– Разумеется!
– Я не думал, что вы такой знаток…
– Диплом знатока, которым вы меня наградили, я получил еще раньше от одного квалифицированного гастронома. Когда последний поздравил меня с моими покупками, сделанными во время распродажи в погребке «Гран Вефур», я сказал ему: «В этом нет ничего удивительного. Я стоял у вас за спиной и наблюдал за вашими манипуляциями с серебряной чашкой и небольшими кубиками сыра и потом взял два или три ящика того же самого вина, которое приобрели вы».
Казалось, Редон завязал тесное знакомство со своими покупателями: он считал себя как бы их должником. В отличие от Дега, Редон не утверждал, что картина – это жизненная потребность. «Те, кто покупает мои работы, – говорил он, – друзья моей мысли». Отсюда был один шаг до того, чтобы убедить себя, будто его любят как человека. Однажды я заказал Редону альбом литографий под названием «Апокалипсис». Он попросил меня предоставить ему десять экземпляров после выхода книги в свет, добавив не без гордости:
– Для своих покупателей я всегда откладываю с десяток гравюр. Мне очень хочется, чтобы у них были полные коллекции.
– Ради бога, – сказал я. – Но не хотите ли вы, чтобы я взялся продать им эти гравюры? Я вам гарантирую, что вы получите тогда вдвое больше.
– Они огорчатся, узнав, что я продаю свои литографии не сам и что цены изменились. Впрочем, мне грех жаловаться. Если вспомнить о бедном Бредене, который не мог получить и пяти франков за один из своих рисунков… Мне же платят за литографии по семь с половиной франков за штуку.
Именно вследствие того, что я назвал бы его простодушием, цены на произведения Редона долго оставались такими низкими. Сто франков за великолепный рисунок; семь с половиной – за литографию! Один из меценатов, плативших Редону скорее словами восхищения, чем звонкой монетой, знаменитый торговец галстуками с улицы дю Сантье, нашел способ извлечь дополнительные преимущества из своих отношений с художниками. Купив у Редона за сто франков его работу, он сказал:
– Не могли бы вы прийти за деньгами ко мне домой?
И назначил ему встречу на тот день, который был приемным у его жены.
– Чашку чая? – спросила у Редона супруга хитроумного торговца галстуками.
Таким образом последний мог без дополнительных затрат удовлетворить тщеславие «мадам», мечтавшей об артистическом салоне.
Все изменилось для художника в тот день, когда торговец картинами с улицы Ла Боэси, купивший несколько «редонов», решил выставить их в витрине и назначить цену более высокую, чем та, к которой привык художник до сих пор. Едва пастели были выставлены, как их приобрели. Этому примеру тут же последовали коллеги, к величайшему разочарованию постоянных клиентов художника. Так, граф де П. поведал мне, когда мы с ним встретились:
– Вы представляете, на днях я рассматривал в магазине на улице Ла Боэси один из тех натюрмортов с букетами цветов, которые Редон уступал мне за две сотни франков. И вот в лавочку вошел какой-то инострашка и нисколько не удивился, когда у него запросили полторы тысячи!
Редон был также скорее удивлен, чем обрадован ростом цен на его произведения.
– Поверите ли, теперь мне предлагают такие суммы, что я задаюсь вопросом: а удобно ли их брать? – говорил он мне. – И потом, все эти нынешние покупатели… действительно ли им нравится то, что они приобретают? Иногда я испытываю тоску по своим старым «клиентам». Они, конечно, кормили меня обещаниями, но зато так сладко говорили!.. В общем, чтобы купить гвоздики, моей жене теперь не приходится экономить на чем-то другом…
Цветы! Даже в те времена, когда супругам приходилось отказывать себе во всем, в мастерской всегда можно было увидеть букет. По правде сказать, Редон не мог довольствоваться одними цветами; не меньшее удовольствие ему доставляла возможность полюбоваться приятными лицами. Поэтому мадам Редон всегда старалась собрать у себя в гостиной красивых женщин.
Редон придавал большое значение культуре ума. Он считал ее необходимой для человека вообще и особенно для художника.
– Однажды я пошел навестить одного из своих друзей в «Улей» – вы знаете, это район художников – и остановился возле мастерской на первом этаже, – рассказывал мне Редон. – Через открытую дверь можно было увидеть ослика, служившего художнику моделью. Рядом с животным находилась молодая женщина, которая занималась вышиванием. Это была прямо-таки картина из эпохи до Ренессанса. На столе стояли тюльпаны и лежала книга в потрепанной обложке, свидетельствовавшей о том, что ее часто читают. Я подумал тогда: «Вот прелестная сценка!»
Не без колебаний я постучался в дверь мастерской Уистлера, у которого жаждал получить литографию для своего альбома художников-граверов. Знаменитый мастер слыл нелюдимом. Тем не менее я нашел у него прием, бесконечно тронувший меня, молодого неизвестного человека, пришедшего с предложением о сотрудничестве к мэтру, любая, самая незначительная гравюра которого так высоко ценилась.
В его мастерской нельзя было увидеть ни одной картины. Я сделал несколько робких намеков в надежде на то, что художник мне их покажет. Но в тот день все его мысли были поглощены возбужденным против него делом. Уистлер затребовал за один портрет цену, которую, поразмыслив, счел недостаточной. Заказчик отказался от какой бы то ни было надбавки. И Уистлер уничтожил холст. Мэтр считал, что он вправе это сделать, так как он оплатил чек, врученный ему в качестве гонорара; но заказчик ссылался на то, что, прежде чем вернуть ему сумму, проставленную в чеке, художник его взял, что означало, по мнению клиента – и, вероятно, по мнению суда, – согласие на предложенную первоначально цену. Короче говоря, Уистлер был взбешен. Он подробно изложил мне причины, которые, на его взгляд, давали ему право уничтожить свое произведение, если такова была его воля. Я собирался уже уйти, когда художник спросил:
– Не хотите ли вы остаться на завтрак? Я поделюсь с вами своей котлетой.
Я с радостью принял его предложение. Я ждал какого-то чуда от завтрака у Уистлера! Я слышал, что слуга у него индус, а повар китаец. Рассказывали о роскоши, какой он окружал себя в Лондоне, и о стремлении художника все привести к гармонии, даже цвет блюд с цветом положенных в них кушаний. Я уже представлял, как подадут омлет на голубом блюде, лангуст на зеленом. Вдруг в дверь постучали. Вошла старая женщина и принесла корзину, где лежали обещанная котлета, тарелка со шпинатом и несколько яблок. Она положила салфетку на низкий круглый столик, и художник, сдержав слово, поделился со мной котлетой. Шпинат был холодным.
– Надо его подогреть, – сказал Уистлер служанке.
Она поставила тарелку перед камином. Когда художник хотел ее взять, он обжег себе пальцы.
– Это уж чересчур! – воскликнул он. – Блюдо раскалилось, а шпинат все еще холодный!
– Фаянс плохой проводник тепла… – осмелился вставить я.
Уистлер снова позвал служанку.
– Я только что обжегся о вашу чертову тарелку, а шпинат холодный. Уверен, что вы не знаете почему.
Старуха ошеломленно глядела на своего хозяина.
– Я вам сейчас объясню, – продолжил Уистлер. – Шпинат остался холодным, потому что фаянс плохой проводник тепла. Вы поняли?
Сбитая с толку служанка посмотрела на меня недобрым взглядом, как бы говоря: «Это еще что за тип, который учит меня уму-разуму!»
Боннар, Дени, Ибель, Пио, Рансон, Руссель, Вюйар сошлись в мастерской Жюлиана. Древнееврейским словом «наби», что означает «пророк», назвал эту группу один из их приятелей, некий Казалис, который посещал курсы древнееврейского языка профессора Ледрена. Само собой разумеется, что никто из этих молодых художников не считал себя пророком. Однако, несмотря на тягу к импрессионизму, их одолевало страстное желание найти свою собственную живописную манеру. Не они одни испытывали потребность в таком обновлении. Другие молодые художники, мечтавшие разработать в некотором смысле научную технику, пытались применить в живописи последние открытия Шеврёля в области изучения законов света (отсюда теория дополнительных цветов, предвосхищенная уже Делакруа). По их мнению, цвета смешиваются в глазной сетчатке; поэтому они будут класть на холст чистые тона. Так родился неоимпрессионизм. Предшественники новой школы – художники, подобные Сёра и Синьяку, – не теряли надежды, что им удастся заручиться поддержкой своих прославленных старших коллег. Как-то Дега все же уговорили подойти к картине «Натурщицы», которую Сёра выставил в Салоне независимых. Но изложение теорий об эволюции живописи быстро ему наскучило; Дега неожиданно обернулся и, ткнув наугад в какое-то полотно, воскликнул:
– А может, вот он и станет художником будущего?!
Это была картина Таможенника Руссо.
«Набисты» каждый месяц собирались у мелкого торговца вином в проезде Бради. Забавная подробность была сообщена мне одним из завсегдатаев этого бистро. Поскольку ключ от туалета часто терялся, хозяин привязал его к мозговой кости. То и дело раздавались возгласы «Мозговую кость!», что вызывало взрывы смеха. В конце концов ужин в бистро окрестили «ужин у мозговой кости». На пирушках там говорили в основном о живописи. Теоретиком группы был Серюзье. Отправившись на каникулы в Бретань, в местечко Понт-Авен, Серюзье вернулся оттуда в невероятном воодушевлении.
– Я встретил там, – объявил он своим товарищам, – гениального человека по имени Гоген. Он открыл мне, что такое настоящая живопись: «Если вы хотите изобразить яблоко, рисуйте круг».
И Серюзье с торжествующим видом показал картинку, которую он нарисовал в соответствии с принципами «мэтра из Понт-Авена». По правде говоря, «набисты» поначалу прохладно отнеслись к этому произведению, названному Серюзье «Талисман». Но если Гоген и не окажет на них прямого влияния, то, по крайней мере, новые идеи, вынесенные учеником из бесед с мэтром, будут давать «набистам» пищу для размышлений до тех пор, пока каждый из них не обретет свой собственный путь в искусстве.