– Бедный Матисс, а я-то думал, что у него здесь одни друзья!
Среди тех, кто держался в стороне от молодых художников, искавших общения друг с другом, необходимо назвать Шарля Дюлака.
Я имел случай познакомиться с Шарлем Дюлаком в 1890 году, когда господин Анри Кошен, талантливый переводчик и комментатор Данте, организовал в моем магазине выставку произведений этого молодого художника-мистика, которого очень высоко ценил Гюисманс. Особенно мне запомнилась картина с изображением пруда, по бледной поверхности которого плыли лебеди. Для францисканца Дюлака произведение искусства было как бы порывом к Богу. Поэтому, следуя примеру Фра Анджелико, прежде чем взяться за кисти, он произносил молитвы, ожидая вдохновения. Впрочем, знатоки полагали, что общим у этих двух художников был лишь этот акт благочестия.
Выставку открыл директор департамента изящных искусств господин Ружон – честь, которую ему оказал Анри Кошен. Похвалив, как это принято, выставленные произведения, высокопоставленный чиновник отвел меня в сторону и сказал:
– Мне говорили, что на вашей выставке я увижу господина Кошена…
– Но вы же только что с ним разговаривали!
– Как? Я прекрасно знаю господина Дени Кошена.
– Но выставку Дюлака организовал не Дени Кошен, а его брат Анри.
– Ах вот оно что! – воскликнул Ружон.
Наблюдавший за нами господин Анри Кошен, несомненно, подумал, что директор департамента изящных искусств намерен приобрести какую-нибудь работу Дюлака для Люксембургского музея. Он подошел к нам и, показав Ружону на один из холстов, спросил:
– Не правда ли, вот вещь, достойная музея?
– Конечно, я бы не колебался, если бы это зависело только от меня, – ответил Ружон.
– В любом случае, – продолжал Кошен, – поскольку вы цените талант Дюлака, мы надеемся, что он найдет в вас поддержку.
– Увы! – произнес Ружон. – Во мне уживаются два существа: художник и чиновник. – И, ткнув пальцем в пейзаж, где бледно-розовое небо отражалось в зеркале мертвенно-серой воды, он сказал: – Как художник я, конечно, воспринимаю смелый колорит, отличающий произведения, которые вы мне только что показали. Но директор департамента изящных искусств должен следовать вкусам публики, а не опережать их.
– Однажды, приехав к Майолю в Марли-ле-Руа, – рассказывал мне Ренуар, – я нашел его в саду возле каменного блока с резцом и долотом в руках. В то время как столько современных скульпторов думают сравниться с древними, копируя их работы, Майоль от природы принадлежит к потомкам этих древних мастеров, поэтому, когда я наблюдал за тем, как он извлекает нужную ему форму, мне казалось, что передо мной грек.
Однако одному Богу известно, занимает ли Майоля его происхождение. Когда он закончил фигуру обнаженного молодого человека с безукоризненными формами, которую окрестил «Велосипедист», кто-то удивился такому названию, на что Майоль сказал:
– Ну что ж, этот юноша занимался велосипедным спортом, поэтому нет ничего странного в том, что я назвал его «Велосипедистом». И потом, я не хотел, чтобы думали, будто я собирался изобразить какого-нибудь Антиноя.
С приходом зимы Майоль покидает свою мастерскую в Марли-ле-Руа и, чтобы захватить солнечные дни, уезжает к себе на родину в Баньюльс-сюр-Мер. Он любит этот суровый край, где порой с какой-то яростной силой дует ветер. Один типограф испытал это на себе, когда я послал его взять у художника медные доски, которые тот выгравировал для моего издания «Шалостей» Ронсара.
– Я не нашел господина Майоля в самом Баньюльсе, – сказал по возвращении мой посланец. – Пришлось идти пять километров до его хутора; эти пять километров я преодолел согнувшись пополам, почти на четвереньках, дабы меня не унесло ветром.
Когда я рассказал об этом Майолю, он заметил:
– Да, в тот день действительно было ветрено.
К счастью, в Баньюльсе ветер дует не каждый день. Господин Эспенуолл У. Бредли, который отправился с визитом к великому скульптору, поведал мне о приятных минутах, проведенных в его обществе, когда они сидели в тени деревьев на террасе небольшого кафе. Увидев молодую женщину с пышными формами, скульптор сказал:
– Меня часто спрашивали, почему я никогда не изображаю худых женщин. Вы теперь видите, я изображаю своих землячек.
Ренуар также любил рисовать женщин с весьма округлыми грудями, ягодицами, руками – словом, такую плоть, которая хорошо отражает свет.
Живописца и скульптора – я чуть было не написал «обоих скульпторов» (как известно, Ренуар, помимо всего прочего, создал «Прачку», «Триумф Венеры», «Суд Париса») – объединяла еще и другая черта: они совершенно не знали знаменитых современных писателей или мыслителей.
Однажды, просматривая газету, Ренуар сказал мне:
– Опять Искусство с большой буквы. Прочтите мне это, Воллар.
Прервав меня в середине чтения, художник раздраженно заметил:
– Эта их дурацкая привычка поручать художественную критику тем, кто ведет рубрику про раздавленных собак…
Статья, однако, была подписана Анри Бергсоном, но это имя ни о чем не говорило Ренуару. Мне рассказали, что, когда один из друзей скульптора приехал к нему в Баньюльс, Майоль произнес:
– Кто-то тут наведывался из Парижа, чтобы посмотреть мастерскую. Дюамель… Жорж… кажется, так его зовут. Он сказал мне, что сочиняет…
Одна вещь оставляла Майоля абсолютно равнодушным – головокружительные скорости, которые являются бедствием современной жизни. Однажды кто-то в его присутствии расписывал ни с чем не сравнимое зрелище автомобильных гонок.
– Я лично, – заметил скульптор, – больше люблю смотреть на то, как соревнуются друг с другом в беге улитки.
Долгое время, чтобы познакомиться с самыми красивыми произведениями Майоля, надо было ездить за границу. В частности, я хочу упомянуть здесь «Женщину, присевшую на корточки» из музея в Винтертуре; «Сидящую женщину», великолепную мраморную скульптуру из бывшей коллекции Кесслера, ныне украшающую парк господина Оскара Рейнхарта в Цюрихе; «Четыре времени года» из музея Морозова в Москве. Но сегодня нам больше некому и нечему завидовать, поскольку в саду Тюильри находится «Памятник Сезанну», в Сен-Жермене – «Памятник Дебюсси», в Сере – «Памятник павшим»… Да, я чуть было не забыл о «Памятнике Бланки».
Рассказывают, что председатель комитета по увековечению памяти Бланки, которым был не кто иной, как господин Клемансо, спросил у Майоля:
– Каким вам видится этот памятник?
На что скульптор ответил:
– Ну что ж! Мне видится прекрасный женский зад.
Но – сколь ненадежны «исторические» анекдоты! – когда Майолю напомнили об этом высказывании, он возразил:
– Я никогда этого не говорил. Я ответил тогда: «Ну что ж, я создам статую!»
Как бы то ни было, памятник Бланки представляет собой фигуру пышной обнаженной женщины со скованными за спиной руками; в этом образе почитатели Бланки усмотрели символ «плененной мысли».
Со статуей, которую заказал Майолю граф Кесслер, произошло весьма необычное приключение. Во время наступления немцев на Париж в 1914 году граф Кесслер, опасавшийся, что соотечественники, которые далеко не все были ценителями искусства, отнесутся к мастерской Майоля без должного уважения, послал художнику следующую телеграмму: «Закопайте статую». В лихорадочном возбуждении, которое овладело умами в связи с объявлением войны, эта фраза, вскоре ставшая известной, показалась деревенским патриотам крайне двусмысленной. Распространился слух, чему способствовала шпиономания, будто в особнячке, где граф Кесслер, большой любитель дорогих изданий, производил под руководством Майоля опыты по изготовлению различных сортов бумаги, спрятана железобетонная платформа, заранее сооруженная для того, чтобы разместить на ней орудия противника, нацеленные на Париж.
В одно из моих недавних посещений Майоля скульптор трудился у себя в саду над статуей в натуральную величину, изображающей женщину, целиком скрытую под покровами. На лице, отмеченном печатью грусти, можно было все же уловить что-то вроде трепета жизни.
– Это заказ для надгробия, – объяснил мне скульптор. – Вдова умершего захотела позировать сама.
– У нее такой вид, будто она начинает жизнь заново, у этой вашей вдовы, – сказал я скульптору.
– Не знаю, я ведь передаю только то, что вижу… Правда, эти мерзавцы, которые формовали глину, доставляют мне уйму хлопот: у них получился чересчур тонкий слой гипса, и я то и дело натыкаюсь своим инструментом на проволоку, образующую каркас. Приходится делать двойную работу, но успокаивает мысль о том, что однажды это будет отлито в свинце! Свинец – какой прекрасный материал!..
В этот момент пришла упомянутая вдова в сопровождении какого-то господина, ей-богу, весьма смазливого парня. Это был ее жених, которого она привела полюбоваться памятником.
Я никогда не забуду завтрак у Ренуара в Канне, на котором присутствовал Роден. Меня сразу поразило здравомыслие скульптора, сочетавшееся с редкостным остроумием.
Когда мы заговорили о «Венере Милосской», Роден сказал:
– Думаю, что я раскрыл секрет греческих ваятелей. Он заключается в их любви к жизни. Лишь заимствуя все из жизни, я сумел создать лучшие свои произведения. Моего «Идущего человека» часто упрекали за то, что он лишен головы. Но ходят разве головой?
Роден посмотрел на картину с обнаженной моделью, которая озаряла столовую, и заметил:
– Как вы были правы, Ренуар, сделав правую руку этой женщины крупнее, чем левая! Правая – это рука действия.
Младший сын Ренуара Клод вдруг встал из-за стола со словами:
– Ах, черт! Я опять пропущу муравьев!
Мадам Ренуар строго посмотрела на него:
– Большой тринадцатилетний мальчик, а занимается тем, что наблюдает за муравьями!
– В его возрасте я был таким же, – добродушно произнес Роден. – Между двумя слепками – а лепил я с самых юных лет – мне нравилось наблюдать за нравами этих насекомых.