по средствам: я отправлялся на Елисейские Поля и, стоя под деревьями, окаймляющими проспект, любовался парадом красивых колясок. Но, отступив однажды от строгих принципов экономии, позволявших мне до тех пор сводить концы с концами, я провел вечер в кабаре «Ша-Нуар». Там висела большая картина Вийетта «Parce Domine», о которой на Холме говорили, что она может соперничать с композициями мастеров XVIII века. Другим аттракционом «Ша-Нуар» было обслуживание посетителей гарсоном, одетым в костюм академика.
О Вийетте я узнал благодаря «Курье Франсэ»; вокруг этой газеты группировалось большинство самых знаменитых рисовальщиков того времени, начиная с Форена. «Самые знаменитые» не означает самые состоятельные. У Вийетта было много ревностных поклонников, но мало покупателей. То же относится и к художнику Луи Леграну, который, ютясь в тесной квартире на авеню Клиши, уже создал некоторые из своих самых красивых гравюр, но продать их не мог. Это ему удалось сделать только после того, как он (к их взаимной выгоде) повстречался с издателем Пелле. Изумительные гравюры по дереву Анри Ривьера накапливались в папках художника; если его имя и было известно публике, то благодаря представлениям китайских теней, вызывавшим аплодисменты на вечерах в «Ша-Нуар», тех вечерах, на которых состоялся дебют Леона Блуа, Жюля Жуи и будущего академика Мориса Доннэ. Когда говорят о художниках Монмартра, то на память сразу приходит Форен, несмотря на то что жесткость рисунков сатирика была полной противоположностью веселому монмартрскому зубоскальству. Действительно, насколько далеки они от «Пьеро» Вийетта, с женщиной, чьи плечи дрожат, когда она вставляет ключ в замочную скважину, в то время как за ней по лестнице следует «незнакомец», которого она пригласила к себе!
Я помню другое заведение на Монмартре, его содержал шансонье Аристид Брюан, рослый мужчина крепкого телосложения, который обычно появлялся в широкополой фетровой шляпе и с красным шарфом вокруг шеи. Он приобрел некоторую известность не только благодаря своим песням, но и в неменьшей степени грубым выходкам: например, едва клиент переступал порог кабачка, как на него обрушивался поток брани. Кабаре пользовалось большой популярностью, но потом прекратило свое существование. Память о нем сохранится благодаря афишам, нарисованным Лотреком; на них шансонье изображен в своем легендарном костюме.
Лотрек сумел бы поднять на высокий уровень искусство украшения стен, получи он хоть какое-то одобрение; об этом можно судить по холсту, написанному для балагана Ла Гулю, еще одной монмартрской знаменитости, которая, перестав танцевать в канкане «Мулен-Руж», стала укротительницей львов и других хищников, вскоре распроданных из-за того, что она разорилась. Когда Ла Гулю умерла, всеми забытая, в нищете, с полотном Лотрека начались разные приключения. Оно переходило из рук в руки и наконец было разрезано на части последним покупателем, посчитавшим, что будет легче продать холсты меньшего размера. Под давлением возмущенных почитателей художника куски соединили, и, уплатив четыреста тысяч франков, картину приобрела администрация департамента изящных искусств, того самого департамента, который двумя десятилетиями раньше поднял бы на смех Лотрека, если бы тот попросил разрешения бесплатно расписать какую-нибудь стену.