саже, и Дега, показав на этот холст, сказал, обращаясь к Дзандоменеги:
– Большой талант этот Фантен! Но я готов биться об заклад, что в действительности он никогда не видел цветов на корсаже у женщины.
Дзандоменеги вошел в лавку Дюран-Рюэля. Я же продолжил прогулку с Дега. Когда мы подошли к магазину Бернхейма, где были выставлены два полотна Коро и одна картина Делакруа, он спросил:
– Скажите, Воллар, сколько могут стоить подобные вещицы?
Я сознался в том, что мне это неизвестно.
– Ну что ж! Я сам во всем удостоверюсь. И прямо сейчас попытаю счастья.
Через несколько минут дверь в мой магазин отворилась: это был Дега.
– Мне не повезло, – сказал он. – Картины Коро проданы, но я куплю работу Делакруа!
Он действительно ее приобрел. Как-то я зашел к нему во время завтрака. Зоэ, которая выходила за покупками, тут же вернулась вся запыхавшаяся.
– Мсье, несут «делакруа»! – выпалила она.
Дега резво вскочил с салфеткой на шее и побежал встречать работу Делакруа.
Сезанн считал, что художник «выигрывает», рассматривая полотна других художников; но те, кого он называл «другими художниками», были старыми мастерами, и его улицей Лаффит был Лувр. Посвятив вторую половину дня рисунку с произведения Греко, Делакруа или кого-то еще из своих кумиров, он с необыкновенной гордостью говорил вам: «Кажется, сегодня я сделал кое-какие успехи».
Колдовские чары Лувра испытал на себе позднее и Ренуар. Однажды, уже будучи автором таких картин, как «Ложа», «Завтрак лодочников», он воскликнул, выходя из музея: «Из-за всех этих дурацких рассуждений о новой живописи я потратил сорок лет, чтобы обнаружить, что королевой красок является черный цвет! Посмотрите на Мане, он многое потерял, общаясь с импрессионистами…»
Дега тоже упрекал Мане за то, что тот отказался от своего великолепного «черносливового сока» и стал рисовать в светлых тонах. Но разве сам Дега не достиг, по мнению Ренуара, своих вершин благодаря общению с импрессионистами, создав необыкновенные пастели, напоминающие переливы цвета на крыльях бабочек?
Для всех молодых художников улица Лаффит была своего рода Меккой. Сколько раз я видел там Дерена, Матисса, Пикассо, Руо, Вламинка и многих других.
Вспоминаю выразительную внешность старого художника, папаши Мери, который рисовал птичек, цыплят, утят – словом, всякую мелкую живность, обитающую на птичьем дворе. Можно было увидеть, как он стоит перед витриной магазина с большой папкой под мышкой и терпеливо дожидается, когда торговец знаком предложит ему войти. Устав от ожидания, бедный художник иногда уходил своей еще бодрой походкой на поиски более справедливого ценителя «настоящей» и искренней живописи. Прохожих он упрекал в том, что они слишком медленно ходят по тротуарам. Это еще была та счастливая эпоха, когда люди располагали временем для того, чтобы пофланировать по улицам, и когда нередко можно было натолкнуться на господина, читающего газету.
Папаша Мери изобрел оригинальный способ «восковой живописи», она обладала удивительной способностью сохранять первоначальный тон и высыхала только после смачивания водой. Он опубликовал небольшую книжку, где раскрыл свои секреты. Но поскольку агент, который приобрел этот труд, и через год не продал ни одного экземпляра, Мери, отчаявшись, уничтожил весь тираж. Старый художник часто отлучался из мастерской, чтобы порисовать в зоологическом саду. Устроившись на складном стульчике перед вольерами, он умудрялся сделать наброски своенравных животных, запечатлеть которых было очень непросто, ибо они никогда не сидели на месте.
– Если бы я мог держать их в мастерской, то заставил бы этих паршивых животных сохранять одну и ту же позу, – ворчал он.
Вспоминаю, как однажды, пригласив к себе на обед гостей, он купил живого цыпленка, которого думал использовать в качестве модели, прежде чем отправить на кухню. Но птица все время двигалась. Дочь художника то и дело приоткрывала дверь в мастерскую и говорила: «Папа, поторопись, так мы никогда ее не сварим». От этого художник еще больше злился на птицу. «Вы видите, – говорил он, призывая меня в свидетели, – эта тварь нарочно суетится!»
Мери имел зуб на буржуа не только потому, что они не любили его живопись. Нередко люди спрашивали, глядя на его ощипанных птиц или молодых кур без хвостов: «Что это за животные такие?» Однако папаша Мери хвалился тем, что рисует свои модели с безукоризненной точностью, не дающей повода для сомнений. Я старался его успокоить, говоря, что городской житель не бывает на фермах, где мог бы познакомиться с обычными моделями художника.
Как-то раз, когда я находился в мастерской Мери, мой взгляд упал на один пейзаж.
– Вы смотрите на этот холст, мсье Воллар, он совсем крошечный. Так вот, я не отдам его и за пятьдесят франков (в то время это была приличная цена). Вы должны меня понять: я рисовал этот этюд в Шавиле, как вдруг ко мне подошел гулявший по лесу пожилой господин и попросил разрешения посмотреть на то, что я делаю. «Это очень красиво, – сказал он. – Я ведь тоже художник, меня зовут Коро».
После смерти папаши Мери его мастерская была распродана. Через некоторое время, проходя мимо лотка старьевщика, я вновь увидел тот небольшой холст. Думая купить его на память, я спросил у продавца, сколько он стоит.
– Вы знаете, это хорошая вещица, – сказал он. – Моя жена, которая разбирается в искусстве, увидела в одной из витрин на авеню Опера холст, подписанный Труйбером, очень похожий на этот. Поэтому, уступая вам картину за десять франков…
Десять франков! Именно такую цену я запросил когда-то на моей первой выставке Сезанна за маленький этюд, на котором была изображена банка с вареньем. Спешу добавить, что клиент не стал торговаться.
Но с другими произведениями Сезанна, в частности с тремя крупноформатными полотнами, на каждом из которых был изображен крестьянин, мне повезло меньше. Возле картин задержался один посетитель. «Сразу узнаешь наших южных крестьян», – сказал он, повернувшись ко мне. Некоторое время спустя я узнал, что этот коллекционер приезжает на следующий день утром в Париж восьмичасовым поездом. В метель, уже с без четверти восемь я прохаживался по перрону Лионского вокзала, вглядываясь в прибывающих пассажиров. Наконец я заметил нужного мне человека. Я подошел к нему, мы разговорились, и я постепенно дошел до своих «сезаннов», предложив ему купить все три работы за шестьсот франков.
– Вот уж никак не ожидал, что, сойдя с поезда, займусь покупкой картин, – сказал он. – Хорошо, я готов творить безумства; даю вам пятьсот.
Картины обошлись мне в пятьсот сорок франков. Поэтому я не снижал цены, однако клиент стоял на своем, и денег я еще не получил.
Но даже когда покупатель вынимает из кармана вожделенную сумму, даже когда он протягивает вам деньги, еще рано говорить, что вы их получили. Ведь ничего не стоит отдернуть руку! На первой выставке Сезанна я продавал великолепный пейзаж за четыреста франков. В этом полотне было все, что может понравиться коллекционеру: река, лодка с людьми, дома на заднем плане, деревья. «Наконец-то! – воскликнул покупатель. – Вот хорошо скомпонованная картина». Достав бумажник, он извлек из него четыре бумажки по сто франков и протянул их мне; я протянул руку… В этот момент дверь магазина открылась. Клиент обернулся и узнал в вошедшем одного из своих друзей.
– Я только что купил эту картину у Воллара…
– Вы правильно сделали, – сказал друг. – Это одно из лучших полотен Сезанна. Оно написано в тот период, когда он находился под влиянием импрессионистов.
Покупатель вздрогнул:
– У меня дома такие хорошие вещи, я не могу повесить рядом с ними картину ученика.
И банкноты вернулись в бумажник.
Однако через несколько дней кто-то рассказал мне, что, когда в присутствии этого любителя искусства произнесли мое имя, он воскликнул:
– Этот чертов Воллар чуть было меня не надул! Если бы не счастливая случайность, он всучил бы мне какого-то недоделанного «гийомена»!
Когда творчество Сезанна несколько поднялось в цене, господин Пеллерен приобрел это полотно за семьсот франков. Через двадцать пять лет он говорил мне по поводу той же самой картины:
– Один из ваших коллег попытался меня провести. Представляете, у него хватило наглости предложить мне триста франков за этого «сезанна»!
Доктор Гаше как-то сообщил мне, что у одного столяра есть целая коллекция Домье; этот славный малый в качестве вознаграждения за свою работу согласился принять от мадам Домье несколько этюдов, которым вдова художника не придавала никакого значения. Среди прочих там была, если мне не изменяет память, картина «Зал ожидания», которая находится ныне в музее Лиона. Столяр запихнул эти шедевры куда-то под комод.
– Поймите, они занимают много места… А в моей квартире не развернешься. У меня есть шкаф. Красивое зеркало, я купил его, когда женился, а еще портрет моей жены, сделанный из ее волос. И красивый старый ковер… Да, да, очень старый, его расшила моя бабушка. И потом, будь у меня просторнее, я повесил бы на стенах только те вещи, на которые приятно смотреть…
Я как-то осмелился спросить у него, почему он не избавится от полотен, доставляющих ему столько хлопот.
– Черт возьми! Ведь надо сперва найти покупателя, – ответил он.
Я сразу сообразил, что предложение, исходящее непосредственно от торговца, вызовет у него подозрения. Поэтому я не стал настаивать и решил зайти к столяру позже, полагая, что о существовании этих картин никто не догадывается. Но как ни прячь сокровища, их в конце концов обнаружат. О владельце работ Домье каким-то образом пронюхал один торговец. Также понимая, сколь сложно будет заключить сделку ему лично, он придумал гениальный план. Нарядив в богатую одежду своего служащего, он нанял коляску и отправился к столяру домой.
– Я привез вам одного из королей Америки, – сказал он.
Увидев картины Домье, ассистент произнес:
– Десять тысяч…
Поскольку столяр медлил с ответом, лжеамериканец сделал вид, что хочет уйти и занять место в своем экипаже. Предложение вскоре было принято. Назначенная цена – в будущем она возрастет более чем стократно – уже превосходила, и намного, ту сумму, которую получила мадам Домье, продав за несколько лет до этого большую партию этюдов своего мужа: за целый фургон картин ей заплатили полторы тысячи франков. Вспоминаю, что в то время одна газета возмущалась тем, как бессовестно ограбили вдову художника… Однако, после того как он намучился со своей «добычей», предлагая ее чуть ли не каждому встречному, покупатель был рад избавиться от картин, хотя бы вернув затраченные полторы тысячи франков.