выпускать подобные книги, первой из которых были «Эклоги», проиллюстрированные скульптором Майолем и отпечатанные на бумаге, изготовленной самим Майолем, так называемой монтвальской бумаге (по имени деревушки в Марли-ле-Руа, где находилась мастерская художника). Поскольку Майоль заметил, что бумага, изготовляемая из тряпок, простиранных в хлорированной воде, в конце концов желтеет, граф Кесслер тут же сам отправился на поиски рубашек, которые носят крестьянки, и добрался до самых отдаленных уголков Венгрии, где хлор не употребляется.
Вспоминаю об ужине, на который меня пригласил граф Кесслер. Это было в ресторане «Тур д’Аржан», сохранившем типично французский облик, несмотря на то что его посещало много иностранцев. Правда, надо сказать, что всюду, где есть хорошее вино, чувствуешь себя во Франции; а погреба «Тур д’Аржана» пользовались заслуженной репутацией, равно как и его метрдотель, знаменитый Фредерик. Я испытал что-то вроде страха, когда увидел утку с кровью, составлявшую гордость ресторана, но должен признаться, что блюдо оказалось очень вкусным. Можно сделать только один небольшой упрек: я люблю гладко выбритых и коротко подстриженных метрдотелей, а у Фредерика были длинные волосы и густая борода.
Помню, среди приглашенных была немецкая баронесса редкой красоты. Присутствовали там и Аристид Майоль и, если мне не изменяет память, один знатный немец, барон фон Боденхаузен. Это был высокий и крепкий малый, которого я скорее мог бы представить одетым в офицерский мундир, с саблей в руке, следящим за тем, как маршируют строевым шагом его люди. Граф Кесслер приобщил барона фон Боденхаузена к современному искусству. Поэтому я несколько раз видел его у себя в магазине. Однажды, когда речь зашла о статуе Жанны д’Арк работы Фремье, мой брат вспомнил фразу Мишле о том, что чудо, совершенное Жанной д’Арк, состояло в примирении французов. При этих словах барон фон Боденхаузен, который в тот момент с восхищением рассматривал холст Сезанна, резко обернулся и бросил на моего брата взгляд, в котором сверкнули искорки гнева. Я подумал: «Как он может негодовать по поводу исторического факта, имевшего место пять веков тому назад и даже не затрагивающего честь Германии?» Когда вскоре, в 1914 году, разразилась война, я понял, почему сама мысль о примирении французов перед лицом врага вызвала у барона раздражение.
Два посетителя, пришедшие на организованную мной выставку, говорили на каком-то непонятном иностранном языке. Один из них, купив холст Гогена, удалился. Я спросил у его спутника, оставшегося посмотреть картины, что это за язык, на котором они изъяснялись. «Русский», – ответил он. Я сказал коллеге из Москвы, что один из его соотечественников кое-что купил у меня и заплатил не торгуясь.
– Русский, который не торгуется! Должно быть, вы имели дело с каким-нибудь поляком…
Из этого я заключил, что покупать не торгуясь несвойственно истинно русскому человеку.
По поводу любителей искусства из России один из моих клиентов, которому не откажешь в стопроцентном русском происхождении, поскольку он всегда торговался (он москвич, но фамилию его я забыл, помню только, что она заканчивается на «ев»), сказал мне однажды:
– Один из ваших коллег меня просто потрясает. Когда я имею с ним дело, он всегда уступает мне картину на сумме, которую я наметил в качестве максимально возможной для себя. Честное слово, можно подумать, что он читает мои мысли!
Но, как я узнал позднее, читал торговец не мысли клиента, а из-за плеча его машинистки. Последняя, русского происхождения, записывала секретные переговоры между коллекционером и его соотечественником, которого он всегда брал с собой: они обсуждали друг с другом, до какого предела можно дойти.
Русскому темпераменту свойственна нездоровая импульсивность. Коллекционер из Москвы, господин Морозов, ожидал Мориса Дени. Художник должен был заняться оформлением его квартиры. Младший брат господина Морозова не раз говорил о том, что с большим удовольствием познакомился бы с этим мастером, приход которого был намечен на другой день. Во время разговора брат играл револьвером, лежавшим на столе, и вдруг воскликнул:
– А что, если мне застрелиться!
И, поднеся револьвер к голове, пустил себе пулю в лоб.
Однажды в магазин вошел посыльный из гостиницы. Он сообщил мне, что один клиент ищет «вот такие» картины, и показал на ню Сезанна, выставленные в витрине. И в самом деле, на другой день он вернулся вместе с русским, неким графом Сназиным, который, глядя на «обнаженных» Сезанна, покачал головой и сказал:
– Это очень грубо сделано. Мне нужны хорошо нарисованные ню, очень изысканные «непристойности»…[48] Словом, работы тех художников, которые изображают обнаженные модели так же похоже, как ваш Месонье поля, занесенные снегом. Я хочу приобрести сорок живописных работ, чтобы проиллюстрировать сочиненную мной сказку для детей… Один негритянский принц купил на рынке двух юных мальчиков. Вернувшись во дворец, он облачился в тунику из зеленой кисеи, украшенную красными бантиками. Что касается мальчиков, то одного из них он нарядил болгарским генералом, а другого русским матросом и обучил их этим… как вы говорите по-французски?.. шалостям…
Не пытаясь вникнуть в смысл сказанного, я только сообщил русскому, что подобных художников, удовлетворяющих его вкусу, он найдет в Люксембургском музее.
Через несколько дней он снова зашел ко мне. Граф побывал в Люксембургском музее, где обнаружил восхитительного голого мальчика, картину, не уступающую по тщательности отделки произведениям Месонье: это был «Мертвый ребенок» Бугро. Он обратился ко мне с просьбой пригласить этого художника в магазин вместе с образчиками его самых «изысканных непристойностей». Я объяснил посетителю, что господин Бугро весьма преуспевающий художник и что он не ходит к кому попало.
– Ну что ж, – сказал он, – тогда я пойду к нему сам.
Русский ушел, и я уже думал, что больше с ним не увижусь, как по прошествии некоторого времени он снова появился в моем магазине.
– Я зашел к этому Бугро, чтобы заказать у него сорок небольших картин с резвящимися голыми мальчиками, – рассказывал он. – Я подробно объяснил ему, что мне нужно, а он сказал: «Убирайтесь вон!.. старая…» Как вы говорите? По-английски это «old pig»… Ax да! Вспомнил – старая свинья…
Я счел своим долгом сообщить графу, что не знаю больше никакого другого художника, которого мог бы ему порекомендовать.
– Больше не беспокойтесь, я нашел то, что искал! – воскликнул он. – Когда я еще раз посетил Люксембургский музей и остановился возле ню Кабанеля, очень хорошо нарисованной картины, то увидел самого художника, делавшего с нее копию. Мы познакомились, и он тотчас согласился выполнить мой заказ.
Поскольку он был невероятно доволен, я решил не огорчать его сообщением о том, что настоящий Кабанель давно уже умер.
По правде сказать, мне было очень любопытно узнать, кем же является этот чудаковатый любитель «изысканных непристойностей». Чтобы вызвать его на доверительный разговор, я поведал ему, что среди моих русских клиентов есть промышленники, один известный торговец…
Перебив меня, он сказал:
– Я не торговец, я дворянин… Мой отец занимался благотворительностью, и я продолжаю его дело… Я содержу сиротский дом, который отец основал для мальчиков, оставшихся без семьи.
Сказав это, он пригласил меня поужинать.
– Я обнаружил у вас в Париже маленькое… как вы говорите? Ах, ну да… маленькое бистро.
Я побоялся оскорбить его отказом. И принял приглашение. Но мой амфитрион не помнил адреса этого заведения; мы условились, что он зайдет за мной на следующий день.
– Улица Камбон… – сказал он кучеру, когда мы сели в экипаж. – Я остановлю вас. Это совсем маленькое бистро.
«Совсем маленькое бистро» оказалось не чем иным, как знаменитым кафе «Вуазен», где у моего русского знакомого был заказан по вечерам столик. Ужин был превосходным. За десертом он предложил мне завершить вечер в другом месте и спросил, какой у нас самый известный театр. Я назвал первое, что пришло мне в голову, – «Варьете». Русский подозвал посыльного и велел ему сходить купить три билета. Естественно, я подумал, что он ждет кого-то еще.
Вскоре посыльный вернулся. Свободных мест уже не было.
– И все же мне хотелось бы туда попасть!.. Я заплачу сколько нужно…
Это был решающий аргумент. И посыльный почти тут же принес нам три билета.
Приехав в театр, мой знакомый прошел мимо раздевалки не останавливаясь, и я проследовал за ним. Когда мы усаживались, русский положил свой плащ на кресло между нами и предложил мне сделать то же самое. Это свободное место манило к себе зрителей, сидевших на откидных сиденьях. В начале спектакля они думали, что кресло с минуты на минуту займет обладатель данного билета. Но после первого антракта, поскольку оно по-прежнему пустовало, все зрители, сидевшие в нашем ряду, были вынуждены то и дело вставать, пропуская очередного претендента на это вожделенное место. И всякий раз русский вежливо и в то же время достаточно твердо произносил:
– Это место занято.
– Ваш друг сильно опаздывает, – заметил я вполголоса.
– Но я никого не жду…
И тут я понял, что третье кресло было забронировано для того, чтобы положить туда плащ и опираться на сиденье рукой…
Я как-то сказал одной американской даме:
– Если так пойдет и дальше, то в недалеком будущем нам придется ездить в Америку, чтобы полюбоваться самыми лучшими картинами европейских художников…
– Indeed…[49] Мы можем покупать…
– Конечно. Но как бы вы ни старались заполнить произведениями искусства все ваши небоскребы, чего у вас никогда не будет, так это до́ма, которому всего каких-нибудь четыреста или пятьсот лет.
Американка на мгновение задумалась, а потом произнесла:
– Иметь старый дом?.. Но это же очень просто: я могу купить его и увезти с собой в Америку…