Когда мне рассказали об уловке, к которой с таким успехом прибегнул мой коллега, я подумал: «В следующий раз, когда мне придется иметь дело с недоверчивым продавцом, я выряжу своего консьержа джентльменом…»
Но нам не всегда удается исполнить задуманное. Как-то я зашел в гости к господину Гюставу Жеффруа.
– Кстати, Воллар, – сказал он мне, – сколько стоят «сезанны» сегодня?
– Ну, та картина, за которую вы заплатили пять или шесть лет назад триста франков, стоит теперь тысячи три…
– Неужели?
Я перечислил другие работы Сезанна и сказал:
– Итого тридцать пять тысяч франков, не считая, разумеется, вашего портрета… Если вы намерены продать холсты, то я их покупаю.
– Продать моих «сезаннов»! Одна эта мысль терзает мне душу!
– И все же если вы решитесь, – сказал я, – то отдайте предпочтение мне.
Кажется, он в самом деле переживал душевные муки.
– Вы торговец, – простонал он. – Для вас важно только одно – купить, чтобы потом перепродать! Я же, предложи мне даже мешок золота…
Через некоторое время один из моих коллег узнал от кого-то, что у Жеффруа есть «сезанны». Чтобы устроить это дельце, он послал к нему светского человека, да еще самых благородных кровей – принца!
Со снисходительной фамильярностью вельможи последний осведомился у Жеффруа, не хочет ли он продать ему свои картины. Писатель, которому его непримиримые республиканские убеждения не помешали плениться обликом его высочества, дрожащим голосом назвал гостю указанную мной цену – тридцать пять тысяч франков. По заключении сделки Жеффруа, пребывавший в сильном волнении, позволил к тому же унести самую значительную работу Сезанна – портрет, который я не включил в расчеты.
– Я чувствовал, что надо сделать, чтобы картина приобрела законченный вид, – сказал мне однажды Сезанн. – Но во время сеанса Жеффруа без умолку болтал о Клемансо. И тогда я не выдержал и удрал в Экс.
– Значит, Клемансо не ваш герой? – спросил я.
– Послушайте, мсье Воллар, у него есть темперамент, но я, будучи слабым человеком в жизни, предпочитаю опираться на Рим.
Гюстав Жеффруа был не только художественным критиком и коллекционером, сумевшим разглядеть незаурядный талант Сезанна. Журналист, автор романов, он приобрел сторонников среди социалистов, опубликовав книгу «Заключенный», посвященную Бланки. Но Жеффруа проповедовал идеи старого революционера еще и устно. Однажды я увиделся с ним на мануфактуре Гобеленов, директором которой его назначил Клемансо.
– Сейчас работники отдыхают; господин директор, должно быть, беседует с ними, – сказал мне привратник.
Действительно, в одном из садиков, отданных в распоряжение персонала, я нашел мсье Жеффруа. Он непринужденно беседовал с одним из ковровщиков, который был занят посадкой салата.
Вероятно, речь шла о Бланки, и, по-видимому, собеседник довольно рассеянно слушал автора «Заключенного», рассказывавшего о жизни своего героя, его борьбе, тюремных заключениях, ибо, когда я подошел, рабочий произнес:
– Теперь я понимаю, кто такой этот Бланки: еще один ловкач, который отсиживался в тюряге, тогда как простые дурни били друг другу морду…
Одной из самых колоритных личностей в мире торговцев подержанными вещами был Сальватор Мейер, которого Форен изобразил на литографии держащим в руках картину, принесенную старухой.
Невысокого роста, пузатенький, с греческой шапочкой на голове, он расхаживал по своему магазину в тапочках, расшитых его женой, и разговаривал с клиентами. Относясь с особой предупредительностью к серьезному покупателю, он не выказывал пренебрежения и к человеку, который мог потратить лишь десятифранковую монету. И при этом был весьма сговорчив. «Товар создан для того, чтобы циркулировать», – была его любимая поговорка.
Как-то в одной из его папок я наткнулся на очаровательный лист Вийетта, на нем художник изобразил четыре разных сюжета. Я полюбовался украдкой этой вещью, решив подождать до тех пор, пока у меня не появится необходимых для ее приобретения сорока пяти франков. Наконец день этот наступил, и я не без волнения отправился к торговцу, собираясь вновь осмотреть папку. И в тот момент, когда я ее открыл, Мейер сказал одному клиенту:
– У меня для вас кое-что есть. Там лежат четыре работы Вийетта, маленькие сокровища, которые я только что купил; у вас есть прекрасная возможность… всего триста франков.
– Они и впрямь очаровательны, – заметил клиент, поглядев на них, – но скажите, Мейер, мне кажется, что я уже видел этих «вийеттов» в одной из ваших папок; только тогда рисунки были расположены на одном листе, и на нем было помечено, что работа стоит сорок пять франков. Не потому ли вы запросили теперь у меня триста, что разрезали лист на отдельные части?
– Ах, это уже слишком! – воскликнул Мейер, который настолько изумился, что у него выпал из рук один рисунок Вийетта. – Вот негодяй! Он, должно быть, здорово посмеялся, всучив мне за наличные, да еще по такой высокой цене, товар, который купил у меня и еще не успел оплатить! Какой же я идиот! Ну что ж, так мне и надо; это хороший урок для меня: вот что значит оставлять подобные вещи в папке с дешевыми работами! А ведь это товар, полученный от Тапюи! – Посмотрев на рисунки, он добавил: – Лучшие произведения Вийетта… – И, уже обращаясь к жене, сказал: – Надо унести рисунки наверх, в столовую, я их сохраню для себя.
– Простите, – возразил клиент, – но вы только что предложили их мне, я беру их.
– А у вас есть еще какие-нибудь вещи от Тапюи? – спросил другой коллекционер, господин Манци, который тем временем вошел в лавку.
– Да, где-то есть. Вещи, которые я пока не собираюсь продавать… Какой глаз был у этого Тапюи! Когда он сообщил мне, сколько хочет получить за свою коллекцию, я подумал: «Покупать по такой цене – безумие!» Но товар был таким отменным, что я не смог удержаться от соблазна. На другой день в вечерних газетах сообщили, что после заседания на бирже Тапюи покончил с собой. Ах, эта смерть была для меня большой потерей! Кто знает, может быть, утешением для бедняги было то, что он оставил в хороших руках работы, которые так любил.
– А его знаменитый «дега», он по-прежнему находится у вас? – поинтересовался господин Манци.
– Еще бы! Уникальное произведение! – воскликнул Мейер.
И, поднявшись по небольшой винтовой лестнице на антресоль, Мейер спустился оттуда, держа своего «дега» дрожащими от волнения руками. Господин Манци не поскупился на похвалы, но воздержался от каких-либо предложений. С тех пор всякий раз, как они встречались, Мейер спрашивал:
– Ну как мой «дега»?
– Потрясающе! – отвечал Манци и переводил разговор на другую тему. Так что в конце концов Мейер лично явился к Манци и предложил ему картину.
– Главное в нашем ремесле – решимость: надо уметь уловить тот момент, когда товар достиг своей максимальной стоимости, – часто говорил мне Мейер.
Тем не менее и Мейеру случалось ошибаться, как и всем остальным людям. Но в чем ему нельзя было отказать, так это в находчивости. Как-то раз, когда я находился в его лавке, вошел высокий толстый человек, некий Ларандон. Он славился своими вызывающе яркими костюмами и был человеком без определенных источников существования. Всегда жизнерадостный, в тот день он имел хмурый вид.
– Скажите, Мейер, – сказал он ни с того ни с сего, – вы, кажется, считаете меня сутенером?
– Что? Что вы такое вообразили? – изумился Мейер, подняв голову.
– Господин такой-то сказал, что вы всегда говорите: «Этот сводник Ларандон».
– Да нет же, нет, это не так, – сказал Мейер, похлопав его по животу, – я говорю: «Этот толстенький сводник Ларандон!»
– А, ну раз это говорится по-дружески…
Когда я думаю об улице Лаффит, передо мной возникают не только картины. Я вспоминаю, например, находившуюся напротив Дюран-Рюэля бывшую резиденцию королевы Гортензии; позднее это здание было приобретено Обществом по продаже недвижимого имущества, и на его месте собирались построить жилые дома. В то время как рабочие сносили особняк, газеты, негодуя по поводу разрушения исторического памятника, изобличали этих вандалов, продававших на вес старые деревянные панели, которые украшали стены.
Только это и нужно было, чтобы привлечь внимание антикваров и коллекционеров. Я сам клюнул на приманку: негодование газет обернулось отличным рекламным трюком.
Среди развалин дворца я повстречался с торговцем подержанной мебелью, лавочка которого находилась напротив моей. Он всегда стоял на пороге и глядел то направо, то налево, словно ожидая кого-то.
Наконец я не удержался и спросил:
– Вероятно, улица Лаффит не очень подходит для такого дела, как ваше?
– О, я жду не клиентов, а экспроприации, – ответил он.
Действительно, разговоры об этом шли со времен Второй империи, и разрушение дворца королевы Гортензии наводило на мысль о том, что кирка землекопа вскоре приступит к завершению бульвара Осман. Шло время, ничто не отвлекало торговца мебелью от его ожидания. Но в одно прекрасное утро вместо ангела-экспроприатора к нему ворвался консьерж, которому он постоянно жаловался на то, что не может найти другое столь же удачно расположенное здание, и произнес:
– Вы можете гордиться тем, что родились в рубашке. Я только что видел окончательный проект. Вас не тронут!..
Сегодня улица Лаффит уже не является улицей картин. Случилось так, что один торговец современной живописью, господин Жос Эссель, которому хотелось обосноваться на этой улице после того, как он покинул авеню Опера, не нашел для себя лавочки. Ему пришлось искать в другом месте, и в конце концов он снял магазин на улице Ла Боэси. Поскольку дела у него шли успешно, туда же перебрались постепенно и другие коллеги, и улица Ла Боэси стала тем, чем была когда-то улица Лаффит, – рынком живописи… Как раньше люди шли на улицу Лаффит, чтобы побывать на выставках Дюран-Рюэля, так сегодня идут на улицу Ла Боэси ради выставок, организованных Полем Розенбергом.